Шапито

На небольшую сцену, которой можно было бы назвать невысокий, но выделенный с противоположной от меня стороны помост, под бурные аплодисменты вышли одинаково одетые музыканты, они держали инструменты в руках, пока усаживались на подготовленные стулья, которые я поначалу даже не заметил, занимаясь рассматриванием устройства цирка. Впереди стоял бодрый мужчина с роскошными усами и густыми бровями, под которыми едва различались глаза. Он обернулся к залу, и тот взорвался еще более бурными аплодисментами. Мужчина поклонился, повернулся лицом к музыкантам и поднял руки, а после плавно опустил. Музыка полилась яркой мелодией. Торжественная, она словно предупреждала, насколько зрелищные представления нас ждут впереди, приглашала на сцену артистов, и один даже выбежал в центр круглой сцены, разводя руки в стороны, якобы наслаждаясь громкими аплодисментами.

Это был мужчина в строгом фраке, но с яркой бабочкой, в тон ленте на высоком цилиндре. Он снял головной убор и, приложив его к сердцу, поклонился, блеснув уложенными волосами, а когда вновь поднялся, неспешно надевая цилиндр обратно, я задохнулся, не веря своим глазам. Это был Гейл. Гейл, собственной персоной. Тот самый Гейл, который хохотал как умалишенный стоило услышать произнесенную Мэттом шутку. Тот самый Гейл, который был мальчиком на побегушках у господина Оливера, выполняя мелкие поручения. Этот самый Гейл, который слишком легко поднимал меня на руки, раз за разом ломая мое представление о его хрупком теле.

Только все–таки выглядел он не так, как обычно. Привычная мне его легкая улыбка сменилась обаятельной, от которой только и млели воодушевленные девушки, когда он, удивительно быстро и театрально бегая, дарил совершенно случайным девушка ниоткуда взявшиеся красные розы. Привычный растрепанный образ теперь казался мне строгим и привлекающим взгляды всех, а глаза привычно равнодушные, но озорные по–юношески, светились каким–то почти дьявольским огнем. Это был тот самый Гейл, но все же не он. Он привлекал к себе внимания, даже ничего не делая, и я будто загипнотизированный следил за ним, за его движениями и восхищался вроде бы незамысловатым фокусам.

Гейл не долго так ходил, соблазняя милых дам, вышел ровно на середину сцены и поднял руки вверх. Снова аплодисменты, а после и широкий взмах, за которым последовала мгновенная тишина. Снова вверх, и снова взмах, и так еще несколько раз. Я поражался тому, как легко за ним, за его движениями и какими–то мыслями, шла публика. Шла на поводу, но была так этому рада, что в один из моментов тишины громко завизжали, когда Гейл громко и с расстановкой, как обычно не говорил, произнес:

– Многоуважаемые господа и прелестные дамы! Настал тот самый час, когда я спешу объявить о начале нашего представления! – оркестр подхватил его слова, заиграв негромкую, немного спешную, но такую подходящую этому моменту музыку. – Вы долго ждали нас, и мы порадуем всех вас новыми номерами, новыми артистами и некоторыми полюбившимися вам представлениями, – он говорил четком, мерно, словно в противовес гнавшейся куда–то музыке. – Кого вы ждете больше всего?

Один вопрос, а крики летели со всех мест, да так громко, что музыка утонула в их ответах, а я так и не смог вычленить что–то одно, услышать какое–либо имя, но их восторг и радостные крики заполонили мое тело, теперь мне еще с большим нетерпением хотелось увидеть, что же ждет нас дальше. Гейл взмахнул руками, и по заученной схеме его ждала резкая тишина.

– Вижу, слышу и чувствую, как вы соскучились по нашим артистам, но все же перед тем, как начать представление, хочу поприветствовать нашего директора – господина Оливера О’Брайена, – и повернулся в сторону музыкантов.

Возле главного среди музыкантов стоял господин Оливер в своем роскошном наряде, и теперь я понял, почему он оделся именно так, а не иначе, как одевались все джентльмены в клетчатые или светлые брюки. Его был видно, он бросался в глаза, светился в луче, который следовал по всюду сначала за Гейлом, а теперь и за ним. В луче его жилетка и пояс немножечко блестели, переливались и манили взгляд, который бы на себя перетянули модные ныне штаны. Господин Оливер вышел к Гейлу, который снял цилиндр и нарочито театрально поклонился ему. Он махал руками, пока аплодисменты не смолкли. Наверное, это были сегодня самые громкие аплодисменты.

– Почтеннейшая публика, я рад снова приветствовать вас под этим куполом. Рад приветствовать тех, кто впервые присоединился к нам, и рад снова видеть тех, кто все с тем же интересом посещает наше представление раз за разом, – все же речь господина Оливера была более утончена, не имела такой четкости, но при этом была легко различима уху. – Сегодня вас ждет незабываемые впечатления, новые номера, с которыми мы открываем этот сезон, это путешествие… – он сделал глубокий вдох и схватился за веревку, которая медленно опускалась, пока он говорил.

Он крепко сжал ее в руках, а после сделал парочку шагов назад, словно намеревался дойти спиной до края сцены, но неожиданно, наверное, для меня вдруг полетел, поднявшись не так высоко, но все же поднявшись на веревку вверх и полетев ровно к этому балкончику, которым сложно было назвать этот помост, в шторах которого прятался я. Он летел ко мне, но я не видел в его глазах и капли страха или паники, он легко улыбался и также уверенно приземлился на помост, отпустив веревку, тут же взметнувшуюся вверх. Зал взорвался аплодисментами, а господин Оливер живо помахал рукой.

– Добро пожаловать в «Удивительный мир мистера Оливера»!

Музыканты разразились торжественной музыкой, под которую к Гейлу на сцену вышла пухленькая женщина в пастельно–желтом платье, с венком на голове и… густой бородой. Я не верил своим глазам. Женщина и с бородой, да и еще какой, которой позавидует любой сидящий здесь юнец, пытающийся отрастить хотя бы отдаленно похожее на то, что я видел сейчас. В бороду были вплетены милые, небольшие цветы, которые сочетались с надетым венком. Они танцевали, вальс, кажется. Танцевали очень слажено и довольно профессионально, но ее борода все еще выбивала меня из колеи.

Я никогда не видел такого, поэтому не мог отвести взгляда, особенно когда она запела. Ее высокий голос сочетался с музыкой, рассказывал о дивном мире, о путешествии, о повстречавшихся на пути людях. Она так красиво пела, что я заслушался, завороженный ее голосом и красивым танцем. Да так заслушался, что пока господин Оливер не помахал перед моими глазами рукой, я не замечал ничего вокруг. Он довольно ухмыльнулся и сказал сесть рядом с ним, поэтому я спешно достал стулья из–за занавеса, где успел их приметить, и уселся. Господин Оливер наклонился ко мне и прошептал на самое ухо:

– Смотри, запоминай, наблюдай. Теперь ты часто будешь находиться здесь, – я лишь кивнул. – Нравится? – снова кивок и довольная усмешка. – Это только начало.

И это действительно оказалось так. Господин Оливер редко, почти никогда на моей памяти, ошибался, все его слова имели свойство сбываться, поэтому я просто завороженно смотрел на сцену, где все тем же обольстительным голосом Гейл произнес, отпустив даму под громкие аплодисменты и какие–то восхищенные выкрики из зала:

– Что ж, дамы и господа, мы только начинаем, а вы уже, словно услышав голос мифической сирены, наблюдали за нашей милой мисс Брук! – женщина снова вышла из–за кулис, изящно поклонилась и скрылась за парусиной, послав в зал поцелуй. – Сирены ведь плавают в море, не так ли? – зрители что–то загудели. – Плавают, да так, что сводят с ума бедных матросов, которые скучают по суше и прелестным дамам… – многозначительный взгляд и ухмылка, и зал взорвался неладным смехом. – Итак, я думаю, все вы догадались, кого мы ждем сейчас! Лулу и Коко!

Из–за занавеса на середину сцены выбежали хрупкие парень и девушка. Они были одеты так, как и рассказывал Гейл: она – в блестящее короткое неприметное платьице, с заплетенными в русые косы с жемчужинами, а он – в свободную рубаху с шароварами и повязкой на голове. Они кланялись и махали в ответ, пока не началась тревожная, тягучая музыка. Их лица тут же изменились, теперь они играли роли.

Это была трагичная история влюбленного пирата и сладострастной сирены. Лулу и Коко разбежались в разные стороны, Коко ловко забрался на вышку, словно и правда забрался на мачту корабля. Он вглядывался куда–то, водил взглядом по зрителям, словно по безразличным волнам. Вглядывался, что–то выискивал, щурился, глядел в дозорную трубку, не видя сидящей на ограде сцены Лулу. Она поджала ноги и, нежно улыбаясь, развязывала и завязывала обратно свои волосы. Двигалась странно, чарующе, но не обращала внимания на Коко и зрителей. Она не здесь, она… Я понял! Я видел такие рисунки, кто–то мне показывал в газете ту странную статью с непонятной женщиной с рыбьим хвостом вместо ног. Вот, кем была Лулу! Русалкой!

Дрожь пробежала по моей спине, заставляя вглядеться в ее движения. Теперь я понимал, понимал всю эту сцену, спасибо тому, кто рассказал мне о русалках. Теперь я видел, что Коко еще не видел Лулу, а та не видела его. Музыка медленно сменялась, становилась менее тревожной, более притягательно плавной, чарующей, завораживающей. Коко, наконец, обернулся, взглянул вниз и увидел ее… Словно он увидел ее впервые, словно влюбился в нее с первого взгляда, словно он, правда, утонул в ее чарующем взгляде, в ее трогательно распахнутых глазах, приоткрытых пухлых губах, которые словно пели песню. Песню этому незадачливому пирату… А тот и повелся. Перепрыгивая через пару пролетов под громкие ахи зрителей и мое упавшее куда–то сердце, он спускался к ней, спрыгнув с двойным кувырком с высоты человека на сцену под аплодисменты. Он бежал к ней, бежал, не видя, не слыша ничего вокруг. Бежал и прыгнул, оказываясь возле ее хвоста, хватаясь за ее нежные руки, вглядываясь в ее лицо снизу–вверх. Ластился к ее рукам, подставлялся под ее поцелуи и не обращал внимания на ее «хвост». Ему было все равно, он был в ней, он был в ее голосе, он был в ее ласковых руках, он тонул в ней…

А она улыбался, ласково так, но коварно, незаметно для него. Она игралась с ним, ярко для нас, но так слепо для него. Игралась жестоко, заставляя крутить ее в своих руках, таскать ее в своеобразном танце по всей сцене, усаживать ее на другое место, а после самому носиться по сцене, хватаясь за голову, прыгая и кувыркаясь, отталкиваясь от ограждений.

Он не знал, куда себя деть от своих чувств, старался найти эликсир, чтобы остаться вместе с ней, а она лукаво улыбалась, наблюдала за всеми ее метаниями со смешинками в глазах, продолжая перебирать косичку в руках. Она смотрела на него так насмешливо, словно и не верила, что он найдет этот эликсир. Но он нашел! Нашел, горделиво выставляя на показ зрителям, деловито перебрасывая из руки в руку и протягивая ей его. И ей все же интересно, она, стыдливо прикрываясь, приняла подарок, залпом выпила его и упала в его руки без чувств. Он и не знал, что ему делать. Что вообще делать в таком случае с русалкой, сиреной? Поднял ее на руки, кидался к зрителям, безмолвно прося помощи, но те подсказывали ему лишь одно. Поднять ее на импровизированный корабль, на мачту, туда, откуда он спустился к ней. И он это сделал. Уверенно цепляя ее к себе на шею, полз на самый вверх, заставляя всех замереть и почти бездыханно следить за разворачивающимся действом.

Ее разморенное тело все еще ютилось в его руках, когда он сделал первый шаг, уверенный и такой опасный, на канат, натянутый прямо над головами зрителей и на другую сторону сцены. Еще один шаг, шаг, еще и еще, теперь он держал ее в руках ровно в центре каната, который так и проминался под его весом, но никто из них не показывал страха, кроме зрителей, которые только и делали, что вздыхали и хватались за сердце. Сирена зашевелилась в его руках, отталкивая от себя пирата, заставляя ежится зрителей от неминуемой опасности, когда канат под его ногами начал раскачиваться.

Она отталкивалась от его груди, почти истерично билась в его руках, а канат все сильнее и сильнее раскачивался, заставляя мое сердце остановиться. Пират аккуратно поставил на ноги сирену, и та пугливо прижалась к его груди, когда едва не упала. Она замерла, схватилась за сердце и… Сердце резко упало в ноги, стало страшно, может, чем–то помочь? Она же так разобьется, она же…

Переливающееся в свете платье соскользнуло с нее, представляя взору обычное тряпичное, с милыми оборками и блестящими узорами. И я изумленно вздохнул вместе со всеми в зале, едва не пропустив добрый смешок господина Оливера, но сейчас мне было плевать. Сирена превратилась в человека! И ей было не плохо, она просто не могла стоять, потому что сейчас Лулу носилась по канату, прыгала, бегала, вращалась и светила такой лучезарной улыбкой, что я не мог скрыть восторженного взгляда от нее. Она так легко, словно не стояла под куполом, над сценой, покрытой лишь щепками, прыгала, ходила, игралась и бежала к Коко, кидаясь в его объятья, что казалось, будто она ступает по твердой земле. Но и он не отставал от нее, перекидывал через себя, крутил в своих руках, поднимал ее высоко над собой, перепрыгивал и с такой же радостной улыбкой бегал вокруг нее. То в щечку чмокнет, то за талию обнимет, доверчиво прижавшись к ее спине, то волосы расплетет и заплетет в другую прическу. Он вплетал в ее русые кудри цветы, припадал губами к каждому бутону, пока она сидела между его ног, болтая свисающей голой ступней и рассматривая ее со всех сторон. Он влюбленно танцевал с ней, вроде, как говорил мне господин Шолти, вальс, но не так как господа аристократы, а нежно, почти сплетаясь всеми конечностями, вжимаясь в друг друга. А музыка лишь замедлялась, словно подводила к важному моменту в их отношениях. Словно вот–вот должно было что–то случиться, что–то, что решит из совместное будущее после таких ярких моментов. Нет, не тревожная, наоборот, тихая, нежная, наполненная безмолвным счастьем.

Коко достал кольцо из кармана. Нет, это было то самое явно театральное кольцо, но все равно дыхание в зале сбилось, все замерли. Отношения всегда волновали людские сердца, поэтому даже столь театральные, будоражили сознание всех. Лулу обернулась, удивилась, прикрыв рот, схватила кольцо, повертела и так, и сяк, рассматривала со всех сторон, а после последовала тишина. Оглушающе громкая. Музыка стихла совсем, как и люди. Ни одного звука, лишь прикованные к падающему с каната Коко и изящной руке Лулу. Резкий шорох и облегченный вздох. Натянутая когда–то сетка, обхватила упавшего пирата и медленно опустила на сцену, а Коко продолжал доверчиво тянуться к протянутой к нему руке. Только вот не протянутой, а вытянутой, чтобы толкнуть.

Сирена, снова сирена в блестящем платье, сидела на канате все с той же протянутой рукой… Но без страха, испуга и волнения на ее лице. Лишь злорадная, довольная ухмылка на ее красных губах.

Зал взорвался аплодисментами, криками и восторженными комплиментами. Я тоже не сдержался, хлопал так громко, что зачесались ладони. Я как ребенок наблюдал за встающим Коко, а после за вновь натянутой сеткой, в которую так доверчиво и легко упала Лулу. Они встали рядом.

Лулу и Коко… Такие лучезарные, счастливые и заряжающие всех вокруг чем–то воздушно ярким, как и они сами. Они обнимались, махали всем вокруг, но гул зала не стихал. Зрители не отпускали их, пока не выразили бы и каплю бушующих эмоций где–то в душе. Это было будоражаще, страшно прекрасно и в тоже время красиво, нежно и даже с моралью.

Я обернулся к господину Оливеру, тот, словно почувствовав взгляд, тут же перевел взгляд на меня, опуская руки обратно не колени. Он ничего не говорил, не спрашивал, терпеливо ждал, пока я, наконец, не собрав себя, спросил:

– Что еще будет?

– Нельзя открывать все тайны сразу, нужно готовить человека к ним, поэтому… – и господин Оливер замолк, снова переводя взгляд на сцену.

Гейл снова бегал по ограде, выбрасывая в зал красные розы. Не разбрасывая, а именно выбрасывая. Потому что Гейл копался в многочисленных карманах в поисках чего–то, выбрасывая попадавшиеся под руку розы. Те летели ровно в зал, порой в руки леди, порой в руки джентльменов, которые после все равно протягивали красивые розы своим дамам, но Гейл не обращал внимания на все это. Носился по кругу и что–то искал, не слыша вопросов, которые ему кричали из зала.

– Ищешь часы? – вдруг раздался нарочито громкий голос.

Я засуетился, пытаясь выискать его источник, но ничего так и не нашел. Пока на сцену не вывезли кресло, которую я часто видел у пожилых господ. Только в нем сидел далеко не пожилой джентльмен, а совсем крошечный человек, он весь жался и еле–еле держал в руках подобие рупора. Было видно, как ему было тяжело сидеть, но мужчина ярко улыбнулся, когда Гейл воскликнул:

– Да! Как ты узнал?!

А за ним и взорвался аплодисментами зал. Мужчина тяжело помахал рукой, было видно, насколько ему было это неудобно делать, но он делал, через силу, для людей, для пришедших посмотреть на него. Я восхитился его силой воли. Это было достойно уважения, поэтому я прислушался. Гейл подбежал к нему и уселся в ноги.

– Ну, же, расскажи, как ты догадался?

– Ты сам мне это сказал, – и легко щелкнул его по носу, хотя и это движение давалось ему тяжело.

– И как же? – не отставал от него Гейл.

– Потому что твои часы так и вопят о том, чтобы ты вспомнил, как положил их в задний карман, как там… – он прислушался. – «На всякий случай», – так они сказали.

– Не может быть, – удивился парнишка и залез в задний карман, откуда и достал часы. – Хотя почему не может, – он резко подорвался, вскакивая на ноги. – Встречаем нашу следующую звезду – Мистера На–все–ответ–знайка! Скорее тяните руку и задавайте вопросы, которые вас волнуют! Абсолютно любые!

Лес рук и восторженных шепотков. С разных углов звучали совсем разные вопросы. Кто–то спрашивал про сложение или умножение каких–то огромных цифр, кто–то спрашивал о том, что ему стоит сделать в данной ситуации, которую я просто не услышал, кто–то спрашивал, что он держал в руках и тому подобное. Но было что–то общее во всем, все прислушивались к ответам, ждали подтверждения его словам и после с еще большим ажиотажем задавали свои вопросы. Мистер На–все–ответы–знайка изредка задумывался и то на пару секунд, но давал точный ответ, порой яркий и красочный. Он и мысли читал, и решал огромные примеры, и давал дельные советы, к которым даже прислушивался я, хотя чего мне решать в жизни–то, когда все и так решено. Но я все больше и больше восхищался этим человеком в кресле, проникался уважением и хотел даже услышать ответ на свой вопрос, но сдерживался, чтобы не задать его также громко, как и все остальные. Мне хотелось бы знать, что думает он, что скажет и что посоветует, ведь, наверное, это единственное, что волновало мою душу.

– Он мудрый человек, – вдруг неожиданно ко мне наклонился господин Оливер. – Поистине мудрый, поэтому как будет возможность, не сейчас, задай ему свой вопрос, он поможет, – добродушно улыбнулся он. – Всегда помогал, даже мне в трудных вопросах, – а я просто кивнул, не в силах что–либо ответить, настолько меня захватила волнующая боль в душе.

Господин Оливер похлопал меня по плечу и вновь вернулся к просмотру творящегося на сцене почти произведения искусства. Я аплодировал со всеми, когда его номер подошел к концу. Гейл остался на сцене, снова покрутился и начал свою речь, представляя следующего артиста. То был глотальщик ножей, покрытый густой волосистостью. Даже не по телу, а по всему, буквально, всему лицу, что определенно привлекало внимание, но он глотал ножи так, что весь его внешний вид уходил на задний план. Я просто перестал, кажется, даже моргать, наблюдал во все глаза, порой ежась от ощущений, которые могли бы возникать в горле от таких вот фокусов. Мне было интересно, как же он это проворачивал, как не чувствовал боль, как его не тошнило ото всего этого.

– Обязательно спросишь, – тихо захохотал господин Оливер, видимо, я задавался этими вопросами вслух.

А после вышел не менее странный дуэт, но такой уморительный, что я почти надорвал живот, не смеясь, а именно гогоча над шутками и выкрутасами, что творили эти двое. По секрету и немного заходя вперед, скажу, что этот дуэт Мистер Не–низкий и Мистера Не–высокий был той самой отдушиной после тяжелого либо физически, либо морально дня. Они заставляли хохотать всегда, буквально. И сейчас, когда я встретил их впервые, ухохатывался до слез на глазах, да чего уж. Господин Оливер не скрывал своего смеха, пряча улыбку за рукой. Не могу сказать, что в их номере было что–то совсем цепляющее или дурацкое, нет. Они просто жили некой жизнь высокого и низкого человека, это было что–то по типу бытовых зарисовок. Один что–то поставил высоко, а другой и пытается достать всеми способами, вплоть до того, что решил залезть на Мистера Не–низкий как на фонарный столб. А вскоре оказалось, что это и не дуэт, а целое трио, которое и заставило меня совсем скрючиться от смеха. Полная женщина с пышным бюстом затянутая в новомодное платье вышла на сцену с громкими криками:

– Чай подан, господа!

Только в руках она ничего не несла, а вот на пышной груди стояли две чашки с чайником, которые так и не мог рассмотреть Мистер Не–высокий. Он пытался всеми способами взять свою кружку, но женщина упорно бегала по сцене, причем, поразительно, не пролив ни единой капли чая, разлитого по чашкам.

А после Гейл нас снова окунул в мир восхитительного искусства. Он, театрально хватаясь за сердце, рассказывал о любви. Запретной, скрытной, но искренней. Рассказывал о неких Зевсе и Ганимеде. О великом и могучем громовержце, который правил Олимпом и о юноше необычной красоты для всего человечества, сыне Троянского царя Ганимеде. Рассказывал о превращении в орла и похищении, о любви и даровании бессмертия. Рассказывал, а я мало чего в этом понимал, но осознал, стоило увидеть двух подтянутых юношей.

Один был выше и крупнее, его неплохо подтянутый торс не был скрыт какими-то тканями, как ноги в расклешенных шароварах, которые больше напоминали поделенную напополам юбку женского платья. Второй же был скрыт в аккуратно сложенных белых тканях, перевязанных поясом на талии, который только подчеркивал ее тонкость. Они оба были противоположностями друг друга: сильный, могучий, властный и изысканный, утонченный, нежный. Они противостояли друг другу, но тянулись. Взглядами, касаниями, почти что видимыми мыслями.

Нет, они не танцевали. Пока они просто стояли, пока их объявлял Гейл, но, казалось, все в зале поняли природу их чувств, поняли, почему их называют именно так. Они вроде стояли по разную сторону от Гейла, но нет. Они были вместе, словно одно целое, даже когда начался номер. Ганимед остался на сцене, внизу, ходил по кругу, пока Зевс так ловко залез на самый верх той самой вышки, где уже не был натянут канат. Он схватился за опущенные качели и, кувырнувшись, уселся на них, тут же резко падая вниз под изумленные вздохи. Он летел вниз, ровно к Ганимеду, который стоял к нему спиной, ничего не видя и даже не подозревая.

Крепкая рука на талии, удивленный вскрик, и, вот, он в руках Зевса, сильных, могучих и так крепко прижимающих к себе. Вот оно, похищение! Похищение и короткий полет на мифический Олимп, где Зевс с широкой улыбкой усадил Ганимеда на вторые качели. Теперь они качались, пока ткань на их телах легко следовала за ними, очерчивая стройные силуэты, а даже сердце замирало, падало, разбивалось, когда они прыгали на высоте в руки друг друга.

Прыжок, еще один и еще, пролет, крепкие объятья вниз головой на одной лишь державшей их ноге. Я задыхался, не в силах вдохнуть. Сердце, казалось, перестало биться, оно уже давно валялось в ногах, теперь заставляя почти жмуриться на каждом прыжке к протянутой руке. Они не качались и не прыгали, они летали, словно для них это не составляло какой–либо сложности или проблемы. Словно это не они летали под самым куполом, где одно неправильное действие, и здравствуй, смерть–мачеха. Словно это не они так легко улыбались друг другу. Словно это не они разглядывали в глазах друг друга что–то большее, чем все остальные. Словно это не они скатывались взглядом на губы друг друга, игриво облизываясь и заставляя другого чуть прищуриться. Словно это не они так доверчиво липли к друг другу, пока раскачивались вместе, медленно спускаясь вниз. Словно это не они не просто играли, а любили друг друга. Ярко и чувственно.

Я удивился этому. Ведь такое часто порицалось. Не сейчас, не в наши времена, может когда–то и нет, но не сейчас. А они вот выставляли свои чувства напоказ, рьяно, не скрываясь, заставляя всех поверить в то, что видели своими глазами. Но я был рад… Правда. Я желал, чтобы однажды у него так вышло. Чтобы все так и было. Я не мог перестать улыбаться, наблюдая за этим курчавым сорванцом, каким остался в моих глазах, который, правда, возмужал и теперь…

– Я отойду, – господин Оливер неожиданно встал и направился за парусины, я встал следом, но меня осадили. – Смотри представление, я вернусь ближе к концу, – я кивнул и перевел взгляд на сцену.

И снова Гейл, и новая легенда о следующем выступающем, причем такая жуткая, что становилось немного не по себе. Да и когда вышел сам Мистер Без–костей, ужаснулся еще больше. Этот невероятно худой человек не просто танцевал под довольно мрачную мелодию, но и гнулся во все возможные и не возможные стороны, поражая мое воображение тем, что еще могло делать человеческое тело. Ведь, правда, господин Оливер говорил же, что чем дальше, тем интереснее. Это представление ломало мое мышление, представление о человеческом мире, ведь столько всего я не знал, не думал даже и не представлял.

Никогда не думал, что существуют два человека с единым телом, да еще и такие, которые не просто показывали разные фокусы, а танцевали что–то очень традиционное, судя по музыке и нарядам, которые походили на индийские. Гейл назвал их сиамскими близнецами, и теперь я видел, где они были едины. У них были всего две руки, две головы, но зато, так странно, аж четыре ноги, которыми они вышагивали, принимая ту или иную позу под музыку. Он смотрели в разные стороны, и это пробирало до мурашек, когда понимал, что стоит–то перед глазами один человек, а по сути два, со своими такими разными характерами и желаниями.

Это было так странно, как и то, что протез, который делали вместо ноги обычно представлял из себя палку, ну, в моем представлении, мог выглядеть настолько красиво. Гейл объявил неких Смельчака Нила, который шагал впереди своеобразной процессии, состоящей из льва, тигра с восседающей на нем Неподражаемой Гортензией и какого–то огромного странного животного, на спине которого ехала парочка премилых пуделей.

Нил, совсем молодой парнишка, одетый в строгий черный костюм с яркими красными штанами и жилеткой, остановился, оборачиваясь к животным. Те по взмаху руки остановились, и протянутая рука Гортензии, которая только так и переливалась в луче света, потому что на ней было столько украшений, дорогих украшений, оказалась в руке Нила. Он помог ей слезть, точнее, совсем легко, словно она ничего и не весила, поймал ее и, пару раз прокрутив под музыку, поставил на сцену, тут же обращаясь ко льву и тигру. Те услышав команды Нила, заняли свои места на подготовленных тумбах, когда невиданное животное, названое до этого Гейлом как слон, продолжало стоять и раскачивать длинный нос (?) в такт музыке. И только когда действие чуть–чуть разверзлось, я обратил внимание на вторую ногу девушки, вместо которой красовался нежно–голубой под цвет ее платья протез со вставленными в него композициями из цветов, где притаились даже те самые гортензии, хотя вроде как был не их сезон. А может и сезон, я никогда не разбирался в садоводчестве. Животные показывали поразительные трюки, прыгали, меняясь тумбами с друг другом, прямо над головами танцующих Нила и Гортензии. А вскоре Гортензия запела, приводя зал в такой дикий трепет, что я вспомнил, как хозяин Шолти говорил мне, что у звезд в театре много поклонников, которые дарят не только цветы, но и дорогущие украшения, стоимость которых мне и не снилась. Теперь я посмотрел на эту миловидную девушку, чье имя так и не было озвучено, в этом курчавом почти круглом парике с цветами, в этом коротеньком, но не похабном платьице с выглядывающими милыми панталонами с голубыми лентами, с этим протезом и такой обаятельной улыбкой по–новому. Теперь я увидел ту самую приму в балете, о котором так долго рассказывал господин Майлз.

Она светилась, сияла в лучах не только света, но и внимания, женского и мужского. Она продолжала петь, красиво, очень красиво, что больше она была той самой сиреной, о которой нам говорили в самом начале. Она пела, каталась на спине тигра и льва, перепрыгивала через ограды с пудельками, которые так и мельтешили под ее ногами, вызывая милейшие вздохи. Нил кормил слона, а тот так мило топал, если только, конечно, не предавать значения, насколько он был велик по сравнению с тем же Нилом, не говоря уже ничего о Гортензии. Слон поливал из носа, точнее, хобота, о котором поспешил сказать Гейл, водой весь зрительный зал, даже на меня пару раз попало. Это вызвало теплый, детский трепет в сердцах и такой же наивный искренний смех. Животные никогда не могли оставить равнодушными, особенно когда они так внимательно следили за Нилом, который их и за ушком почешет, и по пузу похлопает, и вкусности даст. Животные никогда не врали, и каждый сидящий видел, знал и чувствовал, насколько велика любовь животных к Нилу и наоборот. Тот окидывал их таким любовным взглядом, сияющим теплотой и добротой, той самой родительской, словно перед ним не самые опасные животные мира, по словам Гейла и некоторых слуг в других домах, где работал, а самые не на есть дети, его кровиночки. Это не оставляло равнодушным, как и искренность пения Гортензии, как она преподносила себя.

Это был совершенно другой номер, отличный ото всех других. Они сильно отличались от следующих потом Змееуста, девушки с поразительно белыми волосами, ресницами и бровями, которая окидывала вместе со змеями, скрутившимися вокруг ее руки, взглядом холодных голубых глаз весь зал и приводила всех в дикий ужас возможностью потрогать ее любимиц. Правда, мало, кто на это соглашался, больше отодвигаясь от их длинных языков как можно дальше.

Мне было интересно, таких красивых и цветастых змей я в жизни не видел, но все же решил не привлекать к себе внимания, поэтому просто наблюдал, тихо хихикая над испуганными людьми. Впрочем, веселье длилось недолго. Гейл объявил Повелителя Огня, и тут зал замолчал от завораживающих трюков.