Ты- моя депрессия, ты- моя тоска,
Небо ты не синее, небо- в облаках,
Если ночь, то- тёмная, нет её черней,
Если день, то- пасмурный, нет его скучней,
Если дождь закапает- две недели льёт,
Ветерок- не ласковый, а одежду рвёт,
И, не тихо падает и ложится снег-
Вьюги бег отчаянный и злорадный смех,
И луна ущербная смотрит свысока,
Ты- моя депрессия, ты- моя тоска…
Ужасом глаза мои наполнив,
Беззащитны в логове стихии,
Бьются в тёмных водах, тонут кони,
Умоляя ржанием, спасти их!
Ног не разбежать в морской пучине,
Вяжут многотонные оковы,
Не скакать свободным по равнине,
Не нужны коню теперь подковы!
Распустилась по воде, чернеет,
и намокла шёлковая грива,
никогда уж больше не сумеет
ветер приласкать её игриво!
И стальная грудь уже бессильна
Разорвать объятия стихии,
Бьются в тёмных водах, тонут кони,
Умоляя ржанием спасти их…
Роковая водная стихия
И твоей судьбой навеки стала,
Словно мать любимое дитя
В белой колыбели укачала.
Тихо спишь, ласкаемый водою,
Локоны рассыпались на плечи,
Дионис, облитый чёрной кожей,
Пир оставил, и погасли свечи,
Двери восприятия закрылись,
Сердце твоё биться перестало,
Роковая водная стихия
И твоей судьбой навеки стала…
Неистовый, правдивый, роковой,
Бесстрашный, с переломанной судьбой!
Взял проклятый поэт себе девизом
Разоблачать без всяких компромиссов,
Разоблачать себя и мир насквозь порочный,
На сцене оказавшись, как нарочно,
Меж песен, а, когда и прямо в них,
Внедряет обличительный свой стих!
Ему не по нутру таких вещей природа,
Когда народом истребляются народы,
И генералы, славы что алкают,
На гибель верную мальчишек отправляют,
Когда свободен человек, себе хозяин,
А жизнью собственной, увы, не управляет,
Чужой сценарий и навязанная роль
Ему милее, чем своя, родная боль!?
Неистовый, правдивый, роковой,
Бесстрашный, с переломанной судьбой,
Ты выбрал жребий собственной рукою,
Лишая общество желанного покоя,
Вскрываешь язвы и пускаешь гной
Своею нерифмованной строфой!!!
Если бы тебя любили в детстве,
Если б не пустыня по соседству,
А цветущий яблоневый сад
Ранним утром радовал твой взгляд,
Если бы с индейцами фургон
Был не явь, а просто детский сон,
И шаман, увиденный тобой,
Так не управлял твоей судьбой,
Если бы кровавая война,
А причина ей всегда одна,
Не столкнула тысячи солдат,
Землю превратив в кромешный ад—
Ты бы был подобен райской птице,
Опуская томные ресницы,
Нежно обвивая микрофон,
воспевал бы лишь любовный сон.
Мне тебя бы оставить в покое,
Не смотреть и не слушать, нет!
Оборвать, не тянулась чтоб более
Вереница бессмысленных лет.
Мне тебя бы оставить в покое,
О тебе ничего не писать,
Мне бы взять и не чувствуя боли,
Эту книгу Любви разорвать!
Разорвать, растоптать и развеять,
Пусть бы прах в поднебесной исчез!
Нет, пусть лучше он ляжет на землю,
На могиле твоей, в Пер- Лашез…
Вечная память- это когда тебя нет давно,
А те, кто остались помнят и любят тебя всё равно.
Кто-то сказал из поэтов, что долго ни что не живёт,
А только поэзия с песней кочуют из рода в род.
Вечная память- другая, если в жизни ты был артист:
Можно послушать пластинку, или поставить диск.
Только игла коснётся, как чёрный виниловый круг
Голосом отзовётся из Калифорнии вдруг!
Тянет пустынным зноем, молодёжь с нетерпением ждёт
На площадке «AUDITORIUM» группа «Doors» свой концерт даёт.
На залитую солнцем сцену, словно ночь опустилась на час,
Опьянённому музыкой залу, был «The End», как магический глас.
Пел шаман- и в глазах его звёзды всем дарили волшебный свет!
Танцевал – и взлетало к солнцу его тело, которого нет!
По плечам рассыпались кудри, что лежат под могильной плитой!
Лишь на долгую вечную память мне останется голос твой…
Июльской ночью по тропинке Пер- Лашез
Мне как-то довелось идти одной,
Где, как ни здесь и в это время года
С восторгом можно насладиться тишиной!
В глубь кладбища неспешно удаляясь,
Оставив шумный город позади,
Прохладой и покоем наслаждаясь,
Услышала я что-то впереди.
Замедлив шаг, вглядевшись в сумрак ночи,
Прошу я сердце свой умерить стук,
Сова бесшумно с дерева слетая,
Своим крылом меня коснулась вдруг,
И, спрятавшись за белою колонной,
Я превратилась в зрение и слух,
Как выхватив из тьмы одно надгробье,
На нём луна свой очертила круг.
Сбылось ли моё тайное желанье,
А может наяву я вижу сон?
В кругу мужской фигуры очертанье,
Стоит луною призрак освещён.
Вот чудо! Кто же он?
Ведь здесь приют последний
Нашло немало гениев земных:
Мольер, Шопен, Уальд и много прочих,
При жизни признанных кумиров среди них.
Мой призрак молод и хорош собой,
Высокий, стройный, и с кудрявою копной,
Немного бледен, в чёрном одеянье,
Казался, как живой при тусклом звёзд мерцанье.
Он опустился на своё надгробье,
Рукой нащупал- вспыхнул огонёк,
И появился голубой дымок,
И мне подумалось, что после погребенья,
Наверно, кто-нибудь изрядно перебрал,
А не имея сил уйти со всеми,
До полночи на кладбище проспал,
И был он, видимо, не робкого десятка,
Что смог уснуть на кладбище так сладко,
И пробудившись, вмиг не поседеть,
Куря спокойно, на надгробии сидеть.
Тем временем мой призрак докурил,
Привычным жестом сигарету погасил,
И на темнеющий восток взглянув тревожно,
Меж плит гранитных начал пробираться осторожно,
И я путём окольным, но одним,
Не отставая следую за ним.
Немало времени прошло, как мы в пути
И Пер- Лашез остался позади.
И вот, вступив в неоновый чертог,
Он, изумившись, двинуться не смог!
Каким всё это создано творцом?
Как город изменил своё лицо,
С тех пор, как сорок лет тому назад
Его объятьям был поэт- изгнанник рад!
Был счастлив отдыхать под сенью лип,
Писать стихи под их тяжёлый скрип,
Рисунок жизни ткать в душе своей
В уютном сквере, возле маленьких детей,
С улыбкой наблюдать их милую возню,
Усевшись на скамью любимую свою,
Их слушать звонкий смех, и строгий окрик мам ,
И забывать о том, как был несчастлив сам.
И вот, рекламной освещённый синевой,
Джим Моррисон стоял передо мной!
Явился он в Париж, тоской гонимый,
Чтобы взглянуть на город свой любимый,
Пройти по улицам, найти знакомый дом,
И посидеть за письменным столом,
Тем самым, кожей, что стоит покрытый,
На сорок лет поэтом позабытый,
Где утомлённый жизнью как старик,
Он под окном писал парижский свой дневник
О наблюдениях своих последних дней,
Теплом согретый солнечных лучей.
Стряхнув задумчивость, он двинулся вперёд,
Шагая сквозь гуляющий народ,
Никто не смотрит вслед, автограф не берёт,
В туманном образе его не узнаёт.
Давным- давно об этом он мечтал,
Чтобы его никто не узнавал,
С себя рок- музыканта скинуть бремя,
И отдохнуть от славы хоть на время,
И положив себе вернуться на заре,
Он зашагал до округа Маре,
Где должен был в изгнании скрываться,
В четвёртом этаже, на Ботрейи,17.
На площади Вогезов он умерил шаг
От боли, что стрелой пронзила так,
Как будто он опять назад вернулся,
В тот жаркий летний день, Париж июльский,
Когда отправился он с другом прогуляться,
Вдруг побледнел и начал задыхаться.
Боль отступила, он пошёл быстрее,
И вот уже перед знакомой дверью,
Не нужно призраку её открыть стараться,
Он сквозь неё прошёл, а мне пришлось остаться.
По деревянной лестнице поднялся,
И у своей квартиры оказался.
Открылась дверь и робко он вошёл,
Чуть скрипнул под ногой паркетный пол…
Рельефы чудные из гипса на стенах,
В гостиной- небо всё в пушистых облаках,
Камин изысканный из мрамора блестит,
И стол знакомый чёрной кожею покрыт,
И роскошь мебели в античном стиле,
Всё здесь по-прежнему, в его квартире.
Он побродил по комнатам, потом
Расположился в кресле, за столом,
И закурил, в воспоминанья уплывая,
Чудесную луну в окошке наблюдая,
В далёкий мир, в котором рок- звездой
Был обречён сиять самой судьбой…
Быть может, ты достоин лучшей доли,
Но мало вас таких, что с доброй волей
Готовы за идею жизнь отдать,
С собой и целым миром бунтовать,
Жить без оглядки и за грань стремиться,
На грани жить, гореть, сверкать, искриться,
Внедряться в суть вещей, весь мир в себя вбирая,
Гореть, сверкать, искриться, даже умирая!
Но вот уже бледнеет небосвод,
И тает звёзд чудесный хоровод,
И подарив ему прощальный взгляд,
Луна снимает свой чарующий наряд,
И новый день стал силы набираться,
И понял он, что надо собираться,
Чтобы успеть домой, в свой вечный дивный мир,
Где есть один – единственный кумир!!!
Июльский полдень, кучка иностранцев
Ждёт с нетерпением на Ботрейи, 17,
Чтоб только на мгновение взглянуть,
Где их кумир ушёл в последний путь.
Их провели по лестнице, они,
Теснясь в квартиру вшестером вошли,
И с жадною тоской по сторонам взирая,
Представили себе, как умирает
Любимый музыкант, талантливый поэт,
В карманах пиджаков, храня его портрет.
И ванную с печалью покидая,
Всё рассмотрели, ничего не пропуская,
Все добрались до комнаты потом,
В которой стол и кресло под окном…
Здесь, в каждой строчке, появившейся на свет,
Об одиночестве своём кричал поэт!
Устал романтик, и огонь его угас,
И пусть не покорил сверкающий Парнас,
Но в сердце он мальчишки – бунтаря,
Который прилетел в Париж не зря,
Не верил никогда он в смерть поэта:
« Джим Моррисон – живой! Я знаю точно это,
Он, как Артюр Рембо, устав от славы скрылся!»
А на столе, что под окном стоял забытой сигареты
Белый дым струился…