Клад вечных странников

– Ты здесь, моя сладкая? – выдохнул он едва слышно. – Ждешь?

И, мгновенным движением спустив с бедер плавки, он шагнул вперед и скользнул к Ирине в постель.

Она почувствовала тяжесть раскаленного мужского тела, сильные руки стиснули ей грудь – и от этого бесцеремонного, грубого прикосновения словно пробку вышибли из горла. Ирина взвизгнула, рванулась – и сразу почувствовала себя свободной. Человек отпрянул, отдернул руки, будто обжегся, навис над ней, всматриваясь в лицо.

Ирина, что-то бессвязно лепеча, тоже пыталась его рассмотреть, слишком испуганная, чтобы возмущаться… И вдруг ударило по глазам светом! Она инстинктивно закрыла лицо ладонями.

– А-ах! – громко вскрикнул кто-то неподалеку грудным голосом.

Ирина осторожно приоткрыла веки, но тут же с воплем вытаращила глаза.

Картина, открывшаяся ей, заслуживала того, чтобы смотреть на нее, не отрываясь. Рядом с Ириной на кровати мостился голый Петр, одной рукой прикрывавший лицо от яркого света, а другой тянувший край одеяла на свои нагие чресла. А в дверях стояла…

Боже ты мой! В дверях стояла Маришка и смотрела на кровать остановившимися глазами.

– Ма-ри-ша… – потрясенно пролепетал Петр, переводя взгляд с Ирины, которая тоже старалась прикрыть свою наготу, на ошеломленное лицо молодой хозяйки. – Ты… ты здесь? Ты… пришла? А я думал, ты уже…

– Думал, я уже сплю и никто тебе не помешает в моей постели с другой тискаться? – выдохнула Маришка. – Блудня! Блудня поганый!

Она закрыла лицо руками, сгорбилась, но тут же выпрямилась, пылая возмущением.

В это время между Ириной и Петром шла непрерывная, ожесточенная борьба за обладание одеялом, которое непонятным образом, может, со страху, вдруг уменьшилось в размерах, словно шагреневая кожа. Стоило Ирине натянуть его на себя, как обнажались мускулистые бедра Петра, а если одолевала грубая мужская сила, то все могли наблюдать, как дрожит от страха худое Иринино тело.

– Доска струганая, – с отвращением оценила Маришка ее стать и возмущенно обратилась в Петру: – Занозиться не боишься?

– Мариша! – простонал он, плюнув, наконец, на борьбу за одеяло. Вскочил, стыдливо прикрывшись горстью, метнулся к плавкам, натянул их на себя и, мгновенно почувствовав себя уверенней, ринулся к Маришке.

– Не подходи! – яростно выставила она ладонь. – Потаскун! Охальник! Пошел вон! Чтоб духу твоего здесь не было! Видеть тебя не хочу, чтоб у тебя отсохло все навеки! Чтоб у тебя невстаниха учинилась!

Петр споткнулся на полушаге, замер. Ужас мелькнул на красивом, загорелом лице. Петр собрал свою разбросанную одежду, прижал к груди и шаткой походкой двинулся к двери.

– Ну уж нет! – глумливо подбоченилась Маришка, застыв на пороге. – Как пришел, так и уходи, козлище бродячий. В окошко влез – в окошко и вылезешь. Нечего бабку пугать!

Но, видимо, бабу Ксеню уже успели напугать: снизу неслись какие-то странные рыдающие звуки.

– Ну! – недобро прищурилась Маришка. – Лети турманом! И чтоб утром духу твоего в Осьмаках не было!

Петр скрипнул зубами, но больше на Маришку даже не взглянул: подошел к окну, на котором болталась сорванная марля, и бросился всем телом вниз, в темноту, словно в глубокую воду.

Ирина испуганно взвизгнула. Маришка метнулась к окну, и на миг могло показаться, что в ней проснулась человечность, что она решила проверить, не валяется ли Петр под окном с переломанными костями… Однако напрасно было ждать снисхождения от разъяренной воительницы: в окошко полетели забытые Петровы кроссовки и благое пожелание:

– Да чтоб тебе разлететься на все четыре стороны!

Вслед за этим Маришка напористо развернулась к Ирине, и та вжалась в скрипучие пружины своего греховного ложа.

– А ты… ты… Я за халатом пришла в свою же комнату, а тут…

– Да я не виновата! – взвизгнула Ирина. – Я спала, а он…

– Рассказывай! – уничтожающе хохотнула Маришка. – Эх, знала бы, какая ты, не стала бы тебя спасать! Мымра размалеванная! Думаешь, я не видела, как ты в машине голым задом по коленкам Петькиным елозила, как жалась к нему за столом? Не видишь разве – мужик пьяный в сиську, ему все равно, на кого вскочить!

Ирина робко пожала плечами. По ее мнению, Петр был вполне трезв, но возражать она не решилась – да и бесполезно было даже и пытаться прервать поток Маришкиного красноречия.

– Чего вытаращилась? Бесстыжие твои гляделки! Ох, испекла бы я тебе лепешечку во всю щеку, да боюсь, пришибу ненароком. Что, в городе хахалей мало осталось, сюда на промысел приехала? Мотай отсюда, немочь бледная!

Ирина, оглушенная количеством и качеством незаслуженных эпитетов, соскользнула с кровати и ощупью нашарила платье. Словно кнутом, ожгло вдруг мыслью, что станется, если возмущенная Маришка вдруг отнимет у нее свое платье.

Чтобы не дать разошедшейся Брунгильде сосредоточиться, Ирина сгребла босоножки в охапку и ринулась в дверь. Скатилась по кособокой лестничке, пронеслась через горницу, чая лишь одного: не встретиться с бабой Ксеней. Уж ее-то праведного гнева она не вынесет!

Повезло: баба Ксеня громко рыдала за занавеской, на диванчике.

Ирина вывалилась на крыльцо, скатилась по кривеньким ступенечкам и полетела к калитке, но выронила одну босоножку, потом вторую, начала подбирать их – да так и встала, растерянно озираясь, завороженная отнюдь не красотою летней ночи, а внезапно ударившим вопросом: куда идти?

Идти было совершенно некуда.

Стрелки на запястье мягко светились. Ого, половина третьего. Надо где-то затаиться до утра, пересидеть, а потом прошмыгнуть к дому этого местного патриарха, деда Никифора, успеть поговорить с ним, пока злобная Маришка не разнесет по деревне молву о непристойном поведении гостьи.

А при чем тут вообще она?! Совершенно непонятно, с чего Петра разобрало? Павел бросал на нее за ужином куда более горячие взгляды, скорее, ночью можно было ожидать его визита. Петр же был вежлив, очень любезен, но не более того.

Ирина нахмурилась. Куда все-таки податься?

Как всегда перед рассветом, налетел легкий ветерок, и порыв его принес пряный запах сена.

О, сеновал! Вот где можно отсидеться до утра! Там даже поспать можно. Судя по книгам, это ни с чем не сравнимое наслаждение!

Она повернулась и пошла на запах. Ирина ощупью нашарила дверку огромного сарая, распахнула ее, вошла – и тотчас аромат сена обрушился на нее, словно лавина. Он был плотный, словно даже материальный…

Да он и был материальный! Он имел горячие руки, которые схватили Ирину за плечи, он имел губы, которые сначала восторженно выкрикнули:

– Я знал, что ты придешь! – а потом прильнули к ее губам.

Прошлое

– Ах ты тва-арь… ах, тварю-юга! Поганка, дурища! Что ж ты наделала, а? Что ж ты натворила?..

Оксана вздрогнула и привскочила, суматошно оглядываясь. Ох, она и не заметила, как задремала. Прямо в кресле… А что, уже утро? Нет, на небе едва брезжится, часа четыре, не больше.

Что? Уже четыре часа? А Стаса еще нет? Странно. Не случилось ли чего?

Ее бил озноб с недосыпу и от волнения. Она обхватила себя руками, съежилась, пытаясь согреться.

– Ах ты дура, убить тебя мало! Тьфу! Тьфу!

Теперь понятно, что ее разбудило. Раненько сегодня началось… Оксана успела к этим причитаниям привыкнуть, но на свежего человека они действуют, конечно, очень сильно. Когда Катерина впервые услышала бабкину брань, увидела, как плюет Клавдия Ивановна в зеркало на свое отражение, так аж побелела вся. С этого все и началось: со старухиных причитаний, Катерининого испуга и Оксаниных объяснений.

– За что она себя так? – спросила тогда Катерина.

– А она не себя, – усмехнулась Оксана. – То есть себя, но не теперешнюю, а ту, которой она была в сорок втором году.

– Что-о?!

– Честное слово. – Оксана захихикала: тогда ей было только смешно. – Это наши семейные призраки: прабабкины военные воспоминания. Я тебе никогда не рассказывала? Она в войну работала на швейной фабрике в каком-то городишке, а там стоял госпиталь. Ну, фабричные девчонки туда ходили письма за раненых писать, ухаживали за ними. В войну же скукотища была смертная, где еще мужика найдешь, кроме как в госпитале? И вот однажды старуха наша случайно услышала разговор двух раненых земляков. Они тоже были здешние, из Нижнего, в смысле, из Горького, как тогда город назывался. Говорили они про какую-то чепуху, а бабке черт знает что почудилось. Знаешь ведь, как в войну жили? Бедность была страшная! Ну и возомнила она, будто речь идет о каком-то кладе. А где, у кого, по какому адресу – неизвестно. Однако адрес этот должна была знать одна женщина. Ну, бабка Клава быстренько отписала своей мамане, как следует поступить: найти эту женщину и выспросить, куда она носила письмо мужа из госпиталя.

Катерина посмотрела на нее непонимающе и зевнула. Конечно, следовало прекратить эту досужую болтовню. Но Оксану словно подталкивало что-то! Все равно им с Катькой тогда было совершенно нечего делать. Та пришла по старой дружбе поставить бабке капельницу. Она, хоть и не была профессиональным медиком, все же изрядно поднаторела в этом деле, ухаживая за своими родителями, на которых зимой, как нанятые, обрушивались всяческие хвори. И никогда не отказывала в помощи ни соседям, ни бывшей однокласснице Оксане Мальцевой.

Вот и сейчас – физраствор в соседней комнате капал себе и капал, время щло, а Оксане хотелось почесать языком. Но о чем говорить? Про мужиков? Но Катерина не любила разговоров про мужиков, что вполне понятно при ее внешности. Вот Оксана и продолжала трепаться про бабку. И правильно делала, как выяснилось вскоре!

– И тут начались сплошные глюки, – продолжала она. – Во-первых, письмо не дошло. То есть дошло, но не скоро, чуть ли не через полгода. Знаешь ведь, как в войну ходила почта! А к тому времени Клава наша умудрилась потерять память.

– Да ладно! – отмахнулась Катерина.

– Клянусь тебе! Ты что, думаешь, только в «Санта-Барбаре» герои память теряют? От сотрясения мозга такое бывает запросто! – воскликнула Оксана. – Тут что произошло? В письме Клавдия не могла сообщить ничего подробно. И решила вырваться с работы буквально на день, на два домой. Думала, быстренько обернется, все шито-крыто будет. Наверное, подмазала там какое-нибудь начальство. Не знаю, словом! Села на поезд и через сутки должна была приехать в Горький. А тут самолеты немецкие прорвались и дорогу разбомбили. И Клавдин эшелон попал под эту бомбежку. Народу погибло – море, а она была ранена в голову и осталась лежать под обломками вагона. Узелок с вещами не то пропал, не то сгорел, ее подобрали без всяких документов и отвезли в обычную гражданскую больницу. А когда Клавдия очнулась, выяснилось, что она ни черта о себе не помнит.

Катерина недоверчиво вскинула брови.

Видя интерес к своему рассказу, Оксана совсем разошлась:

– И тут за нее взялся Смерш. Потому что она, гражданская, оказалась в воинском эшелоне. Они же не знали, что Клавдия работала на фабрике военного обмундирования и какие-то знакомства среди военных у нее были. А может, через военных медиков на поезд устроилась, этого она до сих пор толком вспомнить не может.

– Смерш – это что, «Смерть шпионам»? – спросила Катерина.

– Ну да, ее приняли за шпионку и начали мотать по тюрьмам и лагерям. А в это время на фабрике сообщили куда следует, что военнообязанная Кособродова дезертировала.

– Как ты сказала? Кособродова?

– Ну да, это бабкина девичья фамилия. Жуть, правда? – стыдливо хмыкнула Оксана.

У Катерины глаза так и полезли на лоб. Конечно, у нее-то фамилия довольно звучная – Старостина! Впрочем, Оксана тут же вспомнила, что у Катерины только и есть достоинств, что фамилия, и успокоилась.

– Ничего не жуть, – сказала Катерина. – Просто я эту фамилию – Кособродова – уже где-то слышала.

– Ну, наверное, есть и еще страдальцы-однофамильцы, – фыркнула она. – Короче, прошло чуть не пять лет, пока к старухе нашей не вернулась память. Да и то не полностью. Она вспомнила, кто такая и как ее зовут, откуда родом, вспомнила, как разбомбило эшелон, даже фабрику свою вспомнила, а больше – ничего. И когда ее в 49-м году наконец-то отпустили за полнейшей безвредностью, она вернулась домой, совершенно ничего не помня о разговоре тех двух земляков, о своем письме и о кладе. Мать ее к тому времени умерла, а брат служил в армии. Потом вернулся, начал ее про письмо спрашивать, а у нее в памяти абсолютный нуль. Ну, а жизнь тем временем шла, шла… Прабабка моя, несмотря на то, что пережила бог знает сколько, была еще очень даже ничего. Между прочим, судя по фотографиям, я – вылитая Клавдия в те годы. Так что посмотри на меня – и увидишь, какой она была.

Оксана потянулась так, что все ее стройное тело заманчиво напряглось. Точеное смуглое лицо, великолепные брови, яркие губы, голубые глаза, смоляные гладкие волосы, убранные в строгий узел на затылке…

– Ну, словом, она быстренько нашла мужа – постарше себя и одноногого, но все остальное у него было на месте, как я понимаю. Жизнь шла… Уже я родилась. Потом, десять лет назад, мои родители и дед с бабушкой погибли в аварии. И на похоронах, это же надо, к прабабке вдруг вернулась память! Про госпиталь, про письмо, про клад. Не представляешь, что было! Натурально после поминок она рысью побежала по тому адресу, где жила та женщина. Это где-то на Черном пруду, возле кинотеатра «Рекорд». Но… поезд уже ушел. Те дома давным-давно снесли, никого и в помине не осталось из старых жильцов. Сколько лет после войны прошло! Потыкалась в адресный стол – тоже облом, никаких Дворецких никто не знает.

– Ну почему, – сказала Катерина. – Я знаю. Например, мой двоюродный дед Владимир Васильевич, тот, что в Питере живет, – он Дворецкий, и все его дети, разумеется. Забавно, правда, что у нас в роду такие «услужательские» фамилии? Дворецкие, Старостины…

– Ага, – рассеянно сказала Оксана, которой было, конечно, наплевать на Катерину и весь ее род. – Бабка тоже нашла каких-то Дворецких, но не тех, которых нужно. А главное, что проку было искать? Поезд, говорю, ушел!

– И что потом?

– Ну, что потом? У бабки снова крыша поехала. Так-то она тихая, но как поглядит в зеркало – видит там не себя, такую развалину, как сейчас, а ту Клавку Кособродову, какой была в 42-м. И начинает себя, в смысле ее, материть почем зря. Это ты слышала еще очень приличные выражения. Не забывай, она ведь лагеря прошла. Иной раз такое завернет – мужики падают. Я так словарь свой пополнила благодаря ей…

– За что ж она себя ругает? Она ж не виновата, что попала под ту бомбежку?

– Да нет, бабка никак не может успокоиться, что по-другому не написала в письме. Более вразумительно. Брат Минька этот, он давно уже помер, он что рассказывал? Дескать, Клавдия просила узнать у Дворецкой адрес тех людей, к которым она ходила с сообщением от мужа. А надо было как написать? Чтобы они выспросили адрес прежней соседки Дворецких, какой-то Анны Ивановны, у которой сына репрессировали!

– А клад был где? – рассеянно спросила Катерина.

– В какой-то черной деревяшке, которую невозможно открыть, не зная секрета. Она была в виде гробика, а хранилась под порогом. Представляешь, гроб под порогом?! Триллер!

Катерина нахмурилась:

– Странно… У тебя не бывает такого ощущения, что с тобой уже когда-то происходило то, что происходит в данный момент? Мне кажется, я все это уже слышала от кого-то. И про гроб под порогом, и про Анну Ивановну, у которой репрессировали сына, и про Клаву, которая писала письмо раненому под его диктовку… Это даже как-то называется, – она пощелкала пальцами, вспоминая, – это ощущение как-то очень красиво называется… Дежавю?

– Привет! – Оксане до смерти надоело сидеть тихо, она вскочила и танцующей походкой прошлась по комнате. – Скажешь тоже! «Дежавю» – это такая туалетная вода. Или парфюм? Хотя нет, что я говорю! Это стиль моды. Знаешь, как говорят: от-кутюр, дежавю…

– Сука, уродина! – простонала за стеной бабка, а потом послышался звук пощечины и горькие старческие рыдания.

Оксана усмехнулась. Да, было время, когда и она так на себя злилась, что тоже готова была сесть перед зеркалом и хлестать себя по щекам! Но, по счастью, та самая судьба, которая лишила в 42-м году Клаву Кособродову шанса на главную удачу в жизни, решила возместить убыток ее правнучке, Оксане Мальцевой.

Не пойти ли к бабкину комнату, не успокоить ли старуху? Нет, еще рано. Вот вернется Стас…

В дверь позвонили.

Он! Наконец-то!

* * *

Ирина едва успела что-то возмущенно выдохнуть в жадно приоткрывшиеся мужские губы, как они отпрянули от ее губ. Разжались руки, и возмущенный голос выкрикнул:

– Опять ты?! Да что же это за напасть?!

Ирину так и передернуло:

– Опять я?! Опять ты!

– Зачем ты за мной пошла?

– Я-а?! За тобой пошла? Да ты же сам ко мне на каждом шагу лезешь! Маришка на меня ведро помоев вылила, но ты-то знаешь, что я тебя не завлекала, не звала!

Темнота фыркнула сердито, потопталась, шурша сеном, потом призналась упавшим голосом:

– Знаю.

– Зачем же лез?

– Зачем, зачем! – Петр тяжело пыхтел, словно не зная ответа. – А ты чего сюда пришла? Я спать хочу.

– Ты знаешь, я тоже! – зло призналась Ирина. – Но по твоей милости мне спать негде! Маришка меня взашей выгнала. Не по деревне же ночью шастать, ночлега искать. Вот я и решила тут переждать. И надо же… Опять ты!

– Маришка выгнала? – переспросил он. – Вот здорово!

Похоже, у Петра вдруг коренным образом улучшилось настроение.

Вот же наглый котяра! Он что, рассчитывает продолжить прерванное Маришкой занятие? Прямо здесь, на сеновале?!

– Знаешь что? – сказала Ирина решительно. – Давай сразу расставим все точки над i. Тебе со мной ловить совершенно нечего. Если вздумаешь приставать, я плюну на свою репутацию и подниму такой крик…

– Ага, так тебе и поверят, что ты ко мне на сеновал пришла просто о погоде поговорить! – хмыкнул Петр. – Нет, уж лучше не кричать. Ладно, успокойся, нечего ловить – значит, нечего! Иди вот сюда, ложись, я тут сена взбил целую гору, знаешь, как мягко! А я наверх полезу.

– Да я не вижу ни зги, – с досадой сказала Ирина, слепо шаря в темноте. – Куда идти-то?

– Давай руку.

Она вытянула руки в разные стороны, наудачу. Левую тотчас поймала шершавая ладонь Петра и потянула вниз:

– Вот сюда, ложись.

Ирина бухнулась на колени, засмеявшись от щекочущего прикосновения сухой травы, и в это время огнем ударило по сеновалу – огнем и криком:

– Вот вы где валандаетесь?!

Прижав ладони к глазам, Ирина обреченно подумала, что ее жизнь необычайно горазда на повторы…

Она села, угрюмо сгорбившись, и молча принялась слушать новые и старые упреки, которые обрушила на них с Петром Маришка.

Петр тоже не оправдывался, тоже сидел сгорбившись, обхватив руками голову и раскачиваясь взад-вперед, словно в приступе крайнего отчаяния. А может быть, это только казалось в свете фонаря «летучая мышь», который ходил ходуном в руках разъяренной Маришки.

– Уснуть не могла, – орала она, – пошла воздухом подышать, только спустилась с крыльца – чуть ногу себе гвоздем не пропорола. Гляжу, а это вон что валяется.

Она воздела в воздух что-то несуразное, с ремешками. Ирина вгляделась – и только головой покачала. Да это же ее босоножки, которые она бросила, когда согревалась таежным способом, – да так и забыла. Это же надо, чтобы на всем обширном дворе, в темноте, Маришка наступила именно на них!

Она рухнула лицом в сено, опять не зная, то ли смеяться, то ли плакать от нелепости происходящего и от крайней усталости. Да черт побери! Да неужели так и не удастся поспать нынче ночью?!

– Погоди-ка, – вдруг настороженно проговорил Петр. – Вроде едет кто-то?

– Не заговаривай мне зубы! – визжала Маришка. – А ты чего развалилась, волочайка разукрашенная? Ну-ка, вставай! Мотай отсюда!

– Погоди, говорю! – рявкнул Петр, и Ирина, повернувшись, увидела, что он вскочил и, высоко поднимая ноги в ворохах сена, зашагал к двери, в которую вливался яркий, чуть ли не дневной свет.

Теперь и она расслышала урчание мотора, хлопанье дверей, мужские голоса.

Сердце ухнуло куда-то в желудок, в груди стало пусто и холодно.

Все! Этого надо было ожидать! Виталя и Змей… среди ночи, как самые распоследние разбойники… и никакой надежды, что Маришка снова бросится на ее защиту.

Внезапно глаза залепил поток яркого света и оглушила команда:

– Всем встать, выйти во двор!

В ту же минуту чьи-то руки грубо вздернули Ирину с земли, поволокли. Маришку и Петра тоже вытолкали с сеновала и поставили посреди дворика.

На крыльце затопали чьи-то тяжелые шаги; появился широкоплечий парень, который волок бабу Ксеню за шиворот ночной рубахи:

– Здесь только старуха!

– Давай ее сюда, – велел тот же командный голос, и баба Ксеня, трепыхая рубашонкой, полетела прямо на Ирину, которая еле успела ее подхватить.

– Да что здесь?! – возмущенно вскричали в один голос Петр и Маришка, но из потоков света, источаемых автомобильными фарами, выступила кряжистая фигура и вскинула автомат.

Оба умолкли, словно подавившись, прянули назад. Петр раскинул руки, одной обхватил Маришку, другой – Ирину, к которой жалась дрожащая баба Ксеня.

В стайке тревожно взревела корова.

– Да не переживай, мужик, – довольно миролюбиво сказал кряжистый. – Не тронем мы твой гарем. Нам нужен парень с заимки. Скажи, куда вы его спрятали, – и мы отчалим в две минуты.

Если бы не нужно было поддерживать бабу Ксеню, Ирина, наверное, опять рухнула бы – на сей раз не от страха, а от ошеломляющего чувства облегчения.

– Какой парень? – осторожно спросил Петр. – С чего ты взял, что он здесь?

– С того, что видели, как он чесал в деревню, – все с тем же миролюбием пояснил незнакомец. – Мы буквально по его следу гнали, но на самом подъезде он вильнул куда-то вбок и ушел. А ваш дом, ты понимаешь, крайний. Конечно, нет никаких проблем тут все наизнанку вывернуть, но зачем тратить время зря? К тому же у меня приказ однозначный: очистить заимку, о деревне слова не было сказано. Однако если ты думаешь, что я не перетряхну тут все сверху донизу, коль будет нужно, то ты полный дурак.

Было что-то жуткое в его словоохотливости. У Ирины снова стало пусто в груди, от страха ее даже затошнило.

– Да здесь правда нет никого! – выкрикнула она осипшим голосом. – Ни Змея, ни Витали!

– Ого, какая информированная девочка, – повернул к ней фонарь кряжистый. – Змей – это такой длинный, раскрашенный? В самом деле, очень похож на гада ползучего. Зачем же ты прикрываешь такую пакость? Скажи, где он, – и дело с концом. Потому что если мы начнем спрашивать серьезно…

– Между прочим, уже достаточно светло, – послышался вдруг спокойный голос. – Так что вполне можете погасить ваши фонари-фонарики.

Кряжистый обернулся, будто от удара в спину, и едва жгучий луч оторвался от глаз Ирины, как она сообразила, что и впрямь – уже занимается рассвет. На сеновале-то было, конечно, темно, а на улице ощутимо брезжило, и отчетливо можно было разглядеть мощный автомобиль, протаранивший забор палисада, и горстку вооруженных парней около, одетых в черное. Будто стая воронья опустилась вдруг на деревенскую улицу! Разглядела Ирина и кряжистого парня с тяжелой челюстью, который только что держал на прицеле женщин и Петра, а теперь настороженно следил стволом за каждым движением высокой мужской фигуры, неспешно приближавшейся к дому.

Это был Сергей.

– Стоять!

Придя в себя от удивления, один из ночных гостей шагнул вперед, вскидывая пистолет, но Сергей ловким движением обогнул его и, прыжком махнув через забор палисада, приблизился к кряжистому, дружески протягивая руку:

– Здорово, тезка. Ты что тут делаешь ни свет ни заря? Зачем людей пугаешь?

Лица кряжистого Ирине не было видно, однако и по его спине можно было понять, что человек впал в крайнюю степень ступора. Он даже автомат опустил и теперь стоял как каменный, только выдыхал ошеломленно:

– То… то…

– Толмачев, он самый, – кивнул Сергей. – Ну, очнись!

– Ста… ста…

– Старый друг, факт! – засмеялся Сергей. – Что, так и не подашь руку?

Кряжистый очнулся, неловко перехватил автомат левой рукой, а правой стиснул руку Сергея.

– Ну, я рад, – пробормотал он. – Сколько лет, То…

– Зови меня просто тезка, – весело сказал Сергей. – А я – тебя. Как раньше. Помнишь?

«Тезка» продолжал мять его руку, громко дыша от полноты чувств.

– Так что ты здесь делаешь? – приветливо спросил Сергей. – Ух, какие у тебя гвардейцы! Делите сферы влияния?

– Да нет, у меня… мне… – начал было заикаться кряжистый, но наконец-то отцепился от Сергея и настороженно спросил: – Ты здесь один?

– Да нет, с товарищами, – беспечно отозвался тот, кивая в сторону Петра.

«Тезка» обернулся, ожег мгновенным взглядом Петра и прильнувших к нему женщин, кивнул угрюмо:

– Понял. И что теперь будет?

– А ничего, – пожал плечами Сергей. – Разлетимся, как в море пароходы.

«Пароходы ведь вроде не летают?» – удивилась Ирина.

– Разлетимся? – напряженно повторил «тезка». – Точно?

– Ну, такая жизнь! – пожал плечами Сергей. – А что, ты хотел посидеть, поболтать, вспомнить былые годы? Увы, не располагаю временем. Да и ты, как я понял, спешишь покинуть место действия?

– Я не могу! У меня приказ пощекотать парочку тел и очистить… – В голосе «тезки» внезапно прорвалась нотка отчаяния, но тотчас он махнул рукой: – Хотя приказ вроде бы выполнили: скит очистили… Ладно, черт с тобой. Не думай, что забываю старых знакомых и старые долги. Но теперь, теперь-то мы квиты?

– Квиты, успокойся, – кивнул Сергей. – Все, чего я прошу, это чтобы ты уехал и не возвращался. А что будешь делать дальше – твое личное дело.

– Тогда пока? – «Тезка» снова протянул ему руку, и Сергей крепко пожал ее:

– Пока. До новых встреч?

– Нет уж, с меня хватит!

«Тезка» ринулся вперед, к машине:

– Отбой, ребята! Всё, уходим!

Черные вороны недоверчиво поглядывали на своего предводителя, но не спорили: погрузились в автомобиль. Тот взревел мотором и ринулся вперед, к выезду из села.

Корова громко мычала, словно трубила вслед отступившему врагу.

– Внучоночек! – Бабка Ксеня выпорхнула из-под Ирининой руки и повисла на шее у Сергея. – Да какой же ты герой оказался! Какой молодец!

– Ге-рой? – негромко спросил кто-то из-за спины Ирины, и она обернулась, как ужаленная.

Павел! В отличие от Сергея, который выглядел так, словно и не ложился, Павел был босиком, в одних шортах. Плечи широченные: когда в рубашке, даже и не скажешь, что он столь атлетически сложен, – лицо хищное, волосы взъерошены. В руках двустволка, палец окаменел на курках. Глаз не оторвать!

Однако насмешливый голос Сергея мгновенно разрушил очарование:

– Павел, где вы откопали такой антиквариат? Это же «тулка» образца, не соврать, начала века. Хотя… – Он подошел вплотную к Павлу, как бы не замечая, что оба ствола уперлись ему в грудь. – Да ведь это дважды антиквариат. Черт побери, какая великолепная имитация! Она же деревянная! Она же из дерева выточенная!

– Это тебе Ольгуша ее дала? – обратилась к Павлу баба Ксеня, на диво быстро пришедшая в себя. – Ну, так и есть. Ее мужик покойный всю жизнь резкой дерева баловался.

– Очень красиво, – кивнул Сергей. – Просто потрясающе. Но ведь это просто палка. Если кто тут из нас герой, так это Павел: с палкой против автоматов броситься!

– Во-первых, когда надо, и палка выстрелить может, не только ваша зажигалочка, – огрызнулся взъерошенный Павел, плечи которого от утреннего ветерка покрылись пупырышками гусиной кожи. – А во-вторых, вы нам тут зубы не заговаривайте, уважаемый фольклорист!

– А что, я действительно знаю много заговоров против зубной боли, – хохотнул Сергей и вдруг завел причетом, да таким тонким, надтреснутым, что Ирина невольно повела глазами, высматривая, не бормочет ли рядом какая старушка-знахарка: – На море, на Окияне, на острове Буяне стоит Дуб Дубович, на нем сидит Ворон Воронович, держит во рту ларец, в том ларце зубная скорбь…

– Оставьте! – Павел вскинул стволы своего бутафорского ружьишка так угрожающе, словно это и впрямь было грозное оружие. – Немедленно объясните, что значила вся эта сцена. Что у вас общего с этими типами? Вы что, думаете, никто ничего не понял? Мы угодили в эпицентр какой-то крупной мафиозной разборки. В таких случаях вокруг только клочки идут по закоулочкам, эти негодяи никого не щадят, оставляют за собой горы трупов. И вдруг они отказываются выполнить приказ, уезжают восвояси по одному вашему слову, будто по взмаху волшебной палочки. Как это можно объяснить? Это, знаете ли, наводит на определенные размышления…

– Наводит, – согласился Сергей. – Например, на такие, что вы неважно знаете преступный мир. Убивают всех без разбора только изощренно жестокие люди, маньяки. Стреляют ни с того ни сего только психи! А Бридзе я сто лет знаю. Мы в одном дворе жили и учились в одном классе, в восьмой школе. Я слышал, что он пошел по кривой дорожке, и узнал его с первого взгляда. Ему потребовалось немного больше времени, но, как вы могли видеть, он меня тоже узнал, наконец, и понял, что глупо бороться со старым другом. Особенно если кое-чем ему обязан.

– Чем же, интересно знать, вам обязан этот Бридзе? – подозрительно спросил Павел. – Прятали его от погони? Или краденое хранили в своем подвале?

– У вас, Павел, явный стресс, – дружелюбно сказал Сергей. – Вы сами не понимаете, чего несете. Я же говорю – мы старинные знакомые. Я когда-то тезку спас. Его затянуло в глубокий омут, он уже с ручками и ножками ушел, а я… Понятно, что он по жизни чувствует себя обязанным мне.

– Бридзе, говорите? – прервал его излияния Павел, который все еще не опустил «ружья» и смотрел на Сергея недоверчиво. – Не похож он что-то на грузина…

– А он никакой и не грузин. Какие-то очень далекие предки по отцу – возможно. Но с тех времен только фамилия сохранилась.

– Да хватит вам, чего пристали к человеку, – нетвердым голосом заговорила, наконец, Маришка. – Главное, что все спаслись. Отделались легким испугом. Неизвестно, каких бы они тут дел натворили, если б не Сергей. Запросто сожгли бы деревню, как фашисты, чтоб выкурить этого Змея.

– Типун тебе на язык! – всплеснула руками баба Ксеня, негодующе уставившись на внучку. – Куда нам тогда?! Тут хоть развалины, да свои, родимые!

– Да я сто раз говорила, что готова тебя в город забрать по первому твоему согласию, – безнадежно сказала Маришка. – Но тебя ведь не переломишь!

– Ох, да что я ж тут с вами лясы точу?! – всплеснула руками баба Ксеня, пропустив слова внучки мимо ушей. – Я ж сегодня мирской пастух, мой черед коровку и козочек на луговину гнать. Маришка! Собери позавтракать людям, верещагу на сальце зажарь, да на большой сковороде, да яиц побольше возьми. А мне пора. Сейчас подою Ласточку, вон как она растревожилась, да и…

Она улетела в избу, словно осенний листок, подхваченный ветром, а через мгновение, никто и слова сказать не успел, выпорхнула оттуда уже в платье, повязанная платком и с подойником в руках.