Tsitaadid raamatust «Любовь и долг Александра III»
от которых вдруг страшно взволновался, сказал то, о чем думал постоянно: – И потому я страшно рад, что государем никогда не буду! Никса посмотрел на него со странной улыбкой, и Саша вдруг понял, что совершенно точно знает, о чем они оба подумали: как однажды Никса, еще маленький, сказал мамá по какому-то поводу: – Когда царем будет Володя… – Что за глупости! – воскликнула та. – Почему Володя должен стать царем? – Потому что он – владеющий миром, – серьезно пояснил Никса. – Но наследник престола – ты, – возразила мамá.
Николай Александрович да Александр Александрович, вы тут отсиживаетесь? Маменька к чаю ждут, забыли? На правах старого, заслуженного дядьки Тимофей особо не церемонился с воспитанниками, высочествами называл только по особым случаям, наедине запросто звал благородиями. А окликанье не по именам, а по отчествам означало, что он сердит. – Идем, идем, Тимофей Иваныч, ну что ты пыхтишь, как самовар! – весело воскликнул Никса и недоумевающе посмотрел на брата, который вдруг стал красен, словно рак вареный, и, не глядя на Хренова, бочком выскользнул из
– А вдруг я умру? – вздохнул Никса. – В любом случае тебе наследует Саша. Он и станет государем, если, спаси Христос, с тобой что-нибудь случится. Никса обернулся к брату и со своей чудесной, лучистой улыбкой, в которой сквозила невыразимая любовь, проговорил: – Да ведь Саша не хочет быть царем. Он счастлив не будет на троне. Саша забыл, чем закончился разговор, но до сих пор удивлялся, что Никса так хорошо его понимает. Может, сказать ему? Вдруг он и это поймет? Нет. Стыдно, только Хренов знает, а может, и он не знает… И чтобы удержаться от искушения поведать брату свою самую
Здесь, на приемах, все ловят взгляды государя, наши взгляды, потому что милостей ищут. Когда я путешествовал по России, я видел людей… так много разных людей! Их никто не звал меня встречать и приветствовать, они сами, добровольно, за много верст пешком шли, чтобы царского сына увидеть. Не меня, Сашку, а царского сына. У них глаза светились от восторга! А как они выкрикивали: «Царевич, царевич, батюшка!» Я видел: скажи я одно слово – и они за меня на смерть пойдут. Один старик меня за руку схватил, поцеловал и воскликнул: «Теперь и помереть не страшно, сподобился царевича увидеть!» А сам – слепой… Ты понимаешь, что я хочу
Никаких «наверное» и «может»! Она жаждала услышать то, что видела и угадывала в глазах цесаревича… Ах, как изменился Александр, вернувшись во дворец! Осунувшийся, насторожившийся, ни с кем не желавший говорить о своем горе, постоянно погруженный в тяжелую задумчивость. Мари не оставляло отчетливое ощущение, что на душе у него лежит еще какой-то груз, кроме боли утраты. Он был неузнаваем. Легкая юношеская веселость и привлекательная застенчивость исчезли. Он был печален и угрюм. Его не тянуло на люди: казалось, если бы он мог целыми днями сидеть в своих комнатах и играть на корнете, он был бы вполне доволен.
стременного, отказ огорчил бы Хренова, и Саша не перечил. – Только вот что, – с заговорщической улыбкой проговорил Тимофей, – давай Матреше не скажем, кто ты есть. А то перепугается, еще плакать примется. Бабы – они, знаешь, слабые на слезы. – Надо же, – удивился Саша, – а я думал, только моя сестра да кузины вечно ноют, слезы льют. А оказывается… – Он хотел сказать: «И простолюдины», но побоялся обидеть Хренова и закончил фразу иначе: – И другие тоже. В эту минуту дверь отворилась, и на крыльцо выскочила молодая баба в простой сорочке и высоко подоткнутой юбке, открывающей белые ноги. На ногах
– Ее высочество будет принцессой на горошине, – поспешно произнес Ганс Кристиан Андерсен, который был частым гостем в Фридериксборге, дворце датского короля. В детстве он умудрялся перебираться через ограду дворцового парка и играл с принцем Фридрихом, ставшим впоследствии королем Дании. И даже был допущен к его гробу. Фридрих не оставил потомства, и королем объявили его родственника по материнской линии, Кристиана. Он тоже покровительственно относился к странному, очень высокому и худому человеку с пышными волосами и голубыми глазами и постоянно приглашал его во дворец. Принцессы
таким же крепким и взволнованным пожатием. – Почему вы не звали на помощь, когда этот негодяй схватил вас? – спросил Саша, глядя ей в лицо. Дагмар не отвела взгляда, но на ее лице промелькнуло отчуждение: – Мне показалось, вам неприятно меня видеть. И я подумала: ни за что не позову вас. Мне не хочется навязываться. Так вышло, что вы не питали ко мне особенной приязни, полагая, что я отняла у вас часть братской любви Никсы. Но вы ничего не потеряли бы, он восхищался вами, он обожал вас… Та часть его души, которая принадлежала вам, осталась нетронутой, я на нее не претендовала.
Чуткие Сашины ноздри уловили запах свежего дерева – значит, этот почти игрушечный домик выстроен недавно. Чей он? – Кто здесь живет? – спросил он. – Сестреница моя, Матрена Филипповна, – объяснил Хренов. – Матреша. – Я не знал, что у тебя есть сестра. – Сестреница – не родная сестра, а двоюродная. Она молочница в Царском, а теперь вот, – он замялся, – тут маленькую ферму построили, ну и Матреше велели за ней присматривать. – А зачем тут ферма? В лесу-то? – Ну мало ли. Заблудится кто. Или захочет молочка парного попить с устатку. Ты хочешь?
знаменитый этнограф Федор Иванович Буслаев, через несколько дней пришел к своему воспитаннику, то поразился переменой, которая произошла в цесаревиче. Всегда бодрый, ясный и веселый, он будто отуманился, утомился от какой-то непосильной работы, словно не мог прийти в себя после тяжелой болезни. Так грустно и жаль было его! Но лекция Буслаева развлекла Никсу, и состояние его вскоре улучшилось. Вскоре падение было почти всеми забыто, кроме него самого, поскольку он порой чувствовал боль, которую уже приучился скрывать от окружающих. Чтобы не волновать мамá. И чтобы не слышать от папá: «Il est trop efféminé!»
