Loe raamatut: «Книга I. Дар светоходца. Враг Первой Ступени»
Иногда приходится долго ждать, пока сказка выберет рассказчика. Когда ты о ней забываешь, она находит тебя сама. «Я твоя сказка», – напоминает она, и с этого момента прорывается в сны, машет ладошкой из облака, птичьим клювом постукивает в окно. И ты понимаешь, что должен написать эту страницу.
Пролог небесный
Осенний лес был тих. Семь ветров сомкнули уста. Даже облака в небе остановили холодное своё кипение. Подрагивали еловые лапы под каплями сорвавшейся росы, покачивались бесконечно длинные невидимые паутинки. Солнце едва розовело в серых тяжёлых небесах. Играя розовыми бликами, река по имени Вечная бесшумно несла свои подводные тайны.
Подушка из хвоинок и пожухлых трав чуть слышно хрустнула…
Картина настолько застыла во времени, что человеческий глаз не уловил бы ничьего присутствия. Лишь зоркая серебристого оперения птица на вершине сосны знала. И ждала.
Невесомая стопа бесшумно опустилась на сонную лужайку в чаще. След был гигантским, а потому невидимым – лишь прогалина стала чуть глубже, но не смялся ни листик, ни цветок.
От второго шага этот след отделяла вечность в сотни лет. Но движение было не остановить. Другая стопа была уже занесена.
Птица покрутила головой, рассматривая нечто на высоте крон корабельных сосен. В золотистом глянце бусинок-глаз на мгновение отразилось холодное мерцание порфирного пламени.
– Кья-кья-кья, – крикнула птица, переминаясь лапами на смолянистой шершавой ветке.
В маслянистом зрачке отразились золотой лев и мистическая человеко-птица Гаруда, и стая мягколапых псов, и ещё много чего с резной картины вечных стихий и мирских страстей.
Сосны бесшумно раздвинулись, будто пропуская незримого путника-великана. С веток сорвалось ещё несколько росинок, стальным мерцанием колыхнулась бесконечно длинная паучья пряжа. Ещё один шаг был сделан. И снова стопа начала своё плавное следование. Золотая ноша его роняла над лесом холодный шлейф серебристо-багрового свечения.
В семи сторонах, в густом покое вечности застыли семь холмов. Им предстояло сонно хранить в себе бесконечную тайну Великого Начала.
Пролог земной
Лодка тихо покачивалась на волнах, её понемногу сносило течением. Вечную реку заволокло туманом, берег потерялся. Островки неба отражались в воде утренним розовым.
Корзина медленно наполнялась водой. Её слегка кружило течением, но она никак не отплывала от борта.
Рука потянулась за сигаретой. Писк становился беспокойнее.
Лёгкое облачко дыма.
Их было семь, и они никому не были нужны. Семеро. Глаза у всех ещё мутно-серые, цвет придёт через несколько месяцев. Пришёл бы, поправила себя она. Спинки толстенькие, клочковато-мохнатые, носы мокрые, пятнистые. Вода намочила лапы и короткие закорючки хвостов. Они возились в мокрой пелёнке, до этого они не знали воды и самые смелые пытались с ней играть.
Она выбросила затухшую сигарету в воду. Писк становился громче и тревожнее. Нет, они ещё не знали, чего стоит бояться больше, воды или этих белых рук. Ещё пару минут и корзина уйдёт на дно. Дольше ей не продержаться. И всё закончится, как много раз до этого.
Почему матушка игуменья назначила ей такое послушание, снова спросила она Вечную реку. Каждому по греху его, так отвечала сестра Варвара. Мол, всяк человек для своего особого послушания был рождён, и Господь ему его путь уготовил.
Мизансцена первая
Театр
История и герой уже вышли навстречу друг другу. Их столкновение неизбежно, к добру ли, к несчастью… Время иногда смеётся над планами, меняя ход событий и перемешивая роли до неузнаваемости. Тому виной слишком юный возраст её участников и слишком древний зрителей. Но часы запущены, стрелки расставлены…
– Начинается! – радостно теребя бороду, возвестил дед Егор, поворачиваясь к Каю.
* * *
На другом конце Древнеграда задребезжало стекло в грохнувшей о стену оконной створке. Заскулила собака, донеслись женские крики и в унисон им затихающие мужские увещевания.
Злые уверенные шаги разрезали цикадную тишину.
* * *
…Кай с дедом сидели в ложе бенуар Старого Театра. На театральной сцене происходили эпичные роения неистово преданных владыке витязей. Кай без труда предсказал бы линию движения каждого, поскольку этот просмотр (он мог сбиться со счёта, но, скорее всего, не сбился) был «сто пятым» на его памяти. Постановка возбуждала в старике необъяснимую не проходящую во времени любовь, и это заставляло Кая делить с ним каждое новое открытие театрального сезона.
Надуманность сюжетной линии нервировала его в той же мере, в коей и беспечность отдельно взятых персонажей. На скале, выступающей острым пиком из гущи леса, раскатисто горевал колоритный бородатый герой, и куплеты его скорби ударяли Кая в какую-то точку мозга, ответственную за крепкий сон. Над сценой стаями кружили призраки. По волнам несло ладью. Сцены перемежались манящим звоном. Герой мчал за ним.
В жизни так не бывает, думал он, чтобы снаряды падали и падали всё в ту же воронку, и чтобы люди ничему не учились, совершая одни и те же ошибки.
Каю очень хотелось спать. На носу сентябрь и третий курс, а о летних каникулах и памяти не осталось. Пару месяцев как он забросил на шкаф зачётку от своей альма-матер им. И. Сикорского. По форме с того момента у него начались каникулы, и самое время повеселиться на свой лад… если бы не дедовы «три кита». Последняя попытка внука к бегству была пресечена назиданием: «Человек по большей части сделан из книг. Недостающее дополняет театр. Если эти две части из него убрать, то остаток сводится чуть ли не к одному лишь желудку. Ты же не хочешь уподобиться желудку?»
Кай точно не собирался уподобляться желудку, но и связывать свою жизнь с книгами, с театром или с чем-то таким не собирался. Он намеревался выйти в инженеры ЭВМ или кибернетики (как пойдёт) – судьба ФИВТ* в его политехе пока ещё только решалась, но в сентябре 1985 факультет обещал заработать и студентов к себе потихоньку перетягивал (*Прим. авт. – комментарии к некоторым понятиям, именам собственным и цитатам приведены в последней главе книги). И пусть все три месяца каникул были безнадёжно испорчены – то практика, то курсы, то соревнования, – но Кай мечтал о начале семестра, его влекло будущее, связанное с тайной механикой мира, с машинами и системами, которые всё знают и даже отвечают на вопросы.
Его «Сикорский» для этого подходил лучше всего.
…
На сцене громыхнуло. Голову так и клонило к подлокотнику. Признаться, в его симпатичной кожаной книжечке с печатями «Сикорского» не хватало одной подписи. Вследствие необоримого внутреннего сопротивления он не сдал экзамен по Истории КПСС. И выбор в пользу театра, но в ущерб зубрёжке вопросов о ленинизме и компартии, не показался таким уж мучительным.
Он поморщился, поменял руку под щекой и направил невидящий взгляд на подмостки.
Дирижёр осенил воздух замысловатым альтовым знамением, и оркестр замер. Сцена скрипнула. Ангелы громко затопали. От кресла пахнуло чем-то старым.
Дед благодарно ударил в ладоши. Кай сделал вид, что изучает программку с коротким либретто, а вместо этого снова пожалел о хорошем сне, чтобы мягко и никто не будил…
Семья
Он значился последним отпрыском семейства Острожских и достаточно хорошо помнил себя лет с пяти. Своего полного имени, длинного и неповоротливого, он не любил и даже стеснялся, а паспортисты при одном взгляде на первую строчку документа закатывали глаза. Если точно, то полным именем за свои девятнадцать лет он ни разу и не представился, а друзья и близкие называли его Кай.
Родители его умерли очень давно, и Кай с младенчества воспитывался дедом. Если же быть совсем точным, а Кай любил точность в определениях, то родители его не умерли, а, «возможно, умерли», потому что о них он не знал ничего, кроме того, что их нет. И это был терминологический тупик.
Маленьким он принимал сказанное взрослыми на веру, став старше – начал задавать вопросы. Но любое упоминание о родителях приводило к тому, что дед Егор переводил разговор на другую тему, а чаще молча вставал и уходил. Кай наседал, сердился, выведывал хитроумными способами, но пробить его броню не сумел. Не помогли также знакомые и соседи – в дом у «нашей Софии» они с дедом переехали уже только вдвоём. Узнать о родителях он мог лишь от семьи, а семья его была дедом. И это был тупик генеалогический.
Кто-то удивится, «двадцатый век, вторая половина восьмидесятых – при желании можно узнать что угодно!» – …Всё так, но узнать ничего не удалось. Даже сверхосведомлённая тётка из «Стола справок» на его запрос рыкнула: «Данных нет». «Какая-то чёрная информационная дыра», ответно рыкнул Кай, сминая и выбрасывая узкую полоску справки.
«Чёрная-нечёрная, а просто плохо искал», – рационально заметит скептик. Порылся бы в альбомах, что-нибудь понял из домашних вещей… – О, так выглядит тупик археологический!
Никаких вещественных источников эпохи его рождения в доме не водилось. Больше того, Кай вообще не нашёл ни одного своего снимка из раннего детства, ни-од-но-го, хотя бы себя в ползунках. А ведь у каждого его одноклассника была такая фотография – счастливые мама с папой выносят стёганный свёрток из роддома. У каждого. Кроме него.
Разве не подозрительно?
Подозрительно. Вообще, как-то во времени всё перепуталось. Иногда ему казалось, что он этот самый момент на ступеньках помнит. Её, то есть мамины, волосы и чьи-то замшевые туфли в дырочку. Коричневые. Но такого быть не могло. Или вот… удаляющееся лицо женщины в его памяти, размытое каким-то волнующим туманом. Может и не её лицо вовсе, теперь не узнать. И почему волнующим – Кай тоже не смог бы объяснить. Но при мыслях об этом сердце его давало о себе знать где-то в районе горла.
Такое перемещение сопровождалось риском не вовремя расплакаться, а Кай не стал бы этого делать даже в случаях «можно», «пора» и «надо». Потому что «парни не плачут. И не досаждают другим своим любопытством». Так учила его Муза Павловна.
Дед Егор на всё имел собственную точку зрения. Здесь он где-то вычитал, что за свою жизнь человек проливает слёзы в объёме семи вёдер. И без этих семи вёдер в организме даже нарушается какой-то терапевтический антибактериальный баланс. Потому, вслед за автором твердил дед, плакать полезно для здоровья. Кай ни разу не видел деда в слезах, да и звучало это как-то противоречиво. Ведь от слёз и скорби можно и умереть.
Такая смерть долгое время представлялась Каю особенно страшной, очень медленной и прекрасной. Стыдно признаться… в детстве он иногда о чём-то таком мечтал, особенно когда злился на деда.
Пусть бы я умер от горя, думал он тогда. Чтобы все, кто знали его, тоже потом умерли от горя. Или нет… лежу я такой с кинжалом в груди. А вокруг все плачут. И чтобы история не заканчивалась и стала одной из самых страшных родовых тайн, и рассказы о ней ходили даже через многие века. Или, вот! История вдруг передумывает и спасает меня. И все жалеют, что плохо со мной обращались.
Но подрастая, Кай начал понимать, что от такой славы нет никакого проку. Уж если прославиться, то за какое-то сложное, но понятное геройство с невообразимой тайной в глубинных мотивах. Чтобы куда ни кинь, а всё загадка, и ключ к разгадке – новая загадка. Чтобы у тебя один заряд. И один выстрел. И чтобы надежда только на тебя, желательно, у всего Древнеграда. Или у всей Гардаринии. А то и…
Это новое открытие в своё время дало толчок другому нескучному упражнению – он начал придумывать загадки сам, среди которых в первую очередь крутились причины исчезновения родителей.
Получалась белиберда, но тревожная, щемящая. Ему представлялись мрачные каменные бастионы, черепичные купола, церковники с бездушными глазами, фонтаны… фонтаны… суровые переговорщики в портупеях, которые запугивают и разлучают влюблённых, и даже разломы земной коры, пожирающие город. Последнее – для того, чтобы непременно было страшно, потому что ничего страшного или пугающего с ним в жизни не происходило, а без этого ни кино, ни книжки ему интересными не казались. Интриги, тайны, предательства, алчность и стихия – чем не движущая сила захватывающего сюжета об особом герое?
Он так увлёкся этой фантазией, что перестал спать – ночами во мраке коридора ему мерещились злобные тени. Музе Павловне стоило больших трудов успокоить его. Мягко улыбаясь, она гладила его по волосам и приговаривала: «Не бойся, там никого».
Став ещё старше, в какой-то момент он понял, что представлять себя особым героем было и несерьёзно, и грустно. И хотя от этого делалось не так скучно и менее одиноко, всё сводилось к обычной жажде признания.
Кай мрачнел от этой мысли, это звучало как-то стыдно. Но в один прекрасный момент всё развеялось – он сообщил себе, что тайны при неправильном обращении могут портить людям жизнь, перестал мечтать и запретил себе фантазировать.
Дед понаблюдал-понаблюдал за ним и выдохнул с облегчением.
…
Кай взрослел, и характер его принимал всё более интровертные черты. Его не слишком занимали игры с одногодками, как и свойственные подросткам развлечения. Он жил в окружении трёх необычных стариков: «книжного червя», «питерской, из бывших» и «римского попа», как за глаза окрестили их соседи. По мнению последних, те совсем не походили на типичных советских граждан, и, по существу, ими и не были. Дед «жил» книжными мирами, Муза Павловна «жила» мирами Серебряного Века, Каргер – «мир» оставил давно. Он служил священником в католической церкви.
Такая неспешная размеренная жизнь, чьи самые бурные всплески были сопряжены с подгоревшим субботним пирогом или с приступом ревматизма у деда Егора, превратили Кая в не очень общительного домоседа. К семнадцати годам Кай не без удовольствия и даже тихой бравады признал комфортность своего существования. А деда просто любил, такого как есть.
…
Признаться, дед был невыносимо методичен, его скрупулёзность в суждениях граничила с занудством. И не было такого вопроса, который, влетев в его ухо, вылетел бы из другого без развёрнутого проработанного ответа. Дед Егор доверял книгам. Чем старше книга, тем больше к ней доверия. Он часто повторял за кем-то ещё более последовательным и методичным: «Чем дальше назад ты можешь заглянуть, тем дальше вперёд сможешь увидеть». Половину свободного времени дед посвящал книгам, оставшуюся часть – обсуждению прочитанного.
Вчера, например, вытряхивая Кая из скорлупы уединения и безделья, дед Егор зашёлся хрипловатым старческим смехом. Утирая слёзы и приговаривая «вот же, черти талантливые!», дед, зачитал вслух:
«Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом», – ну ты слышал такое, Кай, – дом-кра-том!!!
Кай на это вежливо кивнул, улыбаясь и изображая тактичный интерес.
«Здесь же что ни слово!.. Ха-ха!.. ну ты хоть уловил? Падали вниз! А куда ж ещё-то?!! Стремительным домкратом! Халтуу-урщик, вот же прохвост! А имя-то, имя – Ляпсус! Что ни имя, то просто кричит! Ах, златоусты оба…»
Тем утром свои мысли на этот счёт деду он решил не открывать, но, слушая его, заметил про себя, что раз уж автор задумал придать картине падения экспрессивную наглядность, то человеку с богатым воображением лучшего образотворческого эпитета не сыскать. И дело не в волнах. А в падении. Уж если грохнет такая хрень, то не соберёшь, с концами…
К слову, принципы дедовой педагогики опирались на трёх китов: «ты должен набираться ума», «ты должен спортивно развиваться» и «ты должен культурно расти». Сколько помнил себя Кай, так и было: пять дней в неделю учился в школе, попутно набираясь знаний в школьном клубе «Эрудит»; утро вторника и пятницы занимала конноспортивная школа; выходные – понятно, культуре.
Кай повзрослел, и к девятнадцати в его жизни мало что изменилось. И, как вы уже поняли, сегодня, к началу нашего знакомства Кай с дедом сидели в ложе бенуар Старого Театра – программа куда уж культурней. Несмотря на то что Кай опасался незаметно вырастить в себе тождественное количество занудства, он скорее, был рад, что похож на этого человека.
«Наша София»
Шагая домой из театра, Кай обнаружил, что в голове его снова крутится мысль о родителях, но разум, отяжелевший под горьковатым парковым настоем, бунтовал против любых серьёзных дум.
Отчего-то не по сезону зацвели каштаны… слишком поздно в этом году…
Он покосился на длинную фигуру рядом – дед отбивал шаги тростью по асфальтированной дорожке.
Кай давно не был ребёнком и понимал, раз они с дедом носят одинаковую фамилию Острожских, то мать по какой-то причине на отца его не записала. Чем тут было хвастать? Дело понятное. Вариантов на ум приходило не так много, а поводов для гордости ещё меньше. Но чтобы прям так уж годами уклоняться от неприятной правды? В подобные минуты Кай испытывал к старику смесь из остывшей досады и сострадания. Может и вправду самое лучшее думать, что родителей с ним разделила смерть? Против неё не попрёшь…
Внезапно сквозь безмолвие парковой аллеи прорвалось задорное «Бразес Луи-Луи-Луи…», и Кай вывалился из размышлений прямо в шум проспекта. Сквер закончился, они вышли к дорожному переходу.
* * *
В разгар выходных Древнеград не собирался засыпать. С площадок кафе доносились звуки музыки. Из полуоткрытых окон прорывались аккорды новостей и гул футбольных матчей. По проспекту ревели ночные гонщики, глухо тренькали трамваи и где-то монотонно цокали подковы конных экипажей: «Кремц-кремц-кремц». Неведомо каким образом среди всего этого грохота слух улавливал далёкий шум ручья и хлопанье крыльев.
– Э-эй… трибога в душу тарантас! Вот, лихач, – ругнулся дед, взмахнув тростью на нахального мотоциклиста. – Головы посносит, собирай вас потом…
– Дед, сам не таким был? И аппаратище под ним…
Дед снова сердито уставился на дорогу.
– Перья, случайно прилипшие к заднице, никого ещё орлом не сделали.
Бывший лётчик бурчал по-стариковски, но в этот раз Кай опасения деда разделял. Он перевёл взгляд под ноги. Утром в новостях показали, как на Золотоворотской на глазах у горожан огромный участок дороги разнесло взрывом бешеной мощи. В коротком ролике даже несколько секунд показывали столб из обломков кирпичной кладки, ржавого покорёженного железа, каменной крошки и грязи, заляпавший балконы и окна аж до шестого этажа. А воронка, которую в гневе рассматривали жители этих шестых этажей, в диаметре была не меньше тридцати метров.
Мэрия оправдывалась, «не взрыв, а прорыв», прорыв старой водопроводной трубы.
Как и мэрию Кая не слишком заботили городские сети, но отчего-то запомнился странноватый назойливый очевидец. Он всё лез и лез в камеру, тесня чиновника с репортёром. Из его выкриков можно было понять, что прежде чем его самого снесло с ног и всё вокруг заволокло рыжей пылью, до того как асфальт начал бугриться и вздуваться огромной подушкой, прямо на месте провала он разглядел нескольких людей, медведя и быка. Когда же гриб из глины, воды и подземных газов осел, и селевый поток затопил всю проезжую часть – никого не стало. Внутри воронки, зиявшей краями рваного асфальта, почему-то никого не обнаружилось.
«Вы меня слушайте, где? ГДЕ?!! Куда делись? Я вии-и-дел! Бесовский сговор! Я знаю! Что вы мне тут это?!!» – истерично вопрошал он.
Чиновник стеклянно смотрел мимо камеры и продолжал скрежетать, мол, граждане, меньше паники, мол плановая опрессовка труб, бывает. Остальное – фантазии.
Слева в ухе прозвучало:
– …и я о том же – стёкла в домах повыносило, дырища – не обойти не объехать. Говорят, оползень до камеры канализационного коллектора, еле остановили. Хорошо хоть стоки не задело, ага. Летело бы гов…
Похоже, к этому моменту мысли деда и Кая, сошлись, описав неправдоподобно сходную кривую.
– Сказали ж, опрессовка… – зевая, бросил Кай.
– Да врут, не привыкать. Вон в зоологическом музее парочку за «этим делом» словили, а на амвоне Лавры, рядом с ликами святых, подрались кришнаиты с православными. На колокольне «нашей Софии» голые блудницы с плакатами груди показывали – вот это новости. Кому нужны сбежавшие быки и медведи?
Кай усмехнулся. Дед, который, по обыкновению, ёрничал с большой творческой отдачей, продолжал:
– И что ты думаешь, – сторожа музейные разрезали болгаркой цепи, закрывающие вход на колокольню, впустили милицию и всех приняли, голых как есть.
Кай фыркнул.
– Сенсация для стариков, вроде тебя. Вот бы попы с болгарками да против блудниц – это был бы сюжетец! А так…
– Да уж… По болгаркам ты у нас мастак… – дед махнул тростью и покачал головой.
Кай покраснел. Хорошо хоть в темноте никто не мог увидеть ни его пунцовых щёк, ни его перебинтованной руки с пятнами крови и зелёнки.
Физический труд, и правда, не самая сильная его сторона. Шлифовка кадрана для солнечных часов по макету Горыныча (шефа клуба «Эрудит») обернулось очередным разочарованием. Старая полусточенная болгарка вывернулась будто живая, и в мгновение весь балкон был залит кровью. На крик подскочил дед и передавил ладонную артерию. К счастью, полотно прошло вскользь, но в итоге правую руку пришлось зашивать в медсанчасти. И всё это как раз перед походом в театр.
– А что говорит Каргер про эти взрывы? – перевёл тему Кай.
– Говорит, мол, подземные речки шалят… а быки и медведи… галлюцинации, короче.
Но Кай уже не слушал. Лёгкий ветер, приносивший аромат запоздалого цветения каштанов, дремотно шелестел листвой. Вдобавок откуда-то из кафе потянуло сдобной выпечкой, и в носу защекотало. Он почувствовал, что ужасно проголодался, и разозлился на деда снова. Тот ведь намеренно не захотел вернуться домой на такси, «пройдёмся, пройдёмся». Пахло очень вкусно. Кай знал, что у Музы Павловны к их возвращению готова тарелка блинов с кленовым сиропом, и сейчас, прихрамывая на своём протезе и кутаясь в длинный шёлковый палантин, она наверняка ждёт их под домом.
Так было всегда в дни их «культурной» программы.
От этих мыслей на душе стало легко. Раздражение улетучилось. У него есть семья. Два… нет, три добрых человека, которые всегда рядом. Есть Рагнар. Есть «наша София». У многих и этого нет.
В ухе по-прежнему монотонно гудело:
– Остолопы, трибога в душу…
Каю вдруг стало совсем весело.
– Дед, нету никаких богов! Будь они, летели бы девицы голые с нашей колокольни «стремительным домкратом».
Он шагал, улыбаясь мигающей в далёком небе звезде и утопив руки в карманы.
– Молодец, запомнил… – дед мерно выстукивал тростью по каменной кладке.
От Старого Театра до их дома – всего пара километров, и вскоре дед с внуком свернули на узкую улочку, ведущую к кварталу из тех, что называют «историческими». Очень быстро стемнело, в свете фонарей стал виден пятиэтажный дореволюционный дом из тех, что называют «царскими». Кай уже мог разглядеть высокие стрельчатые окна, пилястры и лепные украшения из тех, что мыть и чистить от птиц – то ещё удовольствие.
Они прошли мимо арочных ворот и повернули.
Кай поднял голову – в сотне метров от заборного вала, в лунном свете золотились купольные луковички «нашей Софии». Стройно белела расписанная под византийское кружево колокольня. Месячный свет скользил по вершинам деревьев, и отсюда, снизу, линии куполов и крыш выглядели ещё более загадочными.
Дед Егор любил повторять, что история Гардаринии писалась именно здесь, в «нашей Софии». Их дом выстроили на бывших монастырских землях, а за них полегло немало народу. Чьи кости хранят седые камни и древний двор собора, памяти уже не осталось, но веками кто-то нападал, а кто-то отбивался. И первые, и вторые нашли конец у этих стен.
От мыслей о костях и скелетах ему всегда становилось жутко, потому удобнее было считать, что дрожь, пробежавшая по телу, объясняется не думами о смертях и погостах, а густой ночной прохладой. Он зябко повёл плечами.
История
Время шло к полуночи. Они подошли к последнему перекрёстку.
– Что-то Музы Павловны не видно… – дед вглядывался в полумрак у подъезда.
– Ушла, наверное. Холодновато.
Кай поискал глазами свой балкон, затем привычно бросил взгляд в направлении Межевого переулка, залитого светом фонарей, и почувствовал острый холодок, будто сигнал.
Он оглянулся.
…
С незапамятных времён здесь царила чуждая всем формам легкомыслия атмосфера деловой активности пассивного свойства. Такой вот городской оксюморон. Тон всему району задала старейшая в Древнеграде часовая мастерская. Вслед за ней здесь пустила корни пара скучнейших контор – нотариальная и адвокатская. Дальше – лавка букиниста, она могла посоревноваться с соседями в толщине пыли на полках. Рядом же, скромным оплотом социалистической респектабельности, витринами блистали ювелирный магазин и антикварная лавка. Позже сюда перебралась пара посольств европейских государств глубоко нордического склада. Их флаги сейчас лениво колыхались на древках над солидными кованными оградами. Всё остальное дремало.
Кай здесь вырос, узнавал каждый булыжник и доску в заборе, каждого кота на водостоке. Но на этот раз его внимание зацепил какой-то изъян в холодном застывшем антураже – привычный порядок был нарушен. На узкой полосе газона под червлёным щитом с золотым коронованным львом, сжимающим в лапах серебряную секиру, в столбе света у стены, склонив голову к поджатым коленям, сидела светловолосая девушка.
Она была слишком яркой для этого места. И весь переулок озарился её присутствием. Ярким в ней было всё… но самым ярким – бирюзовая кофта или..?
Девушка съёжилась от холода.
Кай сделал несколько шагов, поворачивая за дедом Егором…
Затем снова посмотрел на девушку – его взгляд просто плавно переместился, будто она была горящим факелом на сером фоне.
Он остановился, несколько секунд раздумывая, а затем ноги, рассогласовываясь с планами мозга, понесли его в сторону одинокой фигурки.
– Дед, стой, я… я сейчас, – бросил он, совершенно не представляя, что собирается делать.
Дед от неожиданности замер на середине перекрёстка.
– Э-э, погоди! – опершись на трость, он с удивлением проводил глазами внука.
– Да тут… – Кай был уже в нескольких метрах от неё. – Человеку пойти некуда… И ночь.
– Мда-а-а… История… – дед Егор усмехнулся.
На звук голосов девушка повернула голову и, глубже вжимаясь в стену, запахнула свою яркую кофту.
Она окинула Кая таким сердитым подозрительным взглядом, что он снова засомневался и на секунду остановился.
Но фонарь качнулся, свет выхватил из тени её лицо, и Кай смог понять, что же такое яркое сбило его с пути. Цвет глаз. Её цвет глаз! Сиреневый, такого не бывает, но, оказывается, бывает! – и это открытие его очень сильно взволновало. Может потому, что с разделяющих трёх метров он не должен был разглядеть ничьих глаз, но он их видел.
Кай не хотел пугать её сильнее, но не смог приказать себе остановиться…
В этот момент от него, кажется, уже ничего не зависело, даже он сам, потому как в следующий одновременно случилось несколько событий, и развивались они с такой быстротой, что никто не сумел бы охватить всю картину целиком.
В траве, в полутора метрах от девушки что-то блеснуло, омерзительно живое и целеустремлённое.
На секунду Кай остолбенел, пытаясь оценить обстановку.
Рюкзачок. Смятая обёртка от мороженого. Змея.
В центре города? Серьёзно?..
У ног. Змея. Молоко.
У ног.
И ОНА ЭТОГО НЕ ЗНАЕТ.
Кай в два шага преодолел разрыв, схватил девушку за руку и что было силы потянул на себя, в сторону от леденящего душу скольжения. Девушка охнула, проследив за его взглядом, и, помогая себе рукой, вскочила. Последовал вскрик как от боли – в смеси грязи, травы и крови из её ладони торчал кусок битого стекла. На миг она растерялась, кажется, не осознавая, что пугает её больше – поступок Кая, змея или вид крови на руке. Она попыталась уклониться, одновременно выдёргивая из ладони осколок, но в следующий момент, обнаружив живую крапчатую ленту уже под ногами, завизжала, подпрыгивая.
Змея тоже испугалась, дёрнулась. Бурая спина блеснула зигзагообразным узором. Змея занесла свою треугольную голову в броске и поползла к ним…
Дед, наконец, тоже пришёл в себя и, подскочив, размахнулся своей тростью, но лишь взрыл землю, чертыхнулся и снова ударил. На миг змея скрылась в траве.
– Мистика тебя задери, да где ж ты?! – зло выкрикнул он, вглядываясь в полумрак под ногами, и снова замахнулся, ударяя вслепую.
Змея не спускала с Кая своих холодных глаз, огибая их по мягкой газонной траве, с шипением совершая бросок за броском, не то нападая, не то отпугивая.
В спину ударил внезапный порыв ветра, Кай почувствовал, что его сносит с ног.
В паре десятков шагов от них из сумерек появилась фигура Музы Павловны, концы золотистого палантина метались под порывом ветра, не давая сделать шаг. С годами ей было всё труднее двигаться быстро, протез совсем плохо слушался.
Последним участником, на глазах у всех, с неба в траву сверкающим разрядом упала острая трезубая молния. И всё превратилось в совершенное безумие.
Мистика
Нет, это была не молния, но серебристая птица, распластавшая крылья за спиной, пикирующая головой вниз, у самой земли выпустившая когтистые лапы и схватившая змею. Птица выглядела столь же величественно, как те, что на гербах, под которыми присягают на верность.
Широкие крылья били в воздухе, резкий клёкот птицы и шипение змеи смешались в какой-то агонической схватке. Змея извивалась, оплетая крепким телом лапы птицы, пытаясь впиться своим зубом в пышное оперение, но не причиняя ей вреда. Птица била клювом, стискивая плоть змеи когтями, но не могла набрать высоту. Хвост змеи обвил шею птицы, они уже не могли расцепиться, у глаз Кая метался неистовый комок из перьев и змеиного жгута.
Он на секунду зажмурился и вскинул руку, отшатываясь от кружащих в воздухе соперниц – крылья хлестали Кая по лицу. Он просто не мог отступить – у девушки подкосились колени, она безмолвно оседала на землю. Что бы не привело сюда эту птицу, она не могла одержать верх над змеёй, а та не могла отбиться от неё.
В какой-то момент всё произошло без его участия – он не помнил, как перебинтованной рукой сжал окровавленную ладонь девушки, другой рукой обхватил её за плечи и, оторвав от земли, будто ребёнка переставил с газона на дорогу.
Волосы девушки застилали ему глаза. Ничего не видя вокруг, он почти волочил её, оттаскивая подальше от схватки, надеясь, что она сможет встать на ноги, и они убегут. Однако, это оказалось только началом ужаса. В следующий миг Кай обнаружил что теперь под их ногами расползается и крошится асфальт, что воздух по какой-то причине скручивается в непонятные вихри вокруг их лиц и рук. Их обдало жаром. Одновременно, разум отметил, что слух будто проваливается в бесшумные ямы. Вперемешку с прорывающимся откуда-то рёвом.
Паника заглушала ужас. Он попытался одновременно следить за дракой и за расползающимися трещинами под ногами, но споткнулся о вывернутый камень. Потеряв равновесие, он начал опрокидываться на спину. Тонкие пальцы, вцепившиеся в его курточку, разжались. Птичий клёкот взвился к какой-то запредельной акустической частоте, раздался девичий визг, затем не пойми откуда прорвался глухой дрязг, и в следующий момент нечто багрово-чёрное, неописуемо страшное подобие несущейся на него крылатой горы в светящемся ореоле, смело Кая с ног.
