Loe raamatut: «Вера»

Font:

ISBN 978-5-4496-8111-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВЕРА

ПЛАМЯ В НОЧИ

«По тому узнают все, что вы – Мои ученики,
если будете иметь любовь между собою».
Евангелие от Иоанна, гл. 13, стих 35

Псалом первый

Господи больно мне
Господи шелест все ближе
Ангельских крыльев
Не в огне
На зимнем окне Тебя вижу
На слюде дымном холодном стекле
Бабочкой что проснулась больно и рано
А в ночи в ледяной истомленной мгле
Далеко болит рассвета рваная рана
Небу больно
Больно святым снегам
На полмира раскинулись перед глазами
Господи мне отмщенье и аз воздам
Всем воздам: огнями кровью слезами
Всем что в мире ни есть мое
А моего в мире Господи ничего и нету
Я всего лишь на веревке Твое святое белье
На ветру мотаюсь по белу свету
Я всего лишь полотно снежная плащаница Твоя
Пусть Тебя в меня завернут
пропитаются кровию складки
И вберу Твою боль
Боль это свет бытия
Лягу тканью холстиной на лоб Твой
чистый и гладкий
Все впитаю Твое все обвяжу обниму
Твой ужас крик одиночество жалобу милость
Твое копье под ребро в снеговом дыму
Твой стон в облака: неужели это свершилось
А потом Ты выйдешь смеясь пройдешь сквозь меня
Плащаница тающим снегом свернется во мраке гроба
И восстанешь снопом сиянья стогом огня
Меня окровавленную дерюгу не вспомнить чтобы
Господи больно
А зимняя бабочка хочет взлететь
А я еще жить хочу хоть не отстирать от Твоей крови
Жизни что вся прожита не на половину не на треть
Не отмыть от злобы чужой и от родной любови
Господи Господи Ты лишь один и есть
Грядущий Рассвет во тьме внутренней и кромешной
Хлеб мой насущный даждь мне днесь
Мне малой грешной великой безбрежной
Мне свободному морю мне Твоей вольной земле
Мне нет не мне а всем другим мне не надо
я так просто я с краю
Господи
Свеча горит на столе
Слезы глотаю
Уповаю
Молюсь
Улыбаюсь
Живу
Умираю

Пасхалия

Сияющая, пламенная, солнечная Пасха!
Сверкающая, сбывшаяся, подлинная сказка —
Отверстые врата в любовь под облачною сенью,
Кагор, Твоя святая кровь, во славу Воскресенья.
Тебе Христос воскрес! Нам всем, зверью и люду!
Мария Магдалина, о, тебя не позабуду —
Тебе явился ясный огнь, и ветр, целуя пламя,
Все слышал, как ты плачешь,
     все знал, что будет с нами.
Катай же на ладони яйцо в кровавой краске!
И подними лицо к Тиберью в детской ласке —
И руку протяни, и он возьмет, пылая
Стыдом и любопытством, как на пороге Рая.
Ах, римский император! Нет о тебе помину.
Господь-то Пантократор под куполом раскинул
Крестообразно руки – мозаика искрится,
А за плечами Бога – все лица, лица, лица…
А птицы так поют в ветвях!
Захлебно и хрустально!
Далёко Страшный Суд! Впотьмах!
     Черно и чужедально!
А тут весенний царский день,
     цветней алмазной грани —
И вдруг… Креста наляжет тень
     крылами покаяний…
Да, ты Голгофы не забудь! Гроза грохочет в спину.
Огнем под ноги ляжет путь, Мария Магдалина!
Яйцо, и пасха, и кулич, освящены, всесильны, —
Настанет день – взовьется клич
среди холмов могильных!
И кости мертвые, восстав, оденутся телами.
И друг на друга поглядим горящими очами!
Да, люди, – только свечи мы, возожжены без чада,
Пылаем средь пещерной тьмы
     безумным водопадом!
Да, только миг один горим! Нам меда, воска мало!
Взахлеб о счастье говорим! И без конца-начала,
Навек обнявшися, летим, от праздника-веселья —
Туда, где звезд парчовый дым,
      в объятья Воскресенья!
Дай, Магдалина, мне яйцо! Рыдая и ликуя,
Я освящу твое лицо трикраты – поцелуем.
Глазами, плача, освещу, благословлю устами,
Сплетемся, крепко обнявшись, горячими крестами!
Да, человек – то крест живой!
Живейший, изначальный!
А облако над головой —
     что нимб многострадальный!
Но, попирая смерть и боль небесными стопами,
Ты радуйся! Господь с тобой!
     Господь со всеми нами!
Ты радуйся! И ты живи! И Пасху празднуй снова —
На самом краешке любви, вне выдоха и слова,
А только светом слезных глаз, христосуясь, целуя
Один, другой и третий раз, рыдая и ликуя,
Под нежной майскою листвой, ее зеленым клеем,
Покуда веруем, живем, и любим, и жалеем.

Проскомидия

Снега на улице покаты.
И ночь чугунно тяжела.
Что ж, настает мой час расплаты —
За то, что в этот мир пришла.
Горит в ночи тяжелый купол
На белом выгибе холма.
Сей мир страданием искуплен.
Поймешь сполна – сойдешь с ума.

Под веток выхлесты тугие,
Под визг метели во хмелю
Я затеваю Литургию
Не потому, что храм люблю.
Не потому, что Бог для русской —
Всей жизни стоголосый хор,
А потому, что слишком узкий
Короткий темный коридор,
Где вечно – лампа вполнакала,
Соседок хохот и грызня…
Так жизни мало, слишком мало,
Чтоб жертвовать куском огня.
Перед огнем мы все нагие —
Фонарный иль алтарный он…
Я подготовлюсь к Литургии
Моих жестоких, злых времен.
Моих подземных переходов.
Моих газетных наглых врак.
И детдомов, в которых годы
Детей – погружены во мрак.
Моих колымских и алданских,
Тех лагерей, которых – нет…
И бесконечных войн гражданских,
Идущих скоро – сотню лет.

Я подготовлюсь. Я очищусь.
Я жестко лоб перекрещу.
Пойду на службу малой нищей,
Доверясь вьюжному плащу.
Земля январская горбата.
Сковала стужа нашу грязь.
Пойду на службу, как солдаты
Шли в бой, тайком перекрестясь.
И перед музыкой лучистой,
Освободясь от вечной лжи,
Такой пребуду в мире чистой,
Что выслушать – не откажи!
И может быть, я, Божье Слово
Неся под шубой на ветру,
Его перетолкуя, снова
За человечью жизнь помру.
И посчитаю ЭТО чудом —
Что выхрип, выкрик слышен мой,
Пока великая остуда
Не обвязала пеленой.

Марина, продавщица свечей

…А на улицу выйду – и лупят снега
По щекам, по плечам, по рукам!
У девчоночки в черном больная нога:
Чуть хромая, проходит во храм.

То Марина идет, продавщица свечей.
Сивцев Вражек возлюбит ее
Лишь за то, что глядела она горячей,
Чем глаголит о том Бытие.

Пусть монеты играют на грязном столе!
Пусть свечные молчат языки!
Продавщица свечей на холодной Земле,
Дай нам свет из костлявой руки.

И тогда близ груди мы его понесем,
Загадаем, чтоб долго горел…
Ни себя, ни любимых уже не спасем.
Со свечою пойдем на расстрел.

Со свечою пройдем, в колыбели двух рук
Сохраняя дитя от ветров…
И не страшно уже напророченных мук.
Мир стальной обнажен и суров.

А Марина стоит за церковным столом,
Раздавая негаснущий свет,
И, дрожа, ее пальцы исходят теплом,
Словно диски далеких планет.

И когда ее руки расхожую медь
Обменяют на стволик свечи, —
Я пойму, что не так тяжело умереть,
Как без пламени – выжить в ночи.

«Я уповаю на Тебя рвут марлю с выдохом и хрустом…»

Я уповаю на Тебя рвут марлю с выдохом и хрустом
Рвут бинт страданием слепя
в палате чисто чудно пусто
В палате глухо ледяно
на помощь звать не хватит крика
Я позабыла так давно улыбку сестринского лика
Звон скальпелей и вилок звон
на бедной памятной године
Я лишь исполнила закон —
проплыть под синевой на льдине
И снизу дышит синева и сверху рушится и льется
И я плывя дыша едва ладонь тяну слепому солнцу
Я уповаю на Тебя не постыжуся не отрину
Дрожит соленая губа сухую простыню – под спину
Моя держава бытие Спаситель мой и Защититель
Одно прибежище мое одна суровая обитель
Вот доигралась на врага я безоружна выходила
Сама себе не дорога живое жалкое кропило
Разбрызгивала соль и свет
и боль и радость и рыданье
Кричала людям: смерти нет
хрипела в позднем покаянье
Летела за Тобой во Ад
уподобляясь снежным хлопьям
Дороги не было назад а я по кольям шла по копьям
А нынче кетгут мертвый бинт
и острый нож чужой умелый
А я живой железный винт
весь от мороза поседелый
Меня загнали в темный паз меня вворачивают туго
Во время слишком тесный лаз
чтоб крепко там обнять друг друга
А может держится на мне вся эта жестяная лодка
И не окажемся на дне и улыбнемся дивно кротко
Мне больно выгибаюсь я
ору мечусь мне ловят руки
Ты Боже вся моя семья не вынесу с Тобой разлуки
Возьми что хочешь отними остави круглой сиротою
Но Ты иди между людьми
ко мне – легчайшею стопою
Но Ты мне руки протяни боль обрати в тугое пламя
В палате чистой мы одни
в Твоем пустом и голом храме
Здесь росписей навеки нет
Здесь только мы под конхой плачем
За литургией звезд планет
И я гляжу лицом незрячим
Лишь на Тебя лишь на Тебя
как больно с болью нету сладу
Господь прибежище судьба
любовь и крепость и отрада
Разбей меня я Твой сосуд
расколоти – Себе на счастье
Но рвут бинты и нож несут —
разрезать сердце мне на части
И пересохшею губой вылепливаю плача нити
Господь мой я всегда с Тобой
и на Голгофе и в зените
И коль пройдешь во тьме палат
меня в стерильный снег вминая
Пятой
Тебе я крикну: Свят
И Ты прошепчешь мне: Родная

Боярыня Морозова

…И розвальни! И снег, голуба, липнет
     сапфирами – к перстам…
Гудит жерло толпы. А в горле – хрипнет:
     «Исуса – не предам.»

Как зимний щит, над нею снег вознесся —
     и дышит, и валит.
Телега впереди – страшны колеса.
     В санях – лицо горит.

Орут проклятья! И встает, немая,
     над полозом саней —
Боярыня, двуперстье воздымая
     днесь: до скончанья дней.

Все, кто вопит, кто брызгает слюною, —
     сгниют в земле, умрут…
Так, звери, что ж тропою ледяною
     везете вы на суд

Ту, что в огонь переплавляла речи!
     и мысли! и слова!
И ругань вашу! что была Предтечей,
     звездою Покрова!

Одна, в снегах Исуса защищая,
     по-старому крестясь,
Среди скелетов пела ты, живая,
     горячий Осмоглас.

Везут на смерть. И синий снег струится
     на рясу, на персты,
На пятки сбитенщиков, лбы стрельцов, на лица
     монашек, чьи черты

Мерцают ландышем, качаются ольхою
     и тают, как свеча, —
Гляди, толпа, мехами снег укроет
     иссохшие плеча!

Снег бьет из пушек! стелется дорогой
     с небес – отвес —
На руку, исхудавшую убого —
     с перстнями?!.. без?!.. —

Так льется синью, мглой, молочной сластью
     в солому на санях…
Худая пигалица, что же Божьей властью
     ты не в венце-огнях,

А на соломе, ржавой да вонючей,
     в чугунных кандалах, —
И наползает золотою тучей
     собора жгучий страх?!..

И ты одна, боярыня Федосья
     Морозова – в миру
В палачьих розвальнях – пребудешь вечно гостья
     у Бога на пиру!

Затем, что ты Завет Его читала
     всей кровью – до конца.
Что толкованьем-грязью не марала
     чистейшего Лица.

Затем, что, строго соблюдя обряды,
     молитвы и посты,
Просфоре черствой ты бывала рада,
     смеялась громко ты!

Затем, что мужа своего любила.
     И синий снег
Струился так над женскою могилой
     из-под мужицких век.

И в той толпе, где рыбника два пьяных
     ломают воблу – в пол-руки!.. —
Вы, розвальни, катитесь неустанно,
     жемчужный снег, теки,

Стекай на веки, волосы, на щеки
     всем самоцветом слез —
Ведь будет яма; небосвод высокий;
     под рясою – Христос.

И, высохшая, косточки да кожа,
     от голода светясь,
Своей фамилией, холодною до дрожи,
     уже в бреду гордясь,

Прося охранника лишь корочку, лишь кроху
     ей в яму скинуть, в прах, —
Внезапно встанет ослепительным сполохом —
     в погибельных мирах.

И отшатнутся мужички в шубенках драных,
     ладонью заслоня
Глаза, сочащиеся кровью, будто раны,
     от вольного огня,

От вставшего из трещины кострища —
     ввысь! до Чагирь-Звезды!.. —
Из сердца бабы – эвон, Бог не взыщет,
Во рву лежащей, сгибнувшей без пищи,
     без хлеба и воды.

Горит, ревет, гудит седое пламя.
     Стоит, зажмурясь, тать.
Но огнь – он меж перстами, меж устами.
     Его не затоптать.

Из ямы вверх отвесно бьет! А с неба,
     наперерез ему,
Светлей любви, теплей и слаще хлеба,
     снег – в яму и тюрьму,

На розвальни… – на рыбу в мешковине… —
     на попика в парче… —
Снег, как молитва об Отце и Сыне,
     как птица – на плече…
Как поцелуй… как нежный, неутешный
     степной волчицы вой… —
Струится снег, твой белый нимб безгрешный,
     расшитый саван твой,
Твоя развышитая сканью плащаница,
     где: лед ручья,
          Распятье над бугром…
И – катят розвальни. И – лица, лица, лица
Засыпаны
Сребром.

Погорельцы

Тянет руку мне тельце…
     В шаль закутаю туго…
Мы теперь погорельцы —
     мы сцепились друг с другом.

Полыхало седельце крыши —
     дрожью по скатам…
Мы теперь погорельцы —
     мы подобны солдатам.

Ноздри мир выест гарью.
     Очи мир солью выест.
Между злыми снегами
     наш возок – Царский выезд:

Сундучишко распятый, узелишко дорожный…
А куда нам, ребята?!.. – и сказать невозможно…

Побредем по землище,
     где монетами плотют.
Сядем в рубище нищем
     средь толпы – ты не против?.. —

У дворца, где умельцы расписали колонны
Матюгом… – погорельцы!.. Оборван-охламоны…

Будем клянчить усердно, будем петь вам колядки.
Ах, народ ты наш скверный, накидай без оглядки

Нам в корзины-баулы всякой снеди пресладкой!..
Ветер – рыбою снулой. Крестим лица украдкой.

Нам землицы-земельцы уж не нюхать родимой.
Мы теперь погорельцы. Мы – навеки и мимо.

Не ори ты, младенец, ш-ш!.. – в зареванной шали…
Помни: ты погорелец. В тебя звезды дышали.

На излете причала, на пороге вокзала
Пальцы жгла я свечами – я тебя пеленала.

И просила дары я – хлебца, сальца кусочек!
И молила: Мария, голодал Твой Сыночек…

Этот голод великий, мы стрельцы-огнестрельцы…
О Пречистая! Ликом наклонись: погорельцы!

Стынь-страна – в пол-объятья,
     чернь-страна – в масле дуло…
Под каким ты проклятьем,
     породившись, уснула?!..

На вокзальном пороге грудь даю ребятенку —
Погорельские боги!.. – как немому котенку…

Перевязана накрест волглой, вытертой шалью,
Белка, беженка, выкрест, кормлю ляльку печалью…

Кормлю мерзлою далью,
     кормлю близью угрюмой —
Хоть бы корку подали, вы, жулье, толстосумы!

Вы, проведшие кабель жирных дел под землею.
Вы, звон денежных сабель сыпля над головою

Ваших узников кротких, вороша головешки…
О, подайте!.. – селедку иль горбушку, картошку…

ТАМ – сгореть без прописки.
     Бог не взыщет по праху.
ЗДЕСЬ – лакать нам из миски, утираться рубахой.

Отвернулась от шали – кто-то выдохнул рядом…
Повернулась: ох, зябко: злато, смирна и ладан.

Поклонение волхвов в снегопаде

Снега упорные мели
     и мощно и печально пели,
Когда на сем краю земли,
в еловом, выстывшем приделе,
Среди коров, среди овец,
     хлев освещая ярким телом,
В тряпье завернутый, Малец
     сопел и спал на свете белом.
Я на коленочках Его
     держала… Было очень больно
Сидеть… Но было торжество
     отчаянно и колокольно!
Старуха, супротив меня,
     слезясь глазами, быстро пряла…
А овцы грелись близ огня —
     таких овец я не видала:
Как снеговые горы, шерсть!..
В отверстой двери плыли звезды…
Морозом пахли доски, жесть
     и весь печной подовый воздух.
Обрызгал мальчик пелены…
(На них – мешок я изорвала…)
И бубенцы были слышны —
     волхвы брели, я поджидала…
Они расселись круг меня.
Дары выкладывали густо:
Лимоны – золотей огня,
     браслеты хитрого искусства,
И кольца золотые – вот! —
     на леску – рыбой нанизали,
Варенье из лесных смород,
     а как варили – не сказали…
Склонили головы в чалмах,
     как бы росистые тюльпаны,
И слезы в их стоят глазах,
     и лица – счастьем осиянны:
«Живи, Мария! Мальчик твой —
     чудесный мальчик, не иначе:
Гляди-ка – свет над головой,
     над родничком!..» А сами плачут…

Я их глазами обвожу —
     спасибо, милые, родные!..
Такого – больше не рожу
     в метелях посередь России…
Что, арапчонок, смотришь ты,
     косясь, замерзнув, исподлобно?!..
Младенцы наши – вот цветы:
     в снегах да во поле сугробном!..
И дуют, дуют мне в скулу —
     о, я давно их поджидала! —
Собой пропарывая мглу,
     ветра с Ветлуги и Байкала,
Ветра с Таймыра и Двины,
     ветра с Урала, Уренгоя,
С Елабуги, Невы, Шексны, —
     идут стеной, рыдая, воя…
Изветренная ты земля!
Ты, вся продрогшая сиротски!
Ты – рваный парус корабля,
     мазут машинный топки флотской…
И в то скрещение ветров,
     в те слезы без конца-без краю,
В ту нашу ночь без берегов —
     пошто я Сына выпускаю?!
И вот уж плачу! А волхвы,
     стыдясь меня утешить словом,
Суют небесной синевы
     громадный перстень бирюзовый
И шепчут так: «Носи, носи!..
Ведь бабам бирюза – от сглазу!..»
Ну, коли так, – меня спаси!..
А не спасешь – так лучше сразу…

А будет горе – знаю я.
Его к доскам прибьют гвоздями.
И будет вся моя семья —
     тоска меж сохлыми грудями.
Лицо ногтями разорву.
Прижмуся ко Кресту главою.
И, словно чей-то труп – во рву, —
     себя увижу… молодою,
Увижу снег, и теплый хлев,
     пеленки мешковины хлебной,
Зубами как блестел, присев,
     волхвиный царь с травой целебной…
И тельце Сына в пеленах,
     как спелый абрикос, сияет,
И на ладонях-облаках
     кроваво звезды не зияют,
И сено пряное шуршит,
     и тяжело вздыхают звери,
И снег отчаянно летит
     в дубовые, медвежьи двери.

Север. Звезды

Как белые кости, как пальцы скелета,
Впиваются скалы в прибой.
Здесь плечи земли лишь Сияньем согреты.
Небесный – ночьми – блещет бой.
Как я умирала, как я возрождалась —
Лишь знает бессмертный мой Бог.
Меня Он – людскую последнюю жалость —
Над зимней пустыней возжег.
Течет Плащаница над сизою тундрой.
Бьют копья в грудину земли.
Хрипеть уже – больно. Дышать уже – трудно.
Все звезды в гортань мне втекли.
И я, как гигантский тот Сириус колкий,
Тот страшный, цветной осьминог,
Вошла во предсердие мира – иголкой —
Одна! Ибо всяк одинок.
Все крови и кости в снегах пережжены.
Затянуты все черепа
Метельною бязью. Как древние жены,
Я – пред Мирозданьем – слепа.

Вот все мирозданье: меж Новой Землею
Пролив этот – Маточкин Шар,
И в небе Медведица плачет со мною,
Струя ослепительный жар…
Да, звезды мы! Резкие – режем! – светила!
Цветные мы сабли – наш взмах!
Да, наша изникла великая сила
В бараках, раскопах, гробах!
И вот над звериным свалявшимся боком,
Над грязною шерстью земной
Пылаем, сверкаем, зажженные Богом,
В тюремной ночи ледяной!

К нам – лица. К нам – руки.
К нам – плачущи очи.
Меж них, поводырь кораблю,
Горю, древний Факел военной полночи,
Копьем черный воздух колю.
Не впишут в реестры. В анналы не впишут.
Пылаю, стоцветный алмаз.
Иссохли ладони. И ребра не дышат.
Лишь воткнут пылающий Глаз
Гвоздем ослепительным – в небо над тундрой,
Над морем Голгофским моим,
Где плакал отец молчаливо и чудно,
Глотая седеющий дым
На палубе кренистой, обледенелой,
Где зелен, как яд, пьяный лед,
Где я завещала в снега кинуть тело,
Когда дух к Огням отойдет.

Укрощение бури

Ой ты, буря-непогода – люта снежная тоска!..
Нету в белом поле брода. Плачет подо льдом река.

Ветры во поле скрестились, на прощанье обнялись.
Звезды с неба покатились.
Распахнула крылья высь.

Раскололась, как бочонок, —
звезд посыпалось зерно!
И завыл в ночи волчонок беззащитно и темно…

И во церкви деревенской на ракитовом бугре
Тихий плач зажегся женский
близ иконы в серебре…

А снаружи все плясало, билось, выло и рвалось —
Снеговое одеяло, пряди иглистых волос.

И по этой дикой вьюге, по распятым тем полям
Шли, держася друг за друга,
люди в деревенский храм.

– Эй, держись, – Христос воскликнул,
– ученик мой Иоанн!
Ты еще не пообвыкнул, проклинаешь ты буран…

Ты, Андрей мой Первозванный,
крепче в руку мне вцепись!..
Мир метельный, мир буранный —
вся такая наша жизнь…

Не кляните, не браните, не сцепляйте в горе рук —
Эту вьюгу полюбите: гляньте, Красота вокруг!..

Гляньте, вьюга-то, как щука,
прямо в звезды бьет хвостом!..
Гляньте – две речных излуки
ледяным лежат Крестом…

Свет в избе на косогоре обжигает кипятком —
Может, там людское горе золотым глядит лицом…

Крепче, крепче – друг за друга!..
Буря – это Красота!
Так же биться будет вьюга у подножия Креста…

Не корите, не хулите, не рыдайте вы во мгле:
Это горе полюбите, ибо горе – на Земле.

Ибо все земное – наше. Ибо жизнь у нас – одна.
Пейте снеговую чашу, пейте, милые, до дна!..

Навалился ветер камнем. В грудь идущим ударял
Иссеченными губами Петр молитву повторял.

Шли и шли по злой метели,
сбившись в кучу, лбы склоня, —
А сердца о жизни пели средь холодного огня.

Восшествие на Голгофу

Я падаю. Погодь. Постой…
    Дай дух переведу немного…
А он тяжелый, Крест святой,
    да непроторена дорога —
Увязли ноги, ветер в грудь
     чахоточную так и хлещет —
Так вот каков Голгофский путь!
     Какая тьма над нами блещет…
Мужик, дружище, дай курнуть…
     Авось махра снесть боль поможет…
Так вот каков Голгофский путь:
     грохочет сердце, тлеет кожа…
Ну, раз-два-взяли!.. И вперед…
     уж перекладина Мне спину
Изрезала… Вон мать идет.
     Мать, ты зачем рожала Сына?..
Я не виню… Я не виню —
     ну, родила, так захотела,
Вовеки молится огню
     изломанное бабье тело…
А Я, твою тянувший грудь,
     тащу на шее Крест тесовый…
Так вот каков Голгофский путь! —
     Мычат тяжелые коровы,
Бредут с кольцом в носу быки,
     горит в снегу лошажья упряжь,
Бегут мальчишки и щенки,
     и бабы обсуждают участь
Мою, – и воины идут,
     во шрамах и рубцах, калеки,
Красавицы, что в Страшный Суд
     сурьмою будут мазать веки, —
Цветнолоскутная толпа
     середь России оголтелой:
Глазеть – хоть отроду слепа! —
     как будут человечье тело
Пытать и мучить, и терзать,
     совать под ребра крючья, пики…
Не плачь, не плачь, седая мать, —
     их только раззадорят крики…
Солдат! Ты совесть потерял —
     пошто ты плетью погоняешь?..
Я Крест несу. Я так устал.
     А ты мне Солнце заслоняешь —
Вон, вон оно!.. И снег хрустит,
     поет под голою пятою!..
Под Солнцем – лебедем летит!..
     Да, мир спасется Красотою:
Гляди, какая Красота!
     На ветке в куржаке – ворона,
И снега горькая тщета,
     что жемчуг, катит с небосклона,
И в створках раковин полей —
     стога – замерзлым перламутром,
И лица ясные людей —
     что яблоки! – холодным утром!..

О Солнце! Мой любимый свет!
     Тебя Я больше не увижу.
Мать, ты сказала – смерти нет…
     А Лысая гора все ближе…
Мать, ты сказала – смерти нет!..
     Зачем же ты кулак кусаешь,
Хрипя в рыданьи, в снег браслет,
     волхвами даренный, бросаешь?!
Ну вот она, Гора! Пришли…
     Кресты ворон кружат над нами.
Волос в серебряной пыли
     Марии Магдалины – пламя.
Пришли. Назад не повернуть.
     Я Крест Мой наземь опускаю.
Так вот каков Голгофский путь:
     от края радости – до края…
Мать, ты сказала – смерти нет…
     Глянь Мне в глаза. Да без обмана.
…Какой сочится тихий свет.
     О мать. Ты светом осиянна.
Прости Меня. Ты знала все.
     Теперь Я тоже это знаю.

Скрипит телеги колесо.
Прости меня. Прости, родная.