За стеной стеклянного города. Антиутопия

На какое-то время погружаюсь в пустоту. Она кажется мне безопасной и успокаивающей. Но вскоре меня возвращают к действительности.

– Ария! – открываю глаза и вижу лицо склонившегося надо мной папы.

Он напуган не меньше меня. Но когда я открываю глаза, он облегченно выдыхает.

– Почему они позвали тебя? – спрашиваю я, пытаясь вернуться в прежнее положение, опираясь на локоть.

Слезы льются из глаз, не давая вздохнуть. Соленая жидкость попадает в рот, капает на платье, оставляя мокрые разводы. Мгновение отчаяния сменяется отрицанием реальности. Я отказываюсь признавать то, что отца могут убить. Голова гудит, как паровоз, мое измученное сердце вот-вот вырвется из груди.

– Папа, – шепчу я. – Не уходи.

– Ария, дочка, – говорит он. – Прости, что так вышло.

– Но почему? – спрашиваю я. – За что?

Отец обреченно вздыхает. Он крепко обнимает нас с Эль, и как и Олдос за несколько минут до него, шепчет мне на ухо:

– Мы с Олдосом хотели освободить наш город, – говорит он быстро, понимая, что времени у него не осталось. – Но не успели. Не знаю, какую вину вменит нам Совет, но знай, правда в том, что мы хотели, для вас лучшей жизни.

Сжимаю спину отца обеими руками как можно крепче, все еще не осознавая, что прощаюсь с ним навсегда. Слезы мешают мне говорить.

– Кто еще знает правду о другом городе? – спрашиваю я.

– Все, кто на сцене. Кроме Леи, – отвечает он.

В этот момент со сцены вновь раздается голос Каса. Он повторяет имя отца и просит его поторопиться. Мое отчаяние сменяется злостью. Я готова броситься на распорядителя и других советников и расцарапать им глотки за то, что они с нами делают. Отобрать иглы с ядом, вонзить в их вены и выдавить все до последней капли. Уничтожить это зло раз и навсегда.

– Мы нашли дверь в стене, – шепчет папа.

В третий раз до моих ушей доносится имя отца. Но теперь его произносит не Кас. Недовольный тон принадлежит теряющему терпение главе Совета Теодору.

– Серафим Вуд, – повторяет он сурово. – Если вы сейчас же не выйдете на сцену, проблемы будут не только у вас, но и у членов вашей семьи.

В глазах отца застывает новый ужас. Он вновь крепко обнимает нас и целует.

– Я люблю и горжусь вами, дети, – говорит он, выпуская нас из объятий. – Берегите себя.

На несколько секунд папа задерживает на мне свой взгляд, словно пытается что-то сказать. Затем разворачивается и идет на сцену. Эль вцепляется в мою руку, и мы опускаемся на землю, не в силах устоять. Падаем. Я глажу волосы сестры, плачущей на моих коленях, а сама пытаюсь прийти в себя. Разум усердно продирается сквозь непроходимые дебри ужаса, разросшиеся в моей душе. Олдос. Папа. Этого просто не может быть. Но, тем не менее, сейчас они стоят перед всем городом на сцене и готовятся выслушать свой приговор.

Зрители тихо перешептываются, некоторые смотрят на меня со слезами на глазах. Кто-то облегченно улыбается, ведь на этот раз смерть не коснулась их семей. А моя семья практически уничтожена. Теперь я, наконец, осознаю сполна, что испытала Эль в день казни своих родителей. Мое сердце вырвали, избили и выбросили в сточную канаву. Чувствую, как немеет левая рука и слабость распространяется по всей левой стороне тела. Сейчас я была бы даже рада сердечному приступу. Он избавил бы меня от этих невыносимых страданий.

Окидываю взглядом толпу, сама не понимая, что ищу. И внезапно натыкаюсь на Питера. Встречаюсь с ним взглядом и замираю. Этот мальчик, юноша, который всегда меня ненавидел, сейчас смотрит на меня сочувственно. В его лице я вижу неподдельную скорбь. Его глаза расширены от ужаса, и он не отводит их.

– Итак, – раздается голос Каса. – Поскольку все обвиняемые этого года уже здесь, я должен зачитать приговор каждому из них.

Кас не отрывает глаз от своей бумажки, словно боится показать их зрителям.

– Арон Пински, – обращается он к первой жертве. Лицо Арона белеет от страха. – Вы обвиняетесь в краже рабочих инструментов, принадлежащих Стеклянному городу. Молоток, гвозди и плоскогубцы, с которыми вы должны иметь дело в школе, были найдены у вас дома. Как вы можете это объяснить?

Арон удивлен. По его лицу вижу, что он не ожидал услышать подобные обвинения в свой адрес.

– Это не было кражей, – говорит он с возмущением. – Я взял эти инструменты на время, чтобы починить домашнюю мебель. Я собирался вернуть их.

Кас переводит взгляд на главу города, и тот едва заметно кивает ему.

– Хорошо, – молвит он. – Пойдем дальше. Игнат Симон и Лея Суарес. У вас одно обвинение на двоих: нарушение комендантского часа.

Молодые люди стоят на сцене, плотно прижавшись друг к другу. Они держатся за руки, и их лица больше не выглядят напуганными. Скорее уверенными. По глазам Леи читаю: жизнь вместе, умереть вместе. Она будто бы рада, что ее вызвали вместе с Игнатом. Наверное, девушка просто не представляет своей жизни без любимого. Вот это преданность.

– Игнат Симон, вы также обвиняетесь в организации несанкционированных собраний, – говорит Кас.

Игнат и Лея выслушивают его, не произнося ни слова, и когда Кас предлагает им напоследок выговориться, продолжают молчать. Следующий на очереди – Олдос. Кас отрывает взгляд от своего листка и несколько долгих секунд безмолвно смотрит на него. Он подавлен тем, что ему приходится не просто видеть, как убьют его отца, но и быть распорядителем на его казни. Неподалеку от градоначальника стоит Валентин, второй сын Олдоса. В его лице не замечаю ни малейших эмоций: ни жалости, ни сочувствия, ни боли. Он настоящий правитель, властный и жестокий. Он отдает на казнь своего единственного оставшегося в живых родителя, и даже не сожалеет об этом. В его глазах читается скука и усталость от всего происходящего. Он окидывает взглядом толпу и зевает. Бесчувственная сволочь.

На сцене повисло молчание. Буквально кожей ощущаю, как Кас борется с собой, чтобы не слететь с катушек, и начать зачитывать обвинение Олдосу. Кто-то из кучки советников нарочно громко кашляет, и Кас приходит в себя.

– Папа, – дрожащим голосом произносит он, но сразу же исправляется, понимая, что ведет себя неподобающе. – Олдос Непо, вы обвиняетесь в организации массовых собраний и распространении ложной информации среди населения Стеклянного города. Вам есть что сказать?

Кас поднимает на отца печальные глаза и взглядом просит у него прощения. Внезапно Олдос делает два шага вперед к краю сцены.

– Да, – говорит он, – мне есть что сказать.

Члены городского Совета настороженно переглядываются.

– Я жил рабом, но умру свободным, – внезапно говорит Олдос. Затем он поворачивается к Касу. – Я прощаю тебя, сынок.

Он произносит это с легкой улыбкой, и в глазах Каса снова вижу слезы. За поведением Олдоса с интересом наблюдает весь город. Совет заметно напрягся. Дядюшка поворачивается назад, находит в толпе советников второго сына, и адресует ему второе сообщение.

– И тебя прощаю, – произносит он.

На этот раз в его глазах замечаю горечь. Валентин выглядит удивленным.

– Вы закончили? – нетерпеливо спрашивает глава города.

Олдос бросает на него презрительный взгляд, затем поворачивается лицом к толпе, и ищет кого-то глазами. Когда его взгляд падает на меня, он замирает и подмигивает.

– Передавай привет Тимофею, – говорит он.

После этих слов к Олдосу подходят охранники и отводят назад к остальным преступникам. Хотя назвать их этим словом просто язык не поворачивается. Советники рассматривают толпу, выискивая того, к кому обращался Олдос. Я опускаю глаза вниз, делаю вид, что пытаюсь оттереть грязь на платье. Старый дядюшка предусмотрительно не назвал моего имени, чтобы правители не смогли вычислить адресата. Но все же он умудрился оставить свое напутствие. Почему-то теперь я почти не сомневаюсь в том, что его не пощадят.

Слезы перестали литься из моих глаз, будто вытекли все до последней капли, и запасы в слезных мешочках иссякли. Щеки все еще мокрые, соль раздражает кожу, но я не обращаю на это внимание. Эль прижимается ко мне, ее тело продолжают сотрясать рыдания. Внезапно ощущаю на своем плече чью-то руку и инстинктивно вздрагиваю. Рядом садится Виктор и обнимает меня.

– Я с вами, – шепчет он, и я пытаюсь ему благодарно улыбнуться, но не получается.

Очередь на сцене дошла до моего отца. Папа смотрит на нас, не отводя взгляда. Все внутри переворачивается, когда я вижу, как уголки его губ осторожно поднимаются вверх, и он подмигивает. Человек, идущий на казнь, пытается успокоить и ободрить свою остающуюся дочь. Слезы душат, но я не хочу показывать их ему. Если сегодня ему суждено умереть, пускай он увидит другие эмоции на моем лице, мягкие и нежные. Тереблю Эль и прошу ее успокоиться. Сестренка замирает и вытирает ладошкой красные опухшие глаза. Вместе с ней машем папе и стараемся выдавить из себя улыбки, но снова не получается. Губы словно онемели.

– Серафим Вуд, – произносит Кас, и мое сердце уходит в пятки. – Вас также обвиняют в организации запрещенных собраний без утверждения плана мероприятия с Советом. Кроме того, вы виновны в создании заговора против правительства Стеклянного города. Вы нарушили запрет на приближение к стене, трижды комендантский час, и предприняли попытку влезть в дела городского Совета, хоть не имеете на это никаких оснований. По кровной линии полномочия советников не могут перейти к вам, поэтому вам также вменяется несанкционированное проникновение в устав города.

Я в ужасе выслушиваю речи Каса. Папу обвиняют едва ли не во всех смертных запретах. Попытка влезть в дела Совета? Организация тайных собраний? Заговор против правительства? Немыслимо. Я и представить не могла, что отец скрывал подобное. Лишь теперь понимаю, что они с Олдосом были заодно.

– Вам предоставляется последнее слово, – продолжает Кас. – Вам есть, что сказать?

Отец смотрит на меня, затем на Эль и улыбается.

– Скоро наш… то есть уже ваш мир изменится, – говорит он, обращаясь к толпе. Снова замечают нервное волнение в компании советников. – Справедливость восторжествует. Будьте сильными и тогда…

Отцу не дают договорить. Охранники подходят к нему и заламывают за спину руки. На передний план выходит глава Стекляшки, Теодор. Он что-то говорит Касу, и тот отходит назад, освобождая стойку с микрофоном. Теодор окидывает властным взглядом горожан, быстро разминает шею и начинает говорить.

– Перед вами на сцене стоят пять преступников, – произносит он сурово. – Трое из них сегодня отправятся в мир иной, и только двоих ждет помилование.

Моя голова больше не соображает, практически не чувствую своего тела. Хочется закричать, броситься на сцену и вымаливать прощение для папы и Олдоса, предложить себя в обмен на них. Но понимаю, что делать это бессмысленно. Да и жертва моя не нужна Совету. Ощущаю полное бессилие перед выдуманным кем-то много лет назад городским порядком. Смертная казнь – слишком жестокая мера для людей, вина которых, по сути, ничтожна и малозначительна.

Наш мир отказался от тюрем. Людей просто убивают и кремируют. Небольшая печь для сжигания трупов занимает куда меньше места, чем камеры для провинившихся. А наш город итак имеет слишком плотную застройку и довольно маленькую территорию. Думаю, что если бы в Стекляшке все-таки и была тюрьма, то в нее бы заключали каждого второго жителя. Да просто так. Чтобы другим неповадно было. Казнь в этом плане гораздо проще: убил и забыл. А содержащихся в тюрьмах преступников ведь нужно кормить, поить и одевать. Неплохая экономия получается. Да и смерть людей страшит куда больше, чем временное ограничение свободы. Вот и ходят все, как шелковые. Мы итак пожизненные заключенные. Только вместо металлических решеток – большая и высокая стена. У нас на всех одна общая камера. Камера под открытым небом.

Несмотря на то, что на отце и Олдосе больше обвинений, чем на остальных, стараюсь держаться за последние оставшиеся в душе крохи надежды. Двоим из черного списка казни сегодня сохранят жизнь. Возможно, это будут именно они. Но мой разум просит, чтобы я не обманывала ни себя, ни его. Снова плачу. Мы с Эль и Виктором сейчас единое целое. Они обнимают меня с двух сторон, словно боятся, что я могу рассыпаться. Чувствую, что действительно могу.

– Те, кого я назову, – говорит Теодор, – встаньте от меня по левую сторону. Остальных попрошу остаться на месте.

Внутри снова все замирает, я готовлюсь услышать вердикт градоначальника.

– Лея Суарес, Арон Пински, – произносит глава Совета. – Подойдите.

Арон с побелевшим от ужаса лицом послушно следует его указаниям. Лея держит за руку Игната, и не покидает своего места.

– Лея Суарес, – звучит требовательный голос Теодора.

– Я останусь здесь, – отвечает девушка.

Обвиняемых разделяют на две части. Одни получат смертельный укол в вену, вторых ожидает высечение прутьями и свобода. Нутром понимаю, кого Совет намерен отпустить, а кого уничтожить. И Лея, судя по всему, понимает. Глава города недоволен тем, что ему противятся. Такое, скажу, бывает крайне редко. Он жестом подзывает к себе охранников, и те насильно забирают бьющуюся в истерике девушку. Лею отводят к Арону и удерживают на месте, заломив ей руку за спину.

Сердце бьется, как ненормальное.

– Лея и Арон, – говорит градоначальник. – В этом году Совет принял решение о вашем помиловании.

Чувствую, как в груди полыхает огонь, который невозможно успокоить. Он обжигает мои внутренности, оставляя за собой болезненный шок. Папа и Олдос вместе с Игнатом остались в группе тех, кто должен умереть. Из горла вырывается тяжелый стон. Из последних сил пытаюсь дышать, но чувствую, что задыхаюсь. Будто захлебываюсь собственным горем. Окончательно понимаю, что вижу отца в последний раз.

– Вина остальных слишком значительна, чтобы закрыть на нее глаза, – молвит Теодор. – Мне очень жаль, но вы приговорены к смерти.

Сквозь слезы едва замечаю, как охранники подходят к каждому из обвиняемых и встают рядом. Лею и Арона отводят к столбу для позорной порки.

– Папа, – кричу я и пытаюсь встать, но Виктор и Эль крепко держат меня с двух сторон, не позволяя совершить глупость.

Тем временем в руке одного из охранников появляется шприц с ядом. Первый, кого ждет смертельная инъекция – Игнат Симон. На другом конце сцены в конвульсиях бьется Лея. Она пытается вырваться и вернуться к своему возлюбленному, но ее удерживают два охранника. Девушка кричит, ей зажимаю рот, Лея кусается, ее бьют по лицу и она падает. Игнат ни жив, ни мертв, смотрит на нее с застывшей скорбью и страхом. Глаз печальнее я в жизни не видела. Он что-то шепчет ей на прощание. Разбираю едва слышимые слова любви, доносящиеся до моих ушей. Глава Совета кивает, охранник выпрямляет руку Игната и в его вену вводят смертельную дозу лекарства. Раздается пронзительный крик Леи, разрывающий молчание застывшего города, и Игнат замертво падает.

– Ненавижу, – вопит Лея. – Я вас всех ненавижу! Твари бездушные! Сволочи!

Глава города явно недоволен ее поведением. Кто-то из рабов решил заявить о своем праве на жизнь и подрывает его авторитет. На глазах у всего города. Лицо Теодора стало еще грубее и властнее. В два прыжка он оказывается возле Леи, выхватывает из рук охранника шприц и резко втыкает ей в шею, затем вводит яд и вынимает иглу. Изо рта девушки вылетает протяжный стон, и она падает без сознания, как несколько секунд назад ее возлюбленный. Горожане шокировано смотрят на сцену, в толпе проносятся напуганные вздохи. Остальные члены Совета и охрана тоже удивлены поведением главного. Когда градоначальник поворачивается лицом к людям, как по команде все замолкают.

Никто не хочет стать следующей жертвой дикого зверя.

– Она лишилась жизни за непослушание и угрозы, – говорит Теодор, словно оправдываясь. Его безумный взгляд вновь становится нормальным, смягчается. Однако в глазах по-прежнему суровость и властность. – Это непозволительное поведение, и я прошу вас всех помнить об этом.

Никто и не думает забывать.

Бросаю взгляд на отца и Олдоса. Погибли два человека, возможно, Совет пощадит кого-то из них. В душе вновь появляется надежда, но в тот же миг исчезает. Теодор опять подает сигнал охранникам. На этот раз они вводят яд Олдосу. Свой последний взгляд он адресует мне. Он улыбается и задорно подмигивает, словно не боится смерти. Словно знает, что после укола его ждет что-то по-настоящему хорошее, доброе и прекрасное. Может, он отправится в рай? Сердце сжимается, левая сторона моего тела вновь немеет, рука отнимается, и я ее больше не чувствую.

Бездыханное тело Олдоса падает на деревянную сцену. Он сильно ударяется головой, раздается громкий звук. Но дядюшка больше ничего не чувствует, в отличие от тех, кто остался. Вижу, как Кас закрывает рот руками, чтобы не закричать. Из его глаз водопадом хлыщут слезы. Он стоит на месте, поскольку знает, что не должен подходить к казненным. Даже если это его родственники. Его брата Валентина, кажется, произошедшее совсем не волнует. Он лишь однажды посмотрел на Олдоса, но в его взгляде не было горя или сожаления. Словно это его не касается. Замечаю, что многие люди вокруг меня тоже плачут. Равнодушных практически нет. Олдоса любили все, он был замечательным человеком.

На сцене остался лишь папа. Он последний в черном списке этого года, кому суждено попрощаться с жизнью. Я плачу, не в силах сдерживать слезы. Эль плачет, Виктор плачет. Даже Питер, взгляд которого я вновь ловлю, не пытается скрыть мокрых глаз. Сегодня самый страшный день в моей жизни, и сейчас произойдет самое ужасное событие, которое расколет мою жизнь на до и после.

– Папа, – снова кричу я.

Отец смотрит на меня долгим нежным взглядом и вытягивает руку вперед, закатывая рукав. На его губах легкая прощальная улыбка, в глазах, как и у всех смертников, – обреченность.

– Пообещай, что будешь счастлива, – кричит он мне.

Это его последние слова.

Проглатываю слезы и хрипло кричу в ответ:

– Обещаю.

Лицо становится спокойным и умиротворенным. Через секунду он умирает. Эль вцепляется в мою руку и сильно сжимает, чувствую, как ногти больно впиваются в кожу. Как ни странно, это меня немного успокаивает. Я больше не плачу и теперь просто тупо пялюсь на сцену, я в трансе. Охранники проверяют пульс у казненных, убеждаются, что яд подействовал, и по очереди убирают тела погибших. Их складывают в телеги и отвозят в крематорий. Скоро от них не останется и следа. Словно не было никогда в этом мире папы, Олдоса, Игната и Леи. Теперь в Стеклянном городе четыре тысячи девятьсот девяносто девять человек.

К Арону, единственному оставшемуся в живых преступнику, постепенно возвращается румянец. Его ждет прилюдная порка, невероятно болезненная и жестокая, но он останется жив. И сейчас это для него – главное. И для его семьи, которая сидит где-то в дальних рядах и облегченно вздыхает. У Арона большая семья: родители, дети, жена. У меня осталась лишь Эль. Но родных по крови у меня больше нет, и по сути своей теперь я сирота. Через месяц мне стукнет восемнадцать. С этого возраста в Стекляшке разрешается жениться и заводить детей. Этакое совершеннолетие. Хотя работать мы вынуждены с десяти. В современном мире люди взрослеют гораздо быстрее, чем в древности, о которой рассказывал нам Олдос. У нас просто нет выбора.

Когда сцена очищена от трупов, наступает время для последней казни единственного выжившего. Арона прижимают лицом к позорному столбу – так называют его члены Совета – и спиной к зрителям. Его руки обхватывают столб и их крепко связывают. Такой же участи удостаиваются и его колени. Благодаря этим креплениям, жертва порки не сможет сползти вниз, когда обессилит.

Высечение прутьями – зрелище ужасающее, но нам запрещено отворачиваться. Горожане должны знать наглядно, что их ожидает в случае неподчинения воли Совета. Если находится тот, кто хотя бы на секунду закроет глаза – охранники внимательно за нами наблюдают – его может ожидать место в очереди к позорному столбу. Как правило, таких отчаянных не бывает, и все мы вынуждены глазеть на это кровавое зрелище.

Исполнитель берет в руки прутья и подходит к Арону. Удар за ударом на его оголенной спине появляются красные пятна, полосы, следы от деревянного хлыста. Арон терпит, пытается не показывать свою боль, но я представляю, как ему сейчас тяжело. Высечение длится довольно долго, даже не представляю, сколько времени проходит с момента его начала. Минут пять? Десять? Больше? На коже Арона выступает кровь, вскоре ее становится много. Окровавленные прутья с каждым взмахом разносят красные капли по сцене, некоторые долетают до зрителей из первого ряда. Вижу, как сидящий впереди маленький мальчик вытирает лицо, и на его руках оказывается кровь несчастного казненного.

Не могу оторвать взгляд от Арона, смотрю, словно завороженная, и понимаю, что, возможно, смерть гораздо лучше, чем такое испытание. Сомневаюсь, что смогла бы вытерпеть подобную боль. Ведь даже смотреть на него сейчас мне нестерпимо больно. Вскоре Арон заметно ослабевает, его тело покидают жизненные силы, и он теряет сознание. Крепко привязанные ноги и руки не позволяют ему упасть. И когда советники понимают, что бедняга получил сполна, охранники его развязывают. Арона уносят со сцены.

Когда он придет в себя, его раны, скорее всего, будут уже обработаны. Но жестокость городской власти на этом не закончится. Едва живому после позорной порки Арону не позволят оправиться от травм, и завтра он будет должен вместе со всеми пойти на работу. И не важно, как он при этом будет себя чувствовать. И даже если он умрет посреди дня на глазах у своих учеников, Совет проигнорирует. И это в очередной раз докажет главную истину: не нарушай установленные запреты.

Арона уносят со сцены. К микрофону вновь выходит Теодор. На этот раз он улыбается, церемония казни официально закончилась. Вскоре все разойдутся по своим домам, но сейчас жителей Стекляшки ждет традиционное поощрение. Хотя, думаю, все-таки это подкуп. Прежде, чем объявить о начале раздачи праздничных угощений – казнь в понимании советников тоже праздник, – глава города решает выступить перед нами с заключительной речью.

– Спасибо всем за то, что сегодня присутствовали на церемонии, – говорит он.

Ха! Как будто у людей был выбор.

– Прошел еще один год со времен начала новейшей эры. Славный год. В завершении этого ежегодного мероприятия хочу вновь выразить надежду на то, что в следующий раз на эту сцену не поднимется ни один из вас. Наш город, единственный выживший город на земле…

Не выдерживаю и заливаюсь истерическим смехом. Мои вопли нарушают массовую тишину и прерывают речь градоначальника. Он смотрит на меня с недоумением. Тут же представляю, как он несется ко мне со шприцом наготове и вонзает ядовитую иглу прямо в шею, как только что Леи. Избавиться от всех, кто не согласен. Ничтожество. От фразы «единственный выживший город на земле» начинает подташнивать. С самого рождения нам твердят одно и то же. Нам врут, чтобы удержать в этой наполовину открытой клетке без верха. Ах, если бы только у меня были крылья…

Взгляд Теодора гневный, он пронзает меня насквозь, но я его больше не боюсь. Прямо сейчас я готова встать и рассказать жителям Стекляшки о том, что знаю. О другом городе, о других людях. Конечно, при этом меня будет ожидать участь отца и Олдоса. Но кому теперь есть разница до меня? Мне и самой теперь себя не жалко. Когда мое безумие доходит до предела, и я чувствую, как руки упираются в землю, чтобы поднять мое тело на ноги, ощущаю цепкую хватку Виктора. С другой стороны меня удерживает Эль. Смотрит на меня испуганным взглядом.

– Ария, – шепчет сестренка, – что ты делаешь?

Слышу голос сестры и понемногу прихожу в себя.

– Мне страшно, – произносит она.

Ее распухшие от слез глаза смотрят на меня так беззащитно и жалостливо, что мое сердце вновь раздирает отчаяние. Папа. Олдос. Они погибли. У этой девочки осталась лишь я, и ради нее я должна вести себя безопасно. Как и просил дядюшка. Пелена безрассудства исчезает, и я окончательно возвращаюсь к реальности.

Замечаю на себе удивленные взгляды соседей, некоторые смотрят с жалостью. Помешалась с горя бедняга, говорят они безмолвно. И это действительно так. Глава Совета все еще молчит, и я поспешно извиняюсь. Он заметно возмущен моей дерзкой выходкой, но когда понимает, что я – дочь только что казненного Серафима Вуда, немного смягчается. Он продолжает свою речь, периодически недоверчиво косясь на меня. И каждый раз от его взгляда мое лицо делается каменным.

– Вы должны помнить, что нельзя нарушать правила, – вновь повторяет Теодор. – Казнь – это жестоко, и мы это прекрасно понимаем. Мы бы не хотели, чтобы она существовала. Но, увы, это неизбежно. Церемония необходима для очищения нашего города, единственного оставшегося в живых места на планете, от недостойных людей. От тех, кто не хочет соблюдать порядок и работать на общее благо. От неверных и опасных. От преступников. Наше общество должно быть чисто и прозрачно, а граждане – порядочны и честны. В мире не должно быть места лжи, скрытности и предательству. Порядок – основа выживания.

Когда градоначальник вновь произносит пропитанные ложью слова о последнем живом месте на планете, он бросает долгий взгляд на меня. Замечаю в нем подозрения. И почему-то в этот раз мне становится страшно. Вскоре он распоряжается о начале празднования, люди встают со своих мест и разбредаются по парку. В разных его частях расставлены палатки с угощениями. Сегодня их выдают не по талонам, поэтому в желающих набрать пирогов и ватрушек с компотом, отбоя нет. Я устало плетусь домой, за мной по пятам идет Эль. Думаю, что Виктор тоже с ней, но мне слишком тяжело повернуть голову и посмотреть.

На пороге дома спотыкаюсь о торчащий из земли корень и падаю, ударяясь подбородком о стеклянную ступеньку. Сил встать нет, но мне на помощь приходят чьи-то крепкие руки. Они в два счета возвращают меня на ноги. Открываю глаза и вижу Виктора.

– Спасибо, – шепчу я.

Он обхватывает меня за талию и забрасывает мою руку к себе на плечо. Я ощущаю, как силы уходят из тела, но все еще пытаюсь волочить ноги. Когда Виктор понимает, что это бесполезно, он берет меня на руки, и осторожно поднимается по лестнице. Через несколько минут я уже лежу в своей кровати. Рядом Эль, у плиты суетится Виктор.

Засыпаю.

Когда открываю глаза, на улице уже темно. Комендантский час еще не наступил, понимаю это, глядя на соседей через стеклянные стены. Бросаю взгляд на квартиру Олдоса. В ней темно и пусто. Свет не горит, внутри никого нет. Эль и Виктор все еще со мной. Когда они замечают, что я проснулась, сразу же бегут ко мне.

– Поесть хочешь? – спрашивает Виктор, поднося мне стакан с водой.

Я делаю глоток прямо из его рук и отрицательно мотаю головой. Смотрю на кровать отца у дальней стены, и слезы невольно вытекают из глаз. Папа всегда был аккуратным и чистоплотным. Его постель заправлена, на покрывале ни складочки, подушка взбита, на тумбочке рядом стоит наполовину наполненный стакан с водой. Папа часто просыпался по ночам, чтобы попить. У входной двери стоят его домашние тапочки, на крючке висит рабочая одежда. Больше он ее никогда не наденет.

Горло сжимают спазмы. Я закрываю глаза и вновь засыпаю.

В следующий раз просыпаюсь глубокой ночью. Не могу определить, который час. Вокруг темно, свет в соседних квартирах уже погас, на небе звезды и луна. Поворачиваю голову, чтобы осмотреться, и замечаю рядом с собой Эль. Она не спит, ее напуганные глазки смотрят на меня с волнением.

– Ария, – сестренка обнимает меня так сильно, что вот-вот задушит. – Я боялась что ты… что ты…

Она отводит свои глаза. В лунном свете замечаю ее слезы.

– Что?

– Я боялась, что ты умерла, – с ужасом шепчет она и закрывает лицо ладошками. – Я проверяла, дышишь ли ты, но внезапно ты перестала. Я очень напугалась.

Поднимаюсь в кровати и крепко обнимаю сестру. Единственного близкого человека, который у меня остался. Успокаиваю ее, уверяя, что буду жить. Она просит никогда ее не оставлять, и я обещаю ей это.

Утром меня будит Эль.

– Нам нужно идти на работу, – говорит она.

Солнце проснулось гораздо раньше меня и когда открываю глаза, внезапно ощущаю пустоту и легкость. Через секунду тяжелейший камень отчаяния срывается со скалы печали и придавливает мое сердце. Ощущаю эту боль физически. Невыносимо. Папа. Олдос. Погибли. Повторяю это себе, стараюсь поверить, но не получается. Когда встаю с постели, на кухонном столе меня уже ждет горячий завтрак. Сестренка заботливо приготовила его для нас и пытается мне улыбнуться, но понимаю, что ей это не под силу. Она хочет казаться сильной. Такая и есть. Обнимаю ее, целую в макушку. Из квартиры снизу нам машет Виктор.

Сегодняшний день будет таким же, как и все остальные дни в этом мире. И завтрашний. И день за ним, и день после него. И так до бесконечности. Замкнутый круг не намерен прерываться, и крутящая колесо жизни белка никогда не остановится. Мы будем умирать, на смену нам придут другие люди. Они продолжат наше дело, о нас никто потом не вспомнит. Мы навсегда останемся безымянными песчинками, частью чего-то большого и в то же время ничтожно мелкого.

Этот день – продолжение и повторение вчерашнего, всего, что было до него. Крошечный отрезок бесконечного процесса, переносящий в будущее. Но для меня это будущее изменено на веки. И мое настоящее вычеркнуто из невидимого списка жизни. Жизни, которой управляют члены городского Совета. Жизни, которую рушат по щелчку пальцев. Жизни, которую уничтожают в один момент. У рабов нет права голоса, но я больше не хочу быть рабом.

– Ария, ты снами? – из задумчивости меня вырывает взволнованный голос Эль.

Бедная девочка пережила смерть своих родителей, смерть приемного отца и смерть лучшего друга, и вдобавок ко всему теперь ей приходится заботиться о своей убитой горем сестре. И все это в двенадцать лет. Врагу не пожелаешь. Глаза Эль опухли от слез, она не спала всю ночь, следила за тем, доживу ли я до рассвета. Я дожила.

Рядом с ней Виктор. Я и не заметила, когда он пришел. Задумчиво вожу ложкой в кружке с травяным настоем, к еде так и не притронулась. Желудок решил объявить голодовку. Ну и пусть.

– Ария, – говорит Эль мягко. – Ты знаешь, что мы тебя очень любим. Мне безумно жаль твоего папу, нашего папу. Он был самым лучшим на свете. И Олдос тоже. Но назад ничего не вернуть, и нам придется жить дальше. Тебе необходимо принять и смириться с их смертью. Иначе никак. Пять лет назад, когда Совет казнил моих родителей, я думала, что моя жизнь кончена. Но я знаю, что они хотели бы, чтобы у меня все было хорошо. И я стараюсь изо всех сил, чтобы так оно и было. Ради них, ради их памяти. Я всегда буду с тобой и поддержу тебя. Я никогда тебя не брошу. Хочу, чтобы ты это знала.