Loe raamatut: «Иллюзион жизни. Рассказы», lehekülg 4

Кто кому подарок

У меня есть несостоятельный любовник, и мы так сильно дружим – прямо падаем друг другу в объятья при встрече, когда я получаю зарплату. Хотя Восхотьевич хватает меня на руки и кружит, и кружит, пока не упадет на диван со мной в объятьях. Интересно складывается у нас вденьзарплатный диалог: вначале спросит сумму, затем «дай убедиться!», говорит. Не во мне убедиться – в деньгах. Убеждается мгновенно, плавно и неотвратимо отбирая эти вожделенные бумажки, да так, что кончики моих пальцев оказываются в ловких и жестких его щупальцах. Хотя Восхотьевич  не осьминог, но хватка осьминожья выработалась у него в результате безработицы в стране.

Повешает лапшички освежеванной по местам боевой славы, тут и там, везде, где его потчивают денежками – и был таков! Умелец!

А лопоухие дамочки вздыхают не о деньгах, нет! О высокопоставленной челюсти, которой Хотя в азарте способен загрести даже несъедобные бумаженции. Очень эта челюсть им нравится, ибо почти все его дамочки стоматологи и зубопротезницы. А какие они проказницы! Ловко подгребают к Хоте прямо в самый дальний от его личной, хотевосхотьевской, зарплате, и нате вам! Забирают его к себе со всеми оставшимися зубками. Хотя успевает только после аудиенции с тетенькой— стоматологиней зубками клацнуть желтыми своими, прокуренными, и довершить интимный разговор привычной для всех фразой:

– Жене бы подарок какой—нибудь… А то она одна ждет, волнуется.

Дамы вскидывают брови так, что чуть ли не глотают свои зубы от неожиданности. «Ишь чего захотел!» – думают. «Подарки мы сами любим! Ждем их, беспокоимся!..»

А вслух произносят:

– Хотя, ой какой ты Восхотьевич! Какой ты ловкий малый, подарки гребешь лопатами, и никому не оставишь! Ты же, осьминожья твоя хватка, хоть раз видел, как эти деньги на подарки жизни мы зарабатываем?

Решили дамы—стоматологини проучить Хотю.

Пригласили его в аппартаменты, дескать, за подарками и предложили заслужить эти подарки.

– Вот, Хотя Восхотьевич, поставь—ка ты зубки деду вот этому, что в кресле восседает. Не всё ему восседать, надо же и тебе заиметь царское кресло. Поставишь ему зубы – и будешь, как царь сидеть удобно и шутить с нами.

Призадумался Хотя: получать подарки и сидеть в удобном кресле так вольготно: сразу пробуждается интерес к жизни! Но как зубы вставлять, Хотя не знал. Ему же в дипломе только за первые 15 предметов, сданных на «отлично», расписался ректор. Не даром Хотя окучивал грядки в его усадьбе! А как Хотя лопал там землянику – аж сам ректор изумлялся: греб прямо охапкой в огромный рот.

– Не от крокодила ли ты родился, Хотя? – спрашивал ректор.

– Сумка и кошелек только из крокодильей кожи может решить этот вопрос, – отвечал Хотя, слегка помедлив с ответом и сказав эдак, с расстановочкой,  свою коронную фразу вымогательства.

Спорить с Хотей ректор не стал, но предложил ему попреподавать слегка в пятидесятиградусную жару в непроветриваемом помещении. Хотя Восхотьевич согласился.  Итак, в назначенный день состыковались «воздушный корабль» по имени Хотя Восхотьевич  и его «инопланетяне»  – студенты. Дабы не смущать подарколюбивца, ректор скрылся в неизвестном направлении на пару лекций в другом корпусе вуза. Вернувшись, ректор обнаружил студентов за кафедрой, столпившихся над умирающим

Хотей.

– Мы подарили ему песню, – выговаривая слова сквозь слезы, шептала староста группы. И он огорчился, что нечего взять супруге, а мы… так старались…

Крупные габардиновые слезы текли по щекам студентов. Кроме занавески, которую Хотя не успел снять вместе с гардинами в подарок жене, подтираться было нечем. Все подходили к занавеске утирать слезы, пот и втихаря, сморкаться.

– Да, мы даже в припеве слова разные сочинили, без повторений.

Долго еще плакали бы студенты над умирающим Хотей, но вбежала тут в аудиторию хотьевская супруга с воплем «Украли подарки!».

Хотя резко вскинул брови и вскочил с рук первокурсников, решив попреподавать за ректора у старшекурсников, чтобы отработать неизвестно кем украденные его подарки. Ректор узнал об этом из сбивчивой хотиной фразы, брошенной в коридоре вуза. Из нее следовала морзянка зубов верхних о нижние: «Нам без подарков не прожить! Бегу к старшим. Всё проведу, мне скачали на телефон. Ты пока посиди за меня в кресле стоматолога».

Ректор не ослышался. Его ожидал эшафот, ибо лечить – и тем более ставить зубы – он не умел, в чем признался себе откровенно.

Орел в полете

Вот только успели познакомиться, как он начинает властвовать: мысленно ставит ладони на стол домиком, на вытянутые пальцы рук, локти кверху в разные стороны, – ну чисто орел перед полетом.

Излагает: «Я как член….» и т.д.   СП или РСДРП, или как там… Фишка на голом поле ракурса.

Парит над нищим коллективным разумом, ставит во главу угла никем не свергнутое бесстыдство превосходства и ждет подсчета согнутых перед ним спин. Понтий… Поня. Понька, – так точнее. Пилад, правитель и узурпатор.

Кто кого

Кто кого быстрее съест: я колбасу или она меня? Раскрывает рот колбаса. Желудок раззявился так, что конфета, съеденная пять минут назад, становится песчинкой, а потом вдруг египетской пирамидой, и поглощает меня, как мумию. Нет меня совсем, есть голод, поедающий изнутри меня саму. Что это? Шоколад неотвратимо надвигается, своей вязкой коричневой структурой жует меня, кусая бока своими коричневыми кубиками с орехами. Тут вступает кофе: он пьет меня большими глотками, обнажая горячие до молочной белизны зубы.

Сыр, гадство, сыр жрет меня, раскрывая хлебные поры бутерброда, больно царапая корочкой, соскребая слизистую оболочку с моих лор-органов. Хищный сыр! Я не подозревала, что продукты могут ополчиться и начать войну против меня самой. Воинственный лимон каждой долькой поедает мои глаза и слезами моими питаясь, разъедает мое достоинство, потому что я ору от боли, и холодный пот от мороженного в рожке, заливает мои глаза. Клубничный джем в мороженом, в самом конусе рожка, оказывается, поедает беспощадно мой послеродовый живот. Вначале щекотно, а потом… «А-аа!» Бананы двинулись на меня в атаку, хватая за бока и локти. Яблоки бьют в поддых, прыгая от стены и лопая мои плечи. Волосы запутались в макаронах, поедающих мою кожу, как черви. Это змеи. Удавы. Давят меня в грудь, жрут сердце. А я их в детстве с сыром любила, а они… Подлые. Сжирают меня вместе с вафлями «Акульчев» без пальмового масла, с земляникой, эта земляника прямо кровавыми ножками отрывает от меня куски и ест, листьями запивает, вытянув их трубочкой, подобно губам. Ужас как больно. Что вы, подлые, делаете со мной? Отвисаете под кожей, вобравшись в меня, как сотни клещей, ворочаетесь, как змеюки, клубами двигаясь по органам. Голод сжигает еду и ее любопытство: как во мне: влажно или сухо, горячо или холодно.

Жрет-не нажрется колобок апельсина, расширяя корку до неприличного. Вкусная я?

О тебе мне приходилось мечтать в детстве, а твой брат мандарин обволакивал ярким ароматом, и вы мной наслаждались, ели мягкость моего характера, уничтожая мое существование на земле. На планете. Во вселенной. Съели совсем. На фотографиях я была худенькой девочкой, затем сочной женщиной и, наконец, вашей жертвой. Несчастная, рассовывала я вас по пакетам и несла в холодильник, не думая, что вы съедите меня, продукты. Самовозгораясь, даже чай уплетал мой мочевой пузырь, чмокая ложкой и пипикая сахаринками в воде. Рыбу я не любила, она пожалела, может быть, она-то меня бы пожалела, я же Сомова, рыбная фамилия. Съели меня гады продуктовые. Некого теперь печатать в журнале. Радуйтесь!

Ищут, зовут, а нет меня! Я во рту у колбасы. Уже разжеванная, спрыснутая мороженым с клубникой, проколотая горячими зубами кофе, почти сплю, но хотелось еще прочесть книжечку на сон грядущий, или фильмик посмотреть.

Щас! Дадут они фильм… книжечку! Пинаются, толкаются и воняют: бананы переполнены сливками и ломятся в апельсин, жмутся, орут в желудке: «А на фига нас брала из корзины? Лежали бы сейчас, гнили в магазине! Съела? Мы тебя не воскресим!»

Грязные белые сливки: белые, но грязные, в клубнике и шоколаде, что вы делаете в моём желудке? Тошнотворно-сладкий снег, мягкий и пластичный, из спрея, – и это сливки?! Корова не мычала над их созданием, жуя траву и вырабатывая молоко. Утренний завтрак синтетикой – порождение цивилизации, – что кусок пластика съесть, что сливки эти – одномоментно остается в организме и жрёт изнутри.

Ищут: «Мама, ты где?» Хотела крикнуть, но звук не идет: застряла в помидоре. Жуть какая!

Бывало, я завтракала только, получив успешный заказ и записав его. Так надо действовать: надо же заслужить хлеб насущный. Да, я теперь так и буду снова делать: успехов больше в работе будет.

Не ем, звоню. Не результативно долго, но не сильно многообещающие импульсы всё же были. Не ем и не пью. Активнее работаю. Думаю, как увеличить спрос на заказы. Молния мысли мелькнула, озарив мозг и всё вокруг. Одна удача. Не пойду есть, чтоб не спугнуть успех. Попью только. Маловато, но меньше бегать придется… Иногда разогнуть ноги надо всё же, чтоб не затекли мышцы. Работа в лес убежит – где искать придется. Не упускать возможность удачи, моей рабочей лошадки, конька моего, – важно.

Есть не буду совсем до следующего луча или проблеска, а свет удачи забрезжит – вгрызусь в работу, подобно коню в удилах – и на скаку захвачу себе успех. И есть не буду совсем – пусть внуки едят, дети. А то им не хватало еды, детям, было такое время. Главное, чтобы голова не кружилась. Если закружится – немного поем без рвения. Рвение – работе, а принимать пищу без рвения надо. Тогда всё будет отлично!

Вы когда-нибудь пробовали наблюдать за людьми, как они меняются, портятся или хорошеют от времени. Кое-кто надувается, наливается салом, заплывает мозг, жиреет печень, извращаются вкусы. Хиреют мечты, наконец, голос становится выше и – тут самое смешное – при попытке сообщить зрителям, соглядатаям что-либо важное, получается писк, отважный такой, но писк, и губы при каждом вспискивании складываются в углах в утиную пупуську: кря-кря! Это происходит из-за несоответствия внутреннего выгорания и насильственного обманного рвения показать себя еще в силе.

«Я сильный! Сильный и смелый!», – трясется от страха за результат фальсификации «двигатель прогресса». Вот-вот раздастся щелчок – и вся аппаратура для проигрывания одной и той же пластинки для втирания в мозги прошловековой плесени останется всего лишь пластмассой для домашнего пользования, а все «наработки» – недоделками и просто школьным сочинением, за которое оценку поставили как минимум 30 лет назад. Неактуальный неформат, но в иной плоскости – объед (не —кт) внимания потребителей – по всем правилам искусства вранья становится валютообразующей кнопкой для ленивой попы.

Потребитель вырождается в поглотителя, проходит его температура накала, охладевает финансовая дырка, а за бесплатно даже в подворотне… не то что в культурном заведении.

 
***
Нам, толстым, не везет
Мы движемся, как слоник,
И нити ткани лопаются вслед.
Была б худее – завела бы домик,
Пыряла б в нём, как вол, пока скелет
не крошится, пока дымящей новью
порадует кораблик ветровой
и принесет мне аромат с любовью,
и окунет в блаженство с головой.
По голограмме облака над сушей —
Пушинки тополя настойчиво летят
И открывают чакры, лица, души,
На озере пух маленьких утят,
Восторги бархата травы, богатой
на ощущенья: и прохлада в зной,
и гамма клевера – он вездесущий! —
брусничным цветом услаждает взор порой.
Нет крови на моих стихах заклятых,
Кишок, дымящихся и скальпеля, взасос
кромсающего мякоть плоти, смятых
вонючих простыней. И вот вопрос:
я, не бывавшая в анатомичке,
однажды посмотревшая кино
про внутренности, приставляю спичку
к цикорию конфорки, ни одной
попытки суицида не свершая,
самоубийца я в глазах людей:
диету прочат и вагоны чая
дристосного, – пей сам! Учи врачей!
Я ж не могу писать на унитазе,
И жить в обнимку с ним, за три часа
До полдника не съесть обед в Камазе
И взвешиваться после на весах.
Я лучше затоскую по любови,
Повою на юпитер в час ночной,
Потом умру рассветною порою,
А после – на работу с головой.
Нам, толстым, повезет на распродаже
Резинок для трусов – метраж большой
За маленькие деньги. Маша тоже
Купила про запас вместе с лапшой.
Идем по рынку, словно бы богини
Индийские, ну, или же слоны.
«Слонихи» – так со школы нам забили
Цепь погонял среди обжорств страны,
В которой не было ни мяса ни колбаски,
А были макароны и кефир.
И в транспорте мы уминались в тряске,
И до сих пор орем чуть что: «За мир»!
В колдобинах дорог бензин недешев,
А жизнь дешевле пятака свиньи,
Простые мы, как монументы трешниц,
Бежавших от диет и просьб семьи
Не жрать под вечер, ночью и под утро,
Не жрать под вечер, ночью и под утро,
Когда дрозды диковинные спят,
Лишь дядя Петя дрелью сверлит что – то,
Когда дрозды диковинные спят,
Лишь дядя Петя дрелью сверлит что – то,
И за спиной родители стоят.
Сверли, Петюша, хоть стену, хоть крышу, —
У нас починят – только жэк проспит
Полдюжины аварий. Третий – лишний,
Но у жены сосед в душе болит.
Она не толстая душой и телом.
Вот, похудеем – и нагоним. Ей
Сосед несет покушать между делом,
А ты с диетой. Кто тебе родней?
Я фитнеследи стану непременно,
Вот в этой жизни свой шашлык доем,
И сразу спать. Сон снится офигенный, —
Я в нем богиня! Слон идет в мой плен…
 

25 июн. 22 г.

В персиковом аду

«Плохой я человек, меня убивать пора», – думал Унций Стремнович в тенистых ветвях персикового ада. Ада, а не сада, потому как не ел он сам персиков, и даже цвет оранжевый не любил, а любил только одно: деньги тратить без оглядки на бедность. Душевно богат был Унций Стремнович,  оттого не задерживались у него деньги надолго.

Дали Унцию денег аж 72 тысячи 675 и сказали, что на полгода хватит, а он их за полмесяца истратил.

– Гад ты такой! Персиковая твоя голова! – кричала на Унция Стремновича его супруга Лыжа Сквововна. И на кой ты свалился на мою шею, персиковая твоя голова, да не думаешь ты ею, Унций. По что ты все деньги истратил, гад?!

А голова у ее мужа и правда была персиковая! Светло – рыжая курчавость нежным бархатом расстилалась от макушки вниз по всей голове Унция Стремновича. И далее мелкими колечками по плечам и спине. Не носил Унций на плечах погон, потому как не было у него воинского звания и призвания быть военным, зато колечками персикового цвета устланную спину его так любила его супруга, что защищала всегда своего мужа, даже когда он был неправ. У супруги его Лыжи Сквововны была изначально воинственная выправка. Сполна несла она в своем худеньком тельце и ответственность, и командирский тон выкрика воинственного, точно петух ранним утром, и чего только не несла, но только женственности в ней не было, о чем горевал порой супруг ее длинными зимними вечерам под лампой прямого накала. А где еще быть вечером, если не дома, зимой?! Летом другое дело, выйти погулять сам Бог велел. Вот только люди кругом, лишают комфорта. Мешают они, мучают глупостью своей несусветной. Орут рядом со спящим или едва задремавшим на солнышке Унцием Стремновичем. Доказывают друг другу, кто глупее, соревнуются в невежестве.

– Унций – Унций, да кто ж летом на улице спит, горе ты мое луковое, – восклицала Лыжа Сквововна над спящим супругом, найдя мужа на лавке в скверике.

Ревнива была Лыжа, а вдруг к любимой его персиковой спине приникнет кто? Будет колечками играть, на пальчики тонкие наматывать, да гадать: любит – не любит?

– Не надо, Лыжа, не тронь меня, – причамкивал сквозь сон Унций. Судьба моя такая горемычная, быть твоим котиком, Лыжа моя.

И тут начиналась игра двух престарелых супружников, с юности женатых и давно насытившихся всякими играми. Что ни говори, к старости ближе смех берёт над молодыми: уж любятся – милуются, а детей родят – так и врозь. Торсами своими упитанными встанут против себя самих – и ругаться!.. Слабы характером. Избалованы родителями. Не готовы к борьбе, труду и обороне от сложностей, придуманных такими же полуспящими – полуработающими, вечно нуждающимися в подмоге финансовой, верховными главнокомандующими деятелями собственной семьи.

– Да вы подождите разводиться, потерпите. Стерпится – слюбится, что было плохого – забудется, – припевала Лыжа Сквововна над своими племянниками.

У самих Головаревых детей не было, а племянникам от них советов перепадало. Но так надоели эти два крахобора своим племянникам, что выдвинули они требование к Головаревым: платить им за каждый выслушанный совет. Ничего другого придумать они не могли, так и сказали, платите, мол, нам за то, что мы слушаем вас, а будем или нет выполнять – это наше дело, потому как наша жизнь, и в аренду мы вам ее не сдадим!

Поначалу показалась идея племянников слишком наглой, но подумали Головаревы, и решили: нет у нас детей, так хоть племянникам поможем определиться в жизни.

– Лыженька, я могу стать полезным этим пройдохам, и ты. Моя лапонька! Мы станем хорошими людьми, если эти пройдохи покажутся умными и воспитанными соседям и всем, кто знает нас, и наши имена припомнят с уважением.

Стали платить Головаревы своим толстозадым племянникам за каждый свой высказанный им в разговоре совет. Деньги кончились вместе с советами. Осталось у Лыжи Сквововны одно только пожелание для племянников: начитавшись на ночь Пушкина, не идти в скверик на лавочку, а то уснуть недолго, а уснув, можно и без денег остаться. И читая стихи Пушкина Александра Сергеевича, надо не впадать в истеризм православия, где поэт уподобясь пророку, высказывает, как надо распорядиться деньгами, чтоб стать святым. Так Лыжа решила реабилитировать своего супруга в своих глазах, чтобы думать, что не потратил он свои деньги, аж 72 тысячи 675, а вынули у него, у спящего, прабандиты ушлые. Только рот открыла дать совет бесплатно, а племянники чихнули оба разом, попала в дыхательные пути Лыже Сквововны их мокрота, и задыхаться стала супруга Унция Стремновича.

– Лыжа моя ненаглядная! Прости ты меня грешного, супруга твоего Унция, – причитал над задыхающейся женой персиковый муж. – Я стану есть персики и ухаживать за деревьями в нашем саду еще лучше, никогда больше не пойду в парк на лавочку, если ты зовешь подрезать иссохшую ветку – подрежу. Не покидай меня, Лыжа моя любимая.

И упал от сердечного приступа.

– Там, под лавкой в саду…, – начал было свое предсмертное завещание Унций, но племянники перебили:

– Лежат не потраченные наши деньги!

– Да, мальчики. Деньги ваши. Советов не будет.

Свист разбойничий раздался, или это Соловей – Разбойник из сказки вернулся в персиковый мир Головаревых, но свистело в воздухе, пока Лыжа держала руку Унция в своей, прижимая ее к груди и поливая горькими слезами память об их светлой любви.

Племянников след простыл. Может, звук исходил от улетающих денег, но вполне возможно, этот звук возник от улепетывающих пулей двух племянников Головаревых.

Прощаясь с жизнью, бежал Унций в мыслях, и махал флажками, что в обеих руках застарелого растратчика мелькали, подобно бабочкам – капустницам, извещая о себе для недоброжелателей, не желающих заметить Унция и принять за существо, а не сущность. Сущностью звала его Лыжа за свои безнадежные попытки снять супруга с дивана и повести на достойные не мальчика, но мужа, заработки. Унций же не упирался, но едва жена, успокоенная начальством, удалялась в огород, муж улепетывал, только пятки сверкали, на ближайшую лавку в парке думать о вечном.

В вершинах парковых деревьев блуждал длинный вопль истошной радости: это племянники Головаревых праздновали победу. На что, вы думаете, потратили племянники денежки, припрятанные Унцием от Лыжи? На газонокосилку! Вырубили персиковый сад, едва схоронили супругов верных, и устроили себе площадь Свободы.

Из светлой жизни Унция и Лыжи

Унций никак не мог найти подешевше платья для супруги.

– Ну, ты хоть трусы купи мне, муженек!

Унции почесал в затылке и пошел снять с веревки у соседей трусы для Лыжи.

– Купил, примерь, дорогая! Ну, вот сюда ножку, любимая моя! – Лыжа послушно ступила ногой в заготовленное Унцием лассо для их будущей любовной игры. – Теперь сюда, милая! Прекрасно! Не губи свой интеллект слишком большими мечтаниями! – Унций стал медленно целовать ногу Лыжи, двигаясь выше от колена к животу.

– Негодник!.. – пошутила было Лыжа. – В мечтах моих, конечно, было платьице, – многозначительно протянула супруга Унция Стремновича, слегка сопротивляясь для приличия. – Ну что с тобой делать, не на дуэль же с соседом посылать! – воскликнула Лыжа, крутя на указательном пальце веерок из длинных белых перышек.

– Лыжа, дарую тебе эти трусики, дабы ты носила их с почетом и уважением ко мне, твоему верному слуге, – торжественно произнес Унций, искоса поглядывая на супругу и дойдя в поцелуях почти до груди.

Тут раздался треск: в окно лез сосед, воодушевившись игрой Унция и Лыжи. Матадор Игнатьевич уронил с подоконника вазу с цветами и дико извинялся, держась за штаны.

– Ах! – вскрикнула Лыжа наигранно, ибо Матадор стал ее в девятом классе их совместной учебы в школе. И тихо Унцию: – Что делает здесь этот мерзавец? Я трепещу по тебе, Унций! Уйми негодяя, пока я не легла с ним вместо тебя. Он уже тянет свою мохнатую лапу к моей подушке.

Кровать супругов с широкоформатным матрасом стояла неподалеку от окна, так что пока отдыхала в своих апартаментах жена Матадора Игнатьевича, он решил вступить в диалог с соседями на их жилплощади.

Унций, не решительный и стыдливый, встал, подобно горному оленю в схватке с противником на защиту своего лютика, доброй и ласковой Лыжи Сквововны, умиляясь ею с натуры.

Лыжа от счастья раскраснелась, принимая подарок мужа, а тут отступила, ожидая в тот момент чего угодно, но не вторжения Матадора. Лыжа поняла, что сказочки конец, и решила напоить обоих дураков и пойти проверить, у их ли соседей муж стянул для нее труселя. Ускользнув за веселящим напитком, Лыжа выставила огромный кувшин на стол и сделала ход дамкой: ушла «попудрить носик», оставив кувшин на столе перед своими кавалерами и бросив небрежно: «Дайте отдохнуть своим желудкам, друзья мои! Так перенапрягать свой организм негуманно!»

Далее Лыжа Сквововна покрутилась возле соседской дачи, поподглядывала в щель их тубзика, – никого. Подумала: «Наверное, соседка пошла в магазин за трусами, пока она ходит, пошлю мужа за платьем».

Во дворе на веревке висел так себе сарафанчик с жар – птицами на подоле, и по всему подолу эти чудо – птицы хвосты веерные свои распушили. Вернувшись домой, Лыжа обнаружила двух спящих мавров. Наутро оказалось, что одного из них уже нет, а именно Матадора, и Лыжа, перекрестившись, продолжала разговор, выкинув попавшего под бок плюшевого медведя из окна.

– Унций, к трусам – то надо бы и платьишко! Я у няньки Матвеевых видела такое, с жар – птицами на подоле. Купи мне такое же! Ну, персик ты мой ненаглядный!.. – загадочно вскидывая брови, продолжала игру Лыжа, приближаясь к Унцию, подобно сиамской кошке во время брачного периода.

– На веревке во дворе висит? – быстро спросил было Унций, отступая на шаг назад, ибо Лыжа во время таких шуток внезапно, не желая зла «своему пупсику», может наступить на мозоль.

– М – да! – воскликнула Лыжа, в мыслях утопая в цветах от своего возлюбленного.

Стырил Унций у соседки и платье, в кармане которого нашел записку: «Ах ты мерзавец! Положи на место мой сарафан и верни мои же трусы. Твоей толстопопой Лыже они не в пору. Вернешь – научу тебя главной песне жар – птицы».

Унций любил поразвлечься с соседкой, потому снял с веревки платьишко во дворе Матвеевых как бы напрокат.

Подошел вечер.

– Ах, ты моя ненаглядная Лыженька! Дай – ка я на тебя, на умницу, посмотрю, да одену тебя, мою умничку! Восклицал Унций в воодушевлении.

– Унций, мой пупсик! – бросилась навстречу мужу Лыжа, вернувшись с моря, где подрабатывала, заплетая множество длинных косичек в несколько рядов приезжим.

– Вот так, бедрышко мое великолепное, вот, плечики, – отлично! Поедем гулять подальше, на набережную, а то Матвеевы неровен час, приедут с работы. Знаю я их: не ждешь, а являются, как снег на голову.

– Унций! Ты мой ненаглядный! Раскраснелся как, старался, мой лапочка! – Лыжа, не зная, как еще выразить свою преданность мужу, потрепала его по бритой щеке.

Рука ее скользнула от щеки поперек плеча мужа, и по инерции прошла вдоль его нагрудного кармана, где лежала записка соседки. Унций похолодел спиной и грудью одновременно. Рука Лыжи интуитивно почувствовала подвох, и потянулась к карману Унция. Челюсть Унция отворилась и нервно застучала зубами о ковер, пригнувшись, Унций чувствовал себя в безопасности, зная, что коврик почищен супругой утром. На полу лежала увесистая скалка, которую уронил Матадор Игнатьевич, пролезая в гостеприимное окно соседей.