Loe raamatut: «Крым как предчувствие (сборник)»

Font:

Обретение Крыма

Елена Яблонская, выпускница моего семинара прозы на Высших литературных курсах Литературного института им. Горького, родилась и жила до окончания средней школы в Ялте. Связей с Крымом она никогда не теряла и постоянно писала о нем – прозу и художественную публицистику. В 2014 году у нее вышла небольшая книга «Город мой – Ялта» (М.: МГО СП России, НП «Литературная республика», 2014). И вот, наконец, пришло время для большой книги Яблонской о Крыме, что стало, наверное, не только следствием исторического воссоединения Крыма с Россией, но и необходимостью автора подвести черту под этапом своего творчества, когда ее малая родина была заграницей. Но была она ею лишь формально, о чем убедительно свидетельствуют повести, рассказы и эссе из этой книги. Крым Яблонской – образ потерянной и неотъемлемой части России, чудесным образом снова вернувшейся к нам. Даже в словах президента и премьер-министра, людей, не склонных к сантиментам, мы слышим сегодня, что Крым – это не просто территория, пусть даже очень хорошая, это – сакральная территория.

Да, не торговым, не субтропическим раем был для русских Крым… Мы, может быть, даже не вполне осознаем, какое место занимает он в нашей истории. Здесь русская цивилизация повстречалась с Грецией и Римом. Первые христиане появились в Крыму еще в I веке новой эры. И восприняли христианство мы из Крыма, где крестился Владимир Святой. К тому времени здесь уже была основательная прослойка восточнославянского населения (вопреки утверждениям идеологов крымско-татарского меджлиса). Активность славянских переселенцев в Крыму являлась высокой уже в VII–VIII вв. Археолог Н. С. Барсамов обратил внимание на наличие интенсивного славянского материала в культурных слоях Тепсенского городища в Коктебеле, расположенного в 25 км от Сурожа. Вывод Барсамова был подтвержден не только новыми исследованиями на Тепсене (В. П. Бабенчиков) но и материалами раскопок на Керченском полуострове (Тиритака, Илурат) в Пантикапее. Прямое отношение к Крыму имеет знаменитый «Тмутороканский камень» XI века, третий по древности памятник русской письменности («В лето 6576, индикта 6, Глеб князь мерил море по леду: от Тъмутороканя до Кърчева 10000 и 4000 сажень»). Многие исследователи считают Тмутораканское княжество, во владения которого входил Корчев (Керчь), одним из первых славянских княжеств на Руси. А Черное море в ту пору называлось Русским. После татаро-монгольского нашествия еще неизвестно, кто был более опасен для Руси – Орда на востоке или крымские ханы на юге. Поэтому сражение при подмосковных Молодях в 1572 г., когда князь Михаил Воротынский наголову разгромил соединенное войско крымчаков и турок, вдвое превосходящее наше войско, не менее важно было для России, чем Куликовская битва. Петр I, прежде чем пробить окно в Европу на севере, пробил его на юге, совершив Азовский поход. Да и флот наш был создан не на севере, как многие считают, а на юге, специально для взятия Азова. А потом, во второй половине XVIII века, начались «времена очаковские и покоренья Крыма», великая битва с Турцией за Таврию, Крым и Кубань, приведшая сначала к восстановлению независимости Крымского ханства, а потом, стараниями блистательного Потемкина, и присоединению его к России. Не о стратегической важности Крыма писал Екатерине II Потемкин, убеждая ее взять полуостров под свою монаршую руку, и не о его экономическом значении, а прежде всего – о духовном: «Таврический Херсон! из тебя истекло к нам благочестие…»

Оценить значение этого события можно, лишь перенесясь на несколько десятилетий вперед, в 1854 г., когда «объединенная Европа» вместе с турками высадила громадный десант не где-нибудь, а в Крыму! Оборона Севастополя, описав которую Лев Толстой прославился на всю Россию… Поражение в Крымской войне, определившее исторический путь России вплоть до 1917 года. И наконец, последний аккорд гражданской войны в европейской части России – изгнание Белой армии из Крыма в ноябре 1920-го… Великий исход интеллигенции из России… В 1941–1942 – героическая, почти годичная оборона Севастополя от немцев, сковавшая на юге немалые силы Гитлера, так необходимые ему на востоке, где шла битва за Москву. И первое после победы под Москвой наступление Красной Армии и Флота – Керченско-Феодосийская операция. Между прочим, это крупнейшая десантная операция советских войск за всё время войны. Развить наступление вглубь Крыма, прорваться к осажденному Севастополю тогда не удалось, но сам Керченский полуостров мы занимали около полугода. И, наконец, Ялтинская конференция антигитлеровской коалиции в феврале 1945 года: именно ее решения (даже не Потсдамские) стали основой послевоенного устройства мира вплоть до проклятого 1991 года!

Кто только ни был в Крыму: тавры, тавриски, мидийцы, древние греки, персы, скифы, киммерийцы, римляне, византийцы, гунны, сарматы, готы, аланы, хазары, караимы, половцы, русские, генуэзцы, евреи, татаро-монголы, крымские татары, армяне, турки, немцы-колонисты! Бывали эти народы и в других местах исторической России, но чтобы вот так, все вместе, на небольшом клочке земли!.. В двадцати минутах от Бахчисарая, ханской ставки, – древний Успенский православный монастырь, высеченный в горе, а напротив него, по ту сторону долины, горный город Чуфут-кале, бывшая византийско-аланская крепость, а потом оплот караимов-иудаистов… Взойдите на Чуфуткале, и что увидите вы? Пещерный город Тепе-Кермен на правильной, неправдоподобно ровной вершине Столовой горы. А с Тепе-Кермена – Качи-Кальон, древний горный монастырь. А с Качи-Кальона – гору Мангуп, где была столица средневекового православного княжества Феодоро, последнего осколка Византии в Крыму. А с Мангупа Эски-Керменскую цитадель… Можно продолжать до бесконечности… Где такое встретите вы?

И еще: из всех описаний Крыма, даже если их оставил представитель древнего народа, обязательно следует, что и до этого народа кто-то жил в Крыму, и не просто жил, а еще и крепости строил, землю обихаживал… Крым, оказывается, вообще изучен только на 25 процентов, и это относится не только к истории и археологии, но и, что меня особенно поразило, географии! Например, в знании о пещерах и пещерных городах Крыма мы недалеко ушли от русских путешественников, посетивших Крым в конце XVIII века и сразу понявших, что земля эта, хотя и небольшая и находится не так далеко от России, но совершенно фантастическая и неведомая, Терра Инкогнита! Что же касается «белых пятен» в истории Крыма, то приведу характерный пример: все мы знаем, что такое Чонгарский вал и неоднократно видели его в фильмах о разгроме Врангеля, но знаем ли мы, кто его построил около тысячи лет назад?

Сегодня немногие даже из воцерковленных людей понимают, а почему, собственно, мы – Третий Рим? Только потому, что переняли от Рима Второго, Византии, Православие? Имперскую идею? Или потому, что Иван III привез из Византии жену, Софью Палеолог? В Крыму, среди развалин его византийских церквей и крепостей, начинаешь, наконец, понимать, почему. Узкий перешеек, отделяющий Крым от материка, есть, в сущности, мост между Вторым Римом и Третьим. И ответ на вопрос о причинах уникальности России надо начинать искать здесь. Считаю, что Елена Яблонская написала одну из тех книг о Крыме, которая поможет нам в этих поисках.

Андрей Воронцов,
сопредседатель Крымской организации
Союза писателей России,
доцент кафедры творчества
Литературного института им. Горького

Повести. Рассказы

С перевалов Гиндукуша

Моим одноклассникам

Конечно, я никогда не была на этих перевалах. И Боже меня упаси! Но Афганистан, Афган, вошёл в жизнь моих ровесников так, что не вытравишь его из нас никакими перестройками.

Помню, в семьдесят девятом году, узнав про «ограниченный контингент», я, третьекурсница, совершенно по-бабьи пришла в ужас, хотя «Афган» не грозил никому из наших ребят, надёжно прикрытых военной кафедрой. Однокурсник Сашка с каким-то вдруг по-офицерски подтянувшимся лицом сказал строго: «Ты что, не понимаешь, что это наши границы?» Это было тем более неожиданно, что Сашка был диссидентом, то есть не настоящим, конечно, а так, мелкотравчатым, скорее слегка диссидентствующим, как все наши парни. Впрочем, не были ли таковыми тогда и все «настоящие»? Ну, там джинсы, фарцовка и «как надоело это всё», и мастерски изображаемый («Дорогие товарищи империалисты!») шамкающий Леонид Ильич. И конечно, фильмы Фассбиндера в «Иллюзионе», почему-то всегда с голыми неграми или арабами… И обязательные «Собачье сердце» и «Иван Денисович», даваемые для прочтения на одну ночь. А однажды притащили в общагу настоящий заряженный пистолет, и Сашка, как дитя, радовался моему неподдельному страху. Ну, ещё разумеется, Галич, КСП и самое утомительное – так называемые «кабаки», то бишь «Метелица» на Калининском и «Космос» на Горького, как непременные атрибуты роскошной западной жизни. В этих кафешках мгновенно просаживалась вся стипендия и, устав от жизни такой, я выскочила замуж, как потом говорили «скоропостижно», за основательного медлительного Олега, который прежде, чем в перерыве между лекциями обратиться ко мне за чем-нибудь надуманным, ехидненько улыбался, поправлял средним пальцем очёчки на переносице и только после этого заводил: «Послушай, Танька…»

А потом в раннеперестроечную осень мы, три бездетные пока пары, каждый выходной бегали на Дальнее озеро, которое, как селезёнка, лежало под боком одного подмосковного Академгородка, в котором родился и вырос, и закончил физмат-школу, и куда распределился после института мой Олег. На озеро тащили специально купленный, грушевидный казан для каши, его ставили прямо в костёр на угли цвета переспевшего арбуза и варили пшёнку с китайской тушёнкой «Великая стена» или мою любимую крупу «Артек»… Гречка тогда была в дефиците. Туда же, в костёр, пихали старый, общежитский ещё чайник, который за два-три сеанса приозёрного сидения покрылся такой восхитительно ровной и мягкой сафьянной копотью, что взгляд, с наслаждением погрузившись в её океанскую глубину, все медлил выныривать в наш пёстрый, сверкающий и, казалось, совсем не обязательный мир.

Свекровь возмущалась нашим, то есть моим (Олежек никогда ни в чём не виноват!) обращением с «вещью». Я же доказывала, что сие есть лучший способ упокоить его, чайникову, старость, а он это, безусловно, заслужил, потому как значительно старше нас с Олегом, ведь наш институт, а стало быть, и общежитие ведут свое начало от… Подоспевший Олег деликатно прерывал мои разглагольствования каким-нибудь неромантическим уточнением, что чайник-де никак не может быть старше нас, потому что ещё в общежитии он, Олег, якобы углядел через свои очки клеймо на донышке “1962”. Шестьдесят второй год – Карибский кризис! Тогда чуть не началась война, а нам с Олегом было по три года, и о тех днях у нас не осталось никакого воспоминания. Зато я хорошо помню шестьдесят девятый год, конфликт на острове Даманский. Не сам конфликт, конечно, а то, как мой папа напряжённо всматривался в казавшиеся особенно страшными из-за своей одинаковости свирепо-воодушевлённые лица китайских солдат на маленьком экране нашей чёрно-белой «Верховины». Был тогда такой телевизор.

А в 1987 году мы пели на озере. «Наш костёр в тума-а-ане светит…» – выводила поставленным голосом Людочка. Басил Лёшка Терновский, дирижируя кружкой с сухим вином. Олег подпевал блеющим тенорком и страдальчески морщился, как бы уточняя и подправляя. Несчастный награждён абсолютным слухом и мучительно реагирует на малейшую фальшь. Я в этом обществе не смела и рта раскрыть. Пела про себя, а чаще, пятясь, отходила от костра, заглядывала в темнеющую озёрную воду, засматривалась на зубчатый лес на другом берегу, и почему-то перекатывалось во рту и ёкало в груди старинное слово «окоём» и было так созвучно и тёмной воде, и лесу, и тонкому молодому месяцу, повисшему в неподвижном ёмком воздухе…

В один из таких тихих вечеров, уже в начале ноября, после всех перепетых романсов Лёшка ни с того, ни с сего радостно загорланил:

Зачем же так, Кармаль Бабрак?
Зачем ты вызвал наши танки?
Ведь будут плакать наши Таньки,
За просто так, за просто так…

Олег восторженно подхватил. Лёшка, по-видимому, принес эту песню со своего «физтеха», потому что мы с Олегом никогда её не слышали. Худенький белобрысенький Терновский (двадцатисемилетний кандидат физ. – мат. наук с уже – мы знали – написанной докторской диссертацией), да и мой рыхлый, очкастый, с ранними залысинами Олег так не вязались с молодецки исполняемыми «танками», что мы с Людочкой то и дело прыскали в эмалированные кружки, а Анька Терновская счастливо и затаённо улыбалась. Внезапно вспыхивающий костёр вдруг выхватывал из темноты то Анькину щёку с ямочкой, то родинку над губой… В песне были поразившие меня слова: «Ведь с перевалов Гиндукуша Индийский виден океан…»

– Неужели действительно виден?

– Вряд ли. По-видимому, художественный образ, – подумав, ответствовал честный и математически точный Терновский.

А дым от костра, в течение двух месяцев до этого уходивший прямо в небо задорной трубой, похожей на хвост распушившегося кота, вдруг забе́гал по кругу, полез в глаза. Мы, смеясь, пересаживались, расплёскивали вино, и каждому казалось, что дым гонится именно за ним. А потом сообразили, что такой тёплой, сухой и безветренной осени никто из нас не помнит, а ведь каждому, слава Богу, уже под тридцать. И никогда не видать нам Индийского океана. И почему-то была во всём этом светлая беспричинная грусть и беспокойная, как перед дальней дорогой, радость.

– Да зачем тебе этот океан? – удивлялся обожавший своё Подмосковье Олег. – Смотри, как тут хорошо. А летом в Крым поедем.

Конечно, мы ездили в Крым (я, кстати, родом оттуда) и таскали по растрескавшемуся от жары и звенящему цикадами Меганому тёмно-зелёные бутылки с «Алиготе» и пластиковые канистры с водой, которую мы воровали из цистерн, привозимых в прибрежное местечко с солёным рыбацким названием Капсель. А на самом верхнем, выветрившемся и как бы изъеденном оспинами утёсе бесшумно поворачивался радар, и солдатики поглядывали в свою, надо думать, мощнейшую «пограничную» оптику на девиц, «нудевших» там, внизу, у кружева прибоя. На востоке угадывался запавший зачем-то в мою бездонную память волошинский «зубчатый окоём» и нестерпимо синело такое ласковое и родное «самое синее в мире Чёрное море моё». И я, смеясь и щурясь от ликующего синего блеска, рассказывала Олегу и Лёшке, как именно эту песню громко, с чувством запел в церкви мой одноклассник Витька Варенцов, когда его, семилетнего, привела на службу бабушка, и музыкальному Витеньке очень понравилось, «как они там поют».

Олегу с его линзами в «минус шесть с половиной» никакой Афган не грозил и без «военки», как называли наши мальчишки соответствующую кафедру с безжалостно высмеиваемым «товарищем подполковником». Но и из одноклассников моих сразу после школы загремел в армию только один – Славка Комаров. И, к счастью, не в Афганистан.

За малый рост Славку забрали в подводники. Вертлявый, с зычным голосом, отчаянно хулиганивший в школе Комар обошел на своей подводной лодке полмира и писал нашей классной руководительнице Лидии Васильевне такие «уполне сознательные» письма о величии советского флота, о нерушимости надёжно охраняемых Комаром границ и об умопомрачительной красоте дальних стран и морей, которые, впрочем, и в подмётки не годятся нашему «самому синему», что моя матушка как-то осторожно заметила, не под диктовку ли политрука пишет эти замечательные письма весь доблестный подводный экипаж. Я с негодованием пресекла: «Наш Комар никогда, ни под какую диктовку…»

После армии Славка закончил знаменитый на весь Союз судостроительный институт и очень быстро стал главным инженером не менее знаменитого, несмотря на «закрытость», предприятия, выпускавшего что-то такое секретное для этих самых подлодок. «Ну и выпивает, конечно, не без этого», – с непонятной гордостью сообщала Лидия Васильевна. А в перестройку Славкин сверхсекретный «ящик» мгновенно развалился на множество подозрительных кооперативчиков, и я в редкие приезды на родину боялась спросить нашу вдруг резко постаревшую учительницу, где теперь работает и как «выпивает» Комар. Потому что наш Славка никогда, ни в какие кооперативы…

Помню, тогда же, на заре перестройки мы с мамой пошли в гости к бабушке и дедушке. Старое кладбище нашего южного города оказалось поделённым колючей проволокой, как Славкин «ящик», на участки, иные из которых даже охранялись зачем-то собаками, и потому мы здорово поплутали, пробираясь к могиле деда, умершего в шестьдесят втором. Мы бродили по огромному полю, уставленному такими великолепными памятниками, что было ясно: их могли возвести только осиротевшие родители, у которых совсем ничего не осталось на свете, кроме этого клочка земли. С каждого памятника смотрело юное лицо в «битловских» вихрах и я, ничего не понимая, как в бреду читала: «студент Таврического университета, родился в пятьдесят восьмом (или в пятьдесят девятом – о, Господи, это же мой год!), трагически погиб в восьмидесятом, восемьдесят первом, восемьдесят втором…»

– Мама, что это?!

– Афганистан, – тихо и твёрдо, как пароль, выговорила мама.

Как же я могла забыть! В Таврическом университете не было военной кафедры.

Думаю, моих одноклассников уберегла от этого кладбища та же Лидия Васильевна. Коренная москвичка, приехавшая к нам с мужем-военным врачом (вверенный его руководству госпиталь до сих пор называется «КЧФ», что значит «Краснознаменный Черноморский Флот»), она класса с пятого заклинала нас, что учиться можно только в Москве. Мы и разбрелись почти всем классом по московским, преимущественно техническим вузам – Лидия Васильевна преподавала математику. Мишка Пестерев даже покорил мехмат, но был изгнан с четвертого курса за вздорный характер и, возможно, чрезмерное увлечение КСП. Как же, и в нашем институте на концертах Никитиных и Мирзаяна в переполненной Большой физической аудитории девочки валились в обморок от духоты, а в двери всё напирали и напирали… Ну и Пестерев тоже, конечно, загремел. Слякотным мартовским днём восемьдесят первого мы с двумя одноклассницами ехали на электричке в Наро-Фоминск – Мишка обретался в Кантемировской дивизии. Наш служивый величаво принял торт и пустился в тонкие намёки, что, мол, они «с мужиками» намерены подать рапорт о переводе сами понимаете куда, потому что надо испытать себя в настоящем деле, а то «так надоело это всё» и прочая, прочая… Пестерев тоже был диссидентствующий. Мы дружно верещали: «С ума сошёл, Пестер! И не думай!» И – обошлось. Не молитвами ли Лидии Васильевны?

А через пару лет после той баснословно сухой и тёплой осени, когда мы пели у костра на озере Дальнем, будущий подмосковный губернатор выводил наши войска из Афганистана и все, глядя в телевизор, радовались как-то тревожно и смутно. А ещё примерно через три года после окончания войны и ровно через месяц после того, как не стало моей страны, я летела в полупустом самолёте над перевалами Гиндукуша в командировку в Бомбей. С такой высоты жёлто-серые складчатые афганские горы казались натруженными ступнями добродушного старого слона. И я вспомнила, что почти такими же тяжёлыми жёлтыми складками сползает в самое лучшее на свете море у других наших бывших границ мыс Меганом.

Вот, собственно, и весь Афган в моей жизни. Разве вот ещё что. В девяносто восьмом я развелась с Олегом, и сразу же возник какой-то идиотский раздражающий роман с бесконечным висением на телефоне и тягучими разговорами о смысле жизни и о том, что «нехорошо человеку быть одному». Подруги говорили: «Ты, что?! Через год – сорок, последний шанс». Некстати вспоминалось из михалковской «Родни»: одинокая женщина – это неприлично! Я решила посоветоваться с никогда не бывшей замужем подругой.

– Галя, как удаётся тебе сохранять такое спокойствие? Ведь нехорошо человеку быть одному, а особенно женщине, и в наше время, и вообще…

– Таня, ну о чем ты думаешь! – как-то застенчиво и без пафоса сказала моя обычно бескомпромиссная Галина. – Мы же русские женщины, а России всегда приходилось воевать… Наши женихи в Афганистане погибли.

И тогда на какое-то пронзительное, исполненное высокого смысла мгновение я превратилась из взбалмошной разведённой дамочки в спокойную вдову студента Таврического университета, лежащего на перегороженном колючкой кладбище родного города, на самом краю уже нового и чужого государства.

«Зачем же так, Кармаль Бабрак?..»

Индийский океан? Он разочаровал меня: блёкло-синяя настороженная гладь врезалась у берега в хищные чёрные камни. «Но ведь здесь, в Бомбее – утешала я себя – это и не океан ещё, а Аравийское море». И только опрокинутый на спинку, рожками вверх, мусульманский месяц вполне оправдал мои ожидания.