Глава 6
Признания
1
Прошло две недели с того дня, когда меня приняли на работу. За это время не произошло ничего особенного. Я писал новую статью для журнала, обсуждал с Ойгеном дальнейшие планы, а дома у меня по-прежнему бродили детективы. Байер бывал у нас так часто, что я начал понемногу привыкать к его присутствию. Иногда он появлялся не один, а в обществе мужчины с сухим лицом и неподвижным взглядом. Его звали Торвалль Хенриксен. Это был глубоко задумчивый человек с печальными светло-серыми глазами и слегка седеющими гладкими волосами. Как и все скандинавы, а Торвалль был родом из Дании, он обладал светлой, грубовато-серой кожей, узкими скулами и тонкими губами, которые то и дело складывались в единую бледно-розовую линию. Торвалль тоже вел дело Альмы Шустер. Он подходил к делу со всей холодностью и скрупулезностью, без конца опрашивал родных и близких друзей девушки.
– Разве не очевидно, что это сделал Ванденберг? – спросил я, когда Торвалль и отец перебрались из кабинета на нашу кухню, чтобы немного перекусить. – Какие еще подозреваемые вам нужны?
Торвалль медленно размазывал масло по ломтику белого хлеба. Он не смотрел ни на меня, ни на отца; его холодный взгляд был прикован к лезвию ножа.
– Ульрих, а разве информация не конфиденциальна? Это нормально, что здесь находится ваш сын? – спросил он, делая паузы между словами.
Отец немного стушевался, на пару секунд спрятал лицо в чашке кофе.
– Это меня тоже касается, – твердо сказал я.
Торвалль оторвал взгляд от ножа, посмотрел на меня беспристрастно.
– Неужели? – спросил он, и в его глазах вспыхнуло и погасло нечто насмешливое. – Не слишком много чести?
Я почувствовал, как у меня загораются щеки. Стараясь казаться таким же хладнокровным, как Торвалль, я закусил губу с внутренней стороны.
– Это Байер его разбаловал, – сделал короткий вывод Торвалль. – На вашем месте, Ульрих, я бы не поощрял такой интерес.
– Я вообще-то тоже здесь, – не выдержал я. – Мне не десять лет, я сам могу…
– Не можете, – перебил меня Торвалль. – У вас юридическое образование, верно? Вам ли не знать, что передача информации третьим лицам находится под строгим запретом. И я, и детектив Байер, и ваш отец, юноша, несем за это строжайшую ответственность.
Я медленно выдохнул, выпрямил спину, натянуто улыбнулся. Ох, конечно, простите-простите, я не буду больше совать свой нос в ваши дела. Черта с два.
– Торвалль, может, перекусите чем-то более существенным? – поспешил перевести тему отец. – Мы уже довольно долго беседуем.
Торвалль покачал головой.
– Я не голоден, – ответил он, а потом посмотрел на часы. – Не буду злоупотреблять вашим гостеприимством. Скоро поеду, мы почти закончили. Если мне не изменяет память, то Байер собирался снова навестить вас сегодня?
– Да, все верно.
Вскоре отец и детектив снова скрылись за дверью кабинета, но на этот раз они пробыли там не больше получаса. Когда они вышли, до меня долетел обрывок разговора.
– Он очень умен и осторожен, – говорил отец.
– Поэтому нам ничего не остается, кроме слепого ожидания, – сухо подытожил Торвалль. – Ванденберг это или нет, но преступник действует аналогично, а на месте убийства нет ни единых улик, кроме тех, что он сам нам подбросил. Ни отпечатков пальцев, ни следов, ни ДНК обнаружено не было. Криминалисты прочесали местность вдоль и поперек, но ничего не нашли.
Я показался в коридоре, и Торвалль посмотрел на меня с легким подозрением и неодобрением.
– До свидания, детектив, – невинно проговорил я. – Очень рад был встрече.
Торваллю мой тон не понравился. Он обулся, поправил серый галстук.
– Насчет подозреваемых, – вдруг сказал детектив. – Большой процент убийств совершают родители, братья и сестры, мужья и жены. Самые близкие, кому жертва доверяет в первую очередь. Я думал, что студенту уголовного профиля это известно.
Торвалль кивнул моему отцу в знак прощания, а потом вышел из квартиры.
Меня это задело.
– Какой же он… Я прекрасно все это знаю.
Отец закрыл дверь и обернулся.
– Мне казалось, что мы с твоей матерью дали тебе хорошее воспитание, – строго сказал он, и его тон заставил меня осечься на полуслове.
Я замер.
– Почему же мне приходится за тебя краснеть?
– Торвалль…
– Торвалль выполняет свою работу. То, что он не идет на уступки, как Байер, вовсе не значит, что он плохой детектив. Он действует согласно регламенту. Это обычная процедура. Он должен проверить все окружение Альмы, должен отработать все версии, потому что того требует следствие. Он ищет зацепки, выясняет обстоятельства. Нельзя голословно утверждать, что это был именно Ванденберг, поэтому мы так сильно и углубляемся в психологию убийцы.
Отец перевел дыхание, помассировал виски.
– Голова болит? – спросил я.
Он только рукой махнул.
– Я и так рассказываю тебе достаточно много из того, чем делиться не должен, – негромко сказал отец, когда мы вернулись в кухню. – Для тебя так сложно держать язык за зубами, когда я общаюсь с детективами?
– Нет, – ответил я. – Просто, понимаешь, у меня есть чувство… причастности ко всему этому.
– Я знаю, поэтому мне и следует уберечь тебя от лишней информации. Твой посттравматический синдром…
– Боже, да я всю жизнь только и слышу про посттравматический синдром, – с тихим раздражением оборвал его я. – Со мной все в порядке. Будет хуже, если ты оставишь меня в неведении.
Это было чистой правдой, потому что еще с детства во мне укоренилась потребность хоть в какой-нибудь информации, что касалась Ванденберга, потому что так мне казалось, что я контролирую ситуацию, а не ситуация – меня.
– Лучше я услышу правду от тебя, чем разные обрывки слухов в интернете, – заметил я.
Отец покачал головой, потом грустно ухмыльнулся.
– Знаешь, что сказал про тебя Торвалль?
– Что?
– Что ты далеко пойдешь.
– Вот как.
– Эй, – он улыбнулся мне, – я думаю, что он прав.
Я слабо улыбнулся в ответ. Напряжение медленно отпускало нас обоих.
– Поживем – увидим, – я пожал плечами, а потом поспешил уточнить. – Так он считает, что ничего не нужно делать? Просто ждать? Вы громко говорили в коридоре.
– Не уверен, что мы говорили настолько громко, – скривил губы отец, но потом кивнул. – Найти преступника сейчас почти невозможно, но он обязательно себя выдаст, потому что пойдет на убийство снова. Место преступления пустое, но и оно тоже может кое-что рассказать. Тело было оставлено на виду, его не прятали, а из этого следует, что убийца хотел, чтобы его обнаружили. Это было своего рода демонстрацией, насмешкой, красной тряпкой. Здесь прослеживается точное совпадение с тем, как действовал Ванденберг. Во всем этом… чувствуется некий ритуал. Перерезанное горло, вещь, оставленная в дар, демонстрация того, что совершил, риск быть замеченным.
– Внешность, – подсказал я.
– Да, внешность. Жертвы – это девушки одного возраста, схожей комплекции, выглядят, словно сестры.
– Разве есть основания сомневаться в том, что это снова Ванденберг?
– В том то и дело, что их нет, – покачал головой отец.
– Тогда в чем проблема? Я не понимаю.
– Никто не хочет признавать этого. Ванденберг в свое время оставил в Регенсбурге такой же след, как и Зодиак в Сан-Франциско.
– Начнется паника, – догадался я, – но разве люди не заслуживают правды?
Отец снова кивнул.
– Это уже не от нас с тобой зависит, а от действий полиции. Они должны дать официальное объявление.
Отец вдруг пристально посмотрел на меня.
– Надеюсь, ты понимаешь, что не должен писать об этом?
Я кивнул.
– Хорошо, а то я уже начал беспокоиться. Просто будь осторожен.
– Я осторожен.
У отца зазвонил телефон.
– Это был Байер, – сказал он после того, как повесил трубку. – Сказал, что не сможет сегодня приехать.
– Что-то случилось? – встревожился я.
– Нет, не думаю, но голос у него был какой-то странный, – задумчиво сказал отец. – Пообещал, что заглянет к нам завтра вечером.
Я убрал кружки со стола.
– А что насчет тебя?
– То есть?
– Так и будешь торчать весь день дома?
Он улыбнулся.
– Вообще-то, – туманно протянул я, – вечером встречаюсь кое с кем.
2
В джаз-клубе было людно, но не слишком шумно; приятный приглушенный свет создавал атмосферу уюта и спокойствия. Я был в таком месте впервые – больше привык к самым обычным кафе и барам, но мне показалось, что Моне такая обстановка понравится.
Я позвонил ей пару дней назад, спросил, что она думает насчет того, чтобы прогуляться. Мона не возражала. Сказала только, что до пяти присматривает за братом, а после – совершенно свободна. Не знаю, что меня заставило набрать ее номер: легкое беспокойство за нее, паранойя или искреннее желание провести время вместе.
Сначала я планировал, что мы просто поболтаем где-нибудь в кафе, но потом вспомнил о местном джаз-клубе, и это показалось мне хорошей идеей.
С Моной мы встретились в парке. Я узнал ее еще издалека. Она сидела на лавке – в кремовой юбке и просторной белой рубашке с коротким рукавом – что-то задумчиво читала, прикусив ноготь на большом пальце.
– О, – негромко воскликнула она, когда я остановился напротив, – извини, я тебя не заметила.
– Ничего. Что читаешь?
Я заглянул в книгу, пробежал взглядом по случайным строкам: «День за днем мы являемся свидетелями преступлений друг друга. Ты сегодня никого не убил? Но скольких ты оставил умирать?»
Мона показала мне обложку. Книга называлась «Искупление».71
– Знаешь, бывают такие книги, которые изнутри все до крови царапают. Она из таких.
Мона провела ладонью по обложке, будто бы погладила, затем убрала книгу в маленький кожаный рюкзак. Она поднялась со скамьи, поправила юбку и прямо взглянула на меня. На ее лице не было косметики, кроме острых стрелок в уголках глаз.
– Привет? – спросила она, улыбнувшись.
– Привет.
Мона была ненамного ниже меня. Надень она каблуки вместо черных балеток – мы бы точно сравнялись. Теперь, когда ее руки были открыты, я заметил на ее левом запястье длинный шрам, и меня пронзила ужасная догадка: уж не пыталась ли Мона когда-то покончить с собой? Я постарался отогнать эту мысль, потому что шрам мог остаться на ее коже после какого-нибудь несчастного случая.
Всю дорогу до джазового клуба мы болтали о разных пустяках. Она рассказывала, как ее младший брат складывал слова из детских цветных макарон-буков, а я старался вспомнить что-то забавное из университетских времен.
– Мне нравилось в университете, – задумчиво сказала Мона, когда до клуба оставалось не больше ста метров. – Правда, я чуть не вылетела на последнем курсе, но там все равно было здорово.
– Проблемные преподаватели?
– М? – она чуть нахмурилась, потом качнула головой и уклончиво ответила. – Нет, не в этом дело… смотри, мы уже пришли, да?
Она явно не хотела делиться, а я не настаивал. В конце концов, я тоже был не готов ко многим темам.
Выступление началось с небольшим опозданием, потому что какое-то время музыканты настраивали свои инструменты.
– Ты здесь тоже впервые, да? – спросила Мона.
– Это так заметно?
Она улыбнулась.
– Ты осматриваешься. Так люди делают, когда бывают где-то впервые или нервничают.
Мона была наблюдательна. Пока мы дожидались начала, она успела подметить несколько мелочей в обстановке, на которые я бы и внимания не обратил.
– Моей бабушке нравился джаз, – шепотом призналась она, когда начали играть первую песню. – Армстронг, Эллингтон… А я совсем ничего в этом не смыслю.
– Ты в этом не одинока, – я попытался ее подбодрить.
Мона улыбнулась, но в ее маленькой улыбке я различил грусть. До конца выступления мы почти не разговаривали. Мона сидела завороженная и очарованная музыкой, она почти не дышала, ее ресницы дрожали, а пальцы изредка сжимали круглый кулон с сухоцветами, висящий у нее на шее. Я предположил, что он достался ей от бабушки, но спрашивать не стал.
Один из музыкантов – пианист с пронзительным взглядом – напомнил мне одного немецкого художника, имени которого я не помнил. Его пальцы быстро передвигались по клавишам, он казался ослепленным красновато-золотистыми вспышками света, потому что играл, зажмурившись. Как будто сама музыка причиняла ему боль. Он сидел, гордо выпрямив спину, напряженный и взволнованный, полностью поглощенный игрой. Возле пианиста стоял саксофонист – мужчина с рыжей бородой. Его взгляд был направлен в толпу, и всего на миг наши глаза встретились. Он был похож на лепрекона-переростка, забывшего дорогу домой. Играл саксофонист хорошо, не уступая пианисту.
Музыка была грустной, но не трагичной, а наполненной какого-то светлого чувства, похожего на надежду. Я вновь посмотрел на Мону – ее лицо было до того печальным, что я решил: она хочет уйти. Мона поймала мой взгляд, улыбнулась, опустила глаза в пол и качнула головой.
– Все хорошо, – шепнула она. – Извини, но это…
Я без слов понял, что она имела в виду, поэтому медленно кивнул. Мона расслабилась.
Когда концерт подошел к концу, зрители восхищенно зааплодировали. Пианист подошел к микрофону и сказал, что часть средств с концерта будет отдана на благотворительность.
– Это было невероятно, – восторженно сказала Мона, когда мы с ней вышли на улицу. – Я и не предполагала, что джаз может быть таким…
Она не нашлась, что сказать, поэтому замолкла, но я отлично понимал ее. После концерта я будто бы открыл в себе нечто новое – способность чувствовать мир так тонко, как только возможно.
Некоторое время мы шли молча. Я рассматривал крыши домов и голубые звезды над ними. В воздухе пахло кофе и выпечкой, мимо нас медленно брели прохожие. Вскоре Мона немного замедлила шаг, потом остановилась вовсе, взглянула на меня с благодарностью.
– Спасибо тебе, – серьезно сказала она. – Правда.
– За что? – удивился я.
Она набрала побольше воздуха.
– Я никуда не выбиралась последние полгода.
Я промолчал, выжидая.
Мона заправила короткие волосы за уши, поежилась, обхватила себя руками за плечи и неторопливо двинулась дальше. Я шел рядом, не донимая вопросами, предоставляя ей возможность выговориться, если захочет.
– В конце зимы… – негромко проговорила она. – Это случилось в конце зимы, когда я возвращалась от подруги. Было уже темно, идти пешком я просто не рискнула, поэтому мы вызвали такси. Гретэль проводила меня до машины и сказала позвонить, когда доберусь до дома. Я ей так и не позвонила.
– Что произошло?
Она нервно улыбнулась.
– За рулем была женщина. Я обрадовалась, потому что почувствовала себя в безопасности. Подумала еще тогда, что ничего точно не случится. Могло ли в голову прийти… До дома оставалось минут пять – не больше, когда мы подобрали мужчину. Он был в очках, приличный с виду, говорил, что к жене торопится, а потом… – Мона прервалась, подбирая слова. – Лео, у него был нож. Мужчина сидел сзади. Очень удобное место, чтобы приставить лезвие к горлу водителя и пассажира, что сидит рядом с ним. Ему не были нужны ни деньги, ни ценности. Ему просто… нравилось. Он ловил кайф от происходящего. Все было так быстро, возня на сиденьях, лезвие на шее, а потом мы… Мы врезались в столб, и только это спасло нас. К этому моменту мы обе были ранены.
– Его поймали? – быстро спросил я.
Мона кивнула.
– Да, потому что он сильно ударился и потерял сознание от столкновения. Я успела вызвать полицию, а потом тоже отключилась. Хуже всего досталось водителю.
– Но она выжила?
– Да, потеряла много крови, но выжила. Я еще легко отделалась. В гипсе только ходила долго. – Она продемонстрировала рваный шрам на запястье. – Зашивать пришлось.
Я был потрясен ее историей, поэтому не сразу нашелся с ответом, а когда сказал, что сочувствую ей и понимаю, то Мона кивнула с легкой улыбкой.
– Знаю, – ответила она, – потому тебе и рассказала. Решила, что ты можешь понять, что это такое – чувствовать себе жертвой и вечной мишенью. Тот псих сидит, он будет сидеть еще долго, но я все равно слышу его голос, чувствую на шее холодное лезвие.
Мишень. Жертва. Это то, что вертелось у меня в голове постоянно. Потаенное чувство страха; тлетворное ощущение чужого присутствия рядом. Мурашки от паники вверх по позвоночнику.
– Мы с тобой похожи, – сказала Мона.
Я кивнул, а потом вдруг напрягся, потому что совершенно точно не рассказывал ей о том, что чуть не стал жертвой серийного убийцы в детстве.
– О тебе писали не так давно, – объяснила она, когда увидела мое озадаченное лицо. – После того, как нашли тело той девушки. Вышла большая статья о Ванденберге, где упоминалось и твое имя. Еще там писали про твоего отца, поэтому было не сложно догадаться, что речь идет именно о тебе. Ты ведь рассказывал, чем он у тебя занимается.
– Вот как.
Она неловко улыбнулась.
– Да. Такое странное чувство, когда внезапно становишься героем городских хроник, верно?
Из этого я сделал вывод, что и Мону местная пресса не обошла стороной.
– Верно.
Я снова проводил ее до дома. На этот раз за окном ее квартиры не маячил темноволосый мальчуган; свет был погашен. Мона обняла меня на прощание и тихо шепнула:
– Не думала, что смогу с кем-то спокойно разговаривать о том, что случилось. Спасибо, что выслушал.
От ее волос пахло чем-то сладким; это напомнило мне один из запахов детства – молочный клубничный коктейль.
– Тебе страшно? – совсем тихо спросила Мона. – Мне страшно все время.
Я осторожно перевел дыхание, подбирая нужные слова.
– Ты с этим справишься.
Она нервно усмехнулась, отстранилась и взглянула на меня.
– Ты справился?
Я не ответил.
– Вот видишь.
– Я работаю над этим.
Мона снова обняла себя за плечи. Один из защитных жестов.
– Эй? – я легко тронул ее за локоть. – Все в порядке?
– Да, – она несколько раз кивнула. – Да.
На ее встревоженном лице снова показалась улыбка.
– Мне пора.
Уже у входа в подъезд, она обернулась:
– Пока?
Я невольно усмехнулся, потому что вспомнил ее вопросительное приветствие несколько часов назад.
– Пока.
И она ушла, оставив меня одного под звездами.
3
Обратно я шел под рыжими вспышками фонарей; было уже поздно, но я не спешил возвращаться домой. Было прохладно, ветер забивался мне под одежду, я быстро курил, хмурясь, потому что дым отбрасывало мне в глаза. Мне вспомнились строки Герхарда Рюма72 – повторение слова «ветер»; идеально ровная линия букв, черно-белая музыка на строках. Если бы я писал подобное, то обошелся бы словом «отчаяние».
После разговора с Моной я чувствовал себя странно. Она казалась раздавленной, когда рассказывала историю о поездке домой. Мое живое воображение слишком быстро рисовало темную дорогу, разбитую машину, безумца с ножом, напуганную девушку, глубокий порез на ее руке. Я остановился, вгляделся в темный проулок и подумал, что подобные нападения случаются каждую секунду в разных точках страны. Я с ума сходил от своей беспомощности, от невозможности как-то повлиять на происходящее. Бездействие, собственная статичность – заставляли задыхаться от бешенства и чувства беспокойства.
Мимо пронеслась полицейская машина, и от неожиданности я резко вздрогнул всем телом, а потом усилием воли заставил себя успокоиться. Полицейский участок был совсем рядом, служебные машины не были здесь редкостью. Я остановился возле аптеки, наскоро докурил вторую сигарету и прошел внутрь – у меня закончилось снотворное. Чаще я справлялся без него, но мне нужно было знать, что таблетки всегда есть у меня под рукой. На всякий случай.
По пути я проверил сообщения и обнаружил одно от Ойгена. Оно было коротким, но содержательным: «У нас есть дело, Бонни». Я начал набирать ответ, но передумал и решил позвонить Ойгену, когда вновь выйду на улицу. Так было проще, чем клещами вытягивать информацию через редкие сообщения. Ойген не любил переписываться, он был скуп на слова, когда прибегал к этому.
Я толкнул дверь, зазвенел колокольчик, холодный свет ударил по глазам. Я не успел сориентироваться в пространстве, когда на меня налетел человек.
– Простите, – послышался виноватый голос. – Я не… Лео?
Напротив меня стоял Самуэль Байер – в мятой рубашке, взъерошенный, с несчастным, каким-то загнанным взглядом. Я быстро уловил запах виски. Детектив был пьян. Он постоянно жмурился от яркого освещения и тер красные глаза дрожащими пальцами.
Я опешил, потому что не ожидал увидеть Байера в таком виде. Это совершенно не вязалось с его характером. Когда Самуэль отменил встречу с отцом, мы решили, что он чрезвычайно занят. Он настолько отчаялся, что решил таким образом успокоить нервы? Не мне его осуждать, но все же.
– Что ты здесь делаешь? – быстро спросил Самуэль, опережая меня.
Я пожал плечами, прищурился, глядя на детектива. Выглядел он очень плохо. Чертовски дерьмово.
– Пришел за лекарствами.
Я даже не соврал.
Он нервно улыбнулся и несколько раз кивнул.
– Конечно. Лекарства.
Самуэль опустил мутный взгляд и попытался протиснуться мимо меня на улицу.
– Детектив! – я решил, что нам обязательно нужно поговорить. – Подождите меня. Я быстро.
Байер посмотрел на меня с недоверием и усталостью. Он казался потерянным.
– Не стоит, Лео, – с трудом произнес он.
Самуэль был без галстука, вместо брюк на нем были надеты выцветшие джинсы. Он вышел из аптеки, я покосился на женщину за прилавком, чертыхнулся и последовал примеру Байера. Детектив не успел далеко уйти – у него и не получилось бы; его походка была шаткой, какой-то смазанной.
Я подошел к нему.
– Куда вы идете?
– В полицейский участок, – выдохнул он, проводя по волосам ладонью. – Да. Я иду туда.
– В полицейский участок? – в изумлении переспросил я. – В таком состоянии?
В глазах детектива заплясал огонь.
– А что, черт подери, с моим состоянием не так? – прошипел он. – Кому какое дело… Я человек свободный, поэтому имею право… Она же отдыхает, правильно? Чем я хуже, а?
– Она? – спросил я, хмурясь.
Самуэль споткнулся о мусорный бак, из его рук выпали таблетки. Он попытался нагнуться за ними, но сдавленно охнул и выпрямился.
– Я подниму, – сказал я.
Самуэль, ругаясь, привалился к стене. Я быстро сгреб лекарства в руку, скользнул взглядом по названию. Это были анксиолитики. Довольно слабые. Я пил такие в детстве, чтобы унять тревогу, но они едва ли помогали.
Самуэль пытался удержать равновесие. Он запрокинул голову вверх и смотрел в темное небо стеклянными глазами. Я протянул ему таблетки, но детектив отреагировал не сразу.
– Ага, – все же буркнул он. – Спасибо.
Самуэль убрал таблетки в карман с таким видом, словно ему вообще все равно – есть они или нет.
– Что-то случилось? – осторожно поинтересовался я.
– Нет, – огрызнулся он. – У меня все прекрасно.
– Я вижу.
– Не паясничай, – резко оборвал Самуэль. – И вообще… Мне пора.
Он снова двинулся в сторону полицейского участка. Я закатил глаза и перегородил ему дорогу.
– Мне кажется, что появление в таком виде на руку вам точно не сыграет.
– Чего? – переспросил Байер, словно не расслышал.
Я вздохнул и приказал себе сохранять спокойствие.
– Самуэль, можете зайти к нам и привести себя в порядок.
– Нет. Мне не нужно. О чем ты вообще?
Он затряс головой.
– Думаешь, что мне идти некуда? – тихо спросил он. – Я не…
Самуэль беспомощно оглянулся, и я понял: ему на самом деле негде переночевать. Мимо нас проходили редкие прохожие. Некоторые косились на Байера с неодобрением, но детектив не замечал косых взглядов.
– Самуэль, – я вновь позвал его по имени. – Что у вас случилось?
Он посмотрел прямо на меня. Взгляд его карих глаз был затуманенным, почти диким, но за этим скрывалось такое отчаяние, такая тяжелая тоска, что я окончательно убедился в том, что у детектива что-то произошло.
Я не ожидал, что Самуэль доверится мне, но он был так сильно пьян, что у него довольно быстро развязался язык. В парке я усадил его на лавку, и Байер тут же потребовал сигарету. В таком состоянии он выглядел моим ровесником. Я помог ему прикурить и сел рядом. Среди темных очертаний деревьев было спокойно и хорошо; ветер немного утих, и листья тихо шуршали от его слабого дуновения.
– Моя жена… – сказал Байер между двумя быстрыми затяжками. – Мы вместе с десятого класса.
Говорить ему было тяжело. Я подозревал, что кроется за всем этим, но не стал перебивать детектива. Мне бы стоило, потому что я знал, что утром он непременно будет жалеть о сказанном, но прервать его я не мог. Иногда лучше выговориться, чем держать все в себе.
Он судорожно вдохнул и выдохнул, цокнул языком и уставился в одну точку. Самуэль Байер выглядел человеком, который утратил все.
– Я ведь подозревал, господи, но до последнего верить не хотел. Черт, я же для нее всегда старался… Да, работа дерьмовая – меня никогда нет дома, но, боже, клянусь, я не думал, что…
Он замолчал. Какое-то время мы сидели в тишине. Лишь издали до нас доносился редкий вой полицейских сирен. В противоположном конце парка ссорились два парня, но я едва ли мог разобрать их слова.
Самуэль покачал головой, отвернулся, но от меня не укрылось: он плакал.
– Она сама созналась?
Байер тяжело вздохнул.
– Нет, смелости не хватило. Я увидел ее на улице… с ним. Дома попытался поговорить. Думал, будет все отрицать, но она, черт возьми, она… Вот же глупец.
Самуэль яростно бросил окурок на землю, сжал пальцами виски. Он был на пределе, и я вдруг вспомнил отца, который сутками лежал ничком на кровати после смерти матери.
– Вам есть, где переночевать? – вновь тихо спросил я.
Байер поморщился, потом пьяно усмехнулся.
– Дожил, а? Жалуюсь на жизнь мальчишке.
Я скривился, потому что на самом деле пропасть меж нами была не так велика – всего десять лет.
Самуэль покопался у себя в карманах, протянул мне телефон.
– Найди там Энди, – сказал он, – и дай мне трубку.
Я пролистал многочисленные контакты, нашел нужный, нажал на кнопку вызова, а затем передал трубку Байеру. Он прижал ее к уху и закрыл глаза.
Пока детектив говорил по телефону, я вдруг вспомнил, что хотел позвонить Ойгену, но решил отложить это до утра. Если бы произошло что-то действительно важное, требующее немедленного ответа, то он бы давным-давно набрал мне сам.
Детектив сбросил звонок, убрал телефон в карман джинсов.
– Порядок, – с явным облегчением сказал Байер, поднимаясь на ноги. – Энди мой старый приятель. Он скоро подъедет.
Я хотел дождаться этого Энди вместе с детективом, но он отказался.
– Иди домой, Лео, – велел Самуэль. – Слушай, – он замялся, – это останется между нами, договорились?
Мы столкнулись взглядами. Байер был обеспокоен, он явно начинал жалеть, что рассказал мне все.
– Договорились, – ответил я.
Он попросил у меня еще одну сигарету, и я отдал ему всю пачку вместе с зажигалкой. До этого вечера я ни разу не видел, чтобы Байер курил. Когда я отошел на пару шагов, у меня в кармане зазвонил телефон. Я решил, что это Ойген, но номер не был определен. Звонок сразу же сбросили, а перезванивать я не стал. Кто-то просто мог ошибиться.
Я оглянулся на Байера. Он снова сидел на лавке, вглядываясь то ли в небо, то ли просто во тьму. С каким-то гнетущим чувством неопределенности я оставил его.