Loe raamatut: «Быть Лолитой»

Font:

Слово за словом за словом – в этом и заключается сила.
Маргарет Этвуд

Alisson Wood BEING LOLITA

Перевод с английского Дарьи Кандалинцевой

В коллаже на переплете использованы иллюстрации: © Oksana Lysak, skopva / Shutterstock.com; В оформлении авантитула использована иллюстрация: © Podessto / Shutterstock.com Используется по лицензии от Shutterstock.com

Когда он впервые поцеловал меня, то поцеловал не в губы. Тогда я еще не читала книгу. Он сказал, это красивая история о любви.

Мы встречались в круглосуточной закусочной у трассы, ведущей в соседний городок. Я знала, во сколько нужно прийти к нашему столику в углу зала, потому что посреди урока, прямо у всех на виду, он смотрел мне в глаза и писал цифру на доске – восемь или девять, или десять, – а потом стирал ее другой рукой. Он был моим учителем английского языка в школе. Рукава его рубашек всегда были испачканы мелом. Ему двадцать шесть. Мне, когда мы впервые встретились, семнадцать.

Я говорила родителям, что иду к друзьям или делать уроки. На самом же деле сидела часами напротив него. На стене над его головой висела картина греческих руин; он выставлял оценки за сочинения, а я иногда учила латинский. Но обычно я писала ему, а он забирал мои записи домой или же читал прямо там, под круглосуточной флуоресцентной лампой, и писал ответ – на салфетках, бумажных клеенках, клочках школьных бумаг. Наверное, мы исписали своими буквами сотни страниц, но у меня остались всего несколько, которые я спрятала от него, украла и сохранила. Прежде чем уйти, он собирал бумаги и салфетки, рвал их и складывал в наши стаканы с водой, а я наблюдала, как растекаются чернила и теряют свою форму буквы. Мне нельзя было хранить их. Мне не следовало обращаться к нему на «вы», когда мы были вдвоем, я должна была просто называть его по имени. Однако я не могла называть его по имени в школе. Никаких телефонных звонков, никаких электронных писем, никаких прикосновений. Он установил правила.

Эти правила нарушались в той самой закусочной за нашим столиком. Стоял май, почти что наступило лето, в каждом классе обсуждали выпускной, в коридорах висели цветастые плакаты и блестящие от клея баннеры. Всюду считали дни. От этого было не убежать.

Он пытался научить меня великой литературе, подготовить к тому, что ждало меня в колледже всего через несколько месяцев.

– Тебе определенно следует изучать английский, – сказал он мне, откинувшись на спинку и раскинув руки, занимая столько места напротив меня, сколько возможно. Именно эта поза, если бы мы сидели одни в темном кинотеатре, означала бы, что дальше он положит руку мне на плечо. Он бы не стал притворно кашлять, а просто сделал бы, что хотел. Я в этом уверена.

За нашим столиком из бежевого пластика и потускневшего серебра он читал мне произведения великих: Эдгар По, Диккенс, Готорн, Кэрролл. Его это вдохновляло, он подражал разным голосам, читая «Алису в Стране чудес», смеялся над литературными шутками, которые мне полагалось понимать, и поэтому я тоже смеялась. Я поддакивала, думая, как мне повезло заполучить такого личного учителя.

В ту ночь он читал мне «Лолиту» с самого начала. Разговаривал со мной набоковскими цитатами, смеясь: «Свет моей жизни, огонь моих чресел». Мне казалось, ничего не может быть романтичнее. Но я все портила – постоянно терла лодыжки друг о друга, пытаясь почесать комариный укус. Ребенок, который не может сидеть спокойно.

Он начал водить большим пальцем по странице, нажимая все сильнее и сильнее, оставляя крошечные прорехи на бумаге, а его голос становился громче.

– Комар укусил? – спросил он наконец.

– Да, – сказала я, сидя прямо, будто к моей спине приставили невидимую линейку.

– У тебя нет каламинового лосьона?

– С собой нет, – сказала я.

– Знаешь, – сказал он, – слюна помогает от зуда.

Он посмотрел на меня. У него зеленые глаза. Мои ноги в шлепанцах лежали на потрескавшейся красной коже диванчика рядом с ним, мои коленки были словно соединительным мостом между нашими сиденьями. Я его не касалась, не нарушала правила.

Он склонился над моей ногой и прислонил губы к порозовевшей опухшей лодыжке. Я ощутила его дыхание на своей коже.

В тот момент будто враз распахнулись все шкафчики в школьном коридоре, металл поцеловал бетонные стены. Именно так я себя ощущала.

Часть 1
Нимфа

1

– Я думал, она умерла, – шепнул кто-то. Я не знала, кто сказал это, но знала, что говорили обо мне.

Помню коридоры школы в первый день выпускного года. Помню шкафчики, зеленые, как мухи, и темно-коричневые, как болезнь.

«Слышала, ее забрали в психиатрическую больницу, там она и была весь прошлый год. Какая же она шлюха. Видели шрамы у нее на руках?»

Помню, я проснулась рано в то утро, волнуясь перед предстоящим днем, долго выбирая, что надеть. Мама пыталась заплести мне косу, но выглядело неидеально, поэтому я распустила волосы. Помню, поняла, что забыла почистить зубы, только когда уже зашла в школу и подбирала код к шкафчику.

«Ее выгнали. Она бросила всех друзей. Слышал, она пыталась покончить с собой».

Помню, я шла одна.

Об одиночестве написано много литературы. Об одиночестве как о предпосылках любви. Будто ты не можешь по-настоящему полюбить кого-то, пока не окажешься в одиночестве и без любви на какое-то время. По крайней мере, если ты женщина. Будто период затянувшегося одиночества является очищением, делает девочку достойной мужской любви. Вспомните греческие мифы: «Одиссей» – Калипсо и ее колдовской танец на острове в полном одиночестве, Пенелопа и ее двадцатилетнее ожидание, пока не вернется странствующий муж. Вспомните наши сказки и истории, которые мы рассказываем дочерям перед сном: Золушка, трудящаяся в грязи, пока не примерила туфельку; Рапунцель, живущая в башне, где единственной компанией ей были ее длинные волосы. А потом появляется принц, который ее спасает.

Набоков писал, что все хорошие истории – сказки. В семнадцать я не могла дождаться, когда стану чьей-нибудь принцессой.

2

Все началось не случайно. Середина сентября: я ходила на уроки писательского мастерства, а еще на английский, в театральный кружок, в студию искусств, на курсы математики и латинского. Ненавидела алгебру, обожала латинский. Но больше всего мне нравилось писать. Моя учительница по писательскому мастерству, мисс Кроикс, была новенькой. Она ничего обо мне не знала, лишь видела записи школьного социального работника. На уроке она предложила мне написать на пустых страницах все, что я захочу.

Фиолетовыми чернилами она выводила комментарии в моей тетради для сочинений с обложкой в черно-белую крапинку: что-то вроде «Какая фраза!» или «Как точно!», или «Вау!» с кучей восклицательных знаков. В семнадцать я заполняла тетради быстрее потока воды.

В тот понедельник она написала в моей тетради в конце выполненного задания своими витиеватыми буквами: «Зайдешь пообщаться после уроков?» Этот вопрос меня напугал: она узнала о моем прошлом? Поговорила с кем-то? Теперь она тоже считает меня сумасшедшей? Остаток дня я провела с тяжелым сердцем, и все внутри у меня дрожало.

Открыв дверь ее кабинета, я была уверена, что будут проблемы, что я снова разочаровала кого-то из взрослых. Она оказалась не одна. Из-за большого количества предметов учителям приходилось делить кабинеты друг с другом, и мне показалось, я узнала мужчину, сидящего рядом с ней – еще один новый учительанглийского. Я видела его до этого в коридорах.

Мисс Кроикс жестом подозвала меня к своему большому деревянному столу. Другой учитель был высоким, широкоплечим, сидел, склонившись над столом.

– А вот и юная леди, о которой я говорила. Элиссон, – сказала она ему. – Элиссон, это мистер Норт.

Точно. Он. Когда ты мало разговариваешь, то много чего слышишь – девчонки считали его горячим. Его темные волосы достаточно длинные, чтобы убрать за уши, однако достаточно короткие, чтобы быть приемлемой длиной для взрослого. У него настоящая щетина, не каждый старшеклассник мог похвастаться таковой, и он презирал правило, согласно которому учителя должны носить галстуки. Я заметила, что на боковом кармане его рубашки вышит крошечный лось – он одевался в Abercrombie&Fitch¹, как студенты. Смешанные сигналы взрослого мужчины и молодого парня наполняли пространство, делая все вокруг густым, тихим и мягким. Мы встретились взглядом, и я почувствовала себя олененком, пойманным врасплох на лугу. Дыхание сперло, и внутри все сжалось. Он был той самой практически идеальной смесью дозволенного и запретного, идеальный подростковый леденец.

Мистер Норт протянул мне руку. Я моргнула, выдохнула и пожала его руку крепко, как меня учила мать. Когда наши ладони соприкоснулись, меня наполнило необычное чувство, словно электрический ток замкнулся в цепи, все во мне внезапно ожило.

– О, – сказал он, впечатленный или удивленный моим рукопожатием, или по крайней мере притворяющийся таковым.

На моем лице по-прежнему читался немой вопрос. Мисс Кроикс объяснила ему:

– Элиссон очень одаренная в писательстве, и я подумала, ей не помешает помощь помимо моих занятий. – Затем она обратилась ко мне: – Мистер Норт тоже пишет, он согласился заниматься с тобой после уроков.

Учитель начал рассказывать о своем прошлом – университеты Колумбии и Корнелла – и о том, что мы можем встретиться здесь же завтра после уроков, мне нужно лишь принести новую тетрадь, для нас двоих. Он продолжал улыбаться. Но я не могла перестать прокручивать слова мисс Кроикс в своей голове – она назвала меня одаренной. Она считала меня талантливой. Достаточно талантливой, чтобы я заслуживала что-то – заслуживала мистера Норта в качестве подарка. Я заметила, что смотрю на мистера Норта, пока он смотрит на меня, и что-то во мне медленно расцветает.

Мистер Норт положил руку мне на плечо. Приду ли я завтра встретиться с ним? Он хотел со мной встретиться. Я услышала, как говорю: «Да».

3

Проблема принцесс в том, что они редко занимают активную позицию в своей собственной жизни. Что-то случается с принцессой, а она просто говорит «да». Иногда ей даже не приходится ничего говорить, ее принц просто появляется и готов действовать. Он знает, что ей нужно, может, даже лучше, чем она сама.

Пассивных принцесс в сказках огромное множество – они всегда попадают в неприятности и встречают на своем пути мужчину, который должен потрудиться, чтобы их спасти. Самый типичный пример – Спящая Красавица: прекрасная девушка, оказавшаяся в ловушке во сне, и чтобы разбудить ее, требуется поцелуй истинной любви. И конечно, нельзя забывать другую классическую героиню Диснея, Белоснежку, которую также спасают от смертельного сна губы ее принца.

У меня были собственные проблемы со сном.

Моя бессонница вела себя хитро. Иногда случалось так: я просто читала и продолжала читать. Начинала рисовать новую картину, использовала водные краски и лак для ногтей на канве, которую купила в ремесленном магазинчике, где подрабатывала по выходным. Или начинала вырезать что-нибудь из журналов Seventeen или Sassy, задумав новую идею для коллажа, и продолжала вырезать, перекладывая детали, размазывать фиолетовый клей и наблюдать, как тот становится прозрачным на ватмане, а потом слышала, как начинают щебетать птицы. Такое происходило случайно. Худшими, однако, были ночи, когда я лежала в кровати, в темноте, и просто не могла уснуть до рассвета.

У меня была маленькая комната: односпальная кровать, деревянный письменный стол моего дедушки, собственный телефон с автоответчиком и книжный шкаф, забитый доверху книгами. Стены я обклеила словами и картинками, которые вырезала. В углу гудела батарея лавандового цвета. Мой будильник редко мне помогал. Иногда мама звонила, когда приезжала на работу, около девяти или десяти утра, чтобы проверить, проснулась ли я, и повторяла мое имя на автоответчике, пока я не возьму трубку: «Эли? Эли? Это твоя мамуля…» Эта странная песня просачивалась в мои сны. Чаще всего я просыпалась в пустом доме.

Так было и тем утром в начале учебного года. Почти всегда я опаздывала в школу. Входные двери автоматически закрывались после звонка, и тогда приходилось разговаривать с женщинами на вахте, чтобы получить разрешение попасть на урок. Обычно в 7:20 утра меня не было в классе, и учитель отмечал меня как отсутствующую. Однако прошло всего несколько недель, и секретарь в учительской начала закатывать глаза при виде меня, выпрашивающей ручку, чтобы добавить свое имя в список опоздавших, даже если я опаздывала всего на несколько минут. И особенно, если я приходила ближе к обеду.

На тот момент мне казалось, все уже смирились с этим. Мои родители устали разочаровываться и тратить на меня свои эмоции, которые не получали добродушных ответов, и единственное, что у меня осталось, это своего рода смиренность в этой ситуации. Приду я в школу или не приду. Мне уже семнадцать. Это мои проблемы. Меня уже не нужно подвозить. У меня был автомобиль, такого же возраста, как и я. Я накопила шестьсот долларов, чтобы купить его, складывая деньги, заработанные тем, что резала ткань в ремесленном магазине и подрабатывала няней летом. Бензин обычно стоил всего один доллар за галлон², и я должна была возить домой младшую сестру Лорен после ее дневных занятий в бассейне. Мои провалы и неудачи были моей заботой.

У меня сложились необычные отношения с большинством учителей в том году. Помимо мисс Кроикс и мистера Норта, остальные учителя в школе Хант Хай обо мне были невысокого мнения. В моем личном деле указывалось о моей психологической нестабильности и систематичных опозданиях, часто в моем табеле успеваемости мелькали двойки, в рекомендациях по обучению детально расписывалось, что мне нужно особое внимание, а также исключения и исключения – все это предоставляли учителям еще до того, как я успевала зайти в класс. Не самое приятное знакомство. Вспоминая все сейчас, я понимаю, что такое отношение было создано, чтобы помочь мне. Учителя не стремились к тому, чтобы я чувствовала себя никчемной. Но в итоге я лишь опускала голову, входя и выходя из класса, чувствуя себя изгоем с каждым шагом.

Другие ученики продолжали говорить гадости обо мне, не всегда утруждаясь понизить голос до шепота или передавая записки с моим именем, которые «случайно» оказывались у меня на парте и у меня в руках. Ребята становились жестокими.

«Думаешь, она придет завтра? Напиши “да” или “нет”».

«Да она просто сбежала из дома в прошлом году».

«Она психованная».

«Она и с этим парнем спала???»

Слухи искажали правду: я спала со всеми тремя парнями, с которыми у меня были серьезные отношения в школе. Я резала вены. Постоянно ходила по разным психологам и пила кучу психотропных таблеток еще со времен средних классов. А еще я была на электросудорожной терапии, ЭСТ, одним летом, когда несколько месяцев провела практически не выходя из дома. Вряд ли можно назвать ее магией, но это сработало. Я одевалась и выходила на солнечный свет. Больше не была в ловушке сна. И этого оказалось достаточно.

Однажды я и правда сбежала из дома, всего на одну ночь. Не помню, из-за чего так поссорилась с родителями, что спонтанно решила убежать и провести целую ночь, катаясь в машине какого-то парня. Не помню даже его имени. Мне было шестнадцать, стояла зима; спать в машине было слишком холодно, поэтому мы ездили и ездили. Альбом Mellon Collie and the Infinite Sadness группы The Smashing Pumpkins был нашим саундтреком в темноте, фары автомобиля – единственным светом.

И еще правда то, что я исчезла из школы на девятом году обучения. После начальных и средних классов, которые я с трудом преодолела, руководство школы посоветовало мне не возвращаться на следующий год, а сдать экзамены в вечерней школе. Моя мать уже не так вежливо посоветовала им в ответ перечитать законы, касающиеся учеников с нарушениями здоровья (к восьмому классу у меня уже диагностировали депрессию, склонность к самоповреждениям и подростковую бессонницу). В итоге было решено, что я буду посещать Пайнкрест, маленькую терапевтическую школу, которую мама нашла и за которую вынудила платить школьный округ.

В конце девятого класса в Пайнкресте мой терапевт, классный руководитель и заместитель директора школы собрались вместе с моей матерью за огромным столом, который, видимо, стоял специально для подобных встреч. Такие собрания были обычным делом в моей жизни. Заместитель директора открыл мое личное дело – тонкое, почти что пустое – и меня поставили перед выбором: в одном случае я могла остаться в Пайнкресте и окончить школу по их программе. Я была образцовой ученицей. У меня были отличные оценки по всем предметам. Я даже могла учить французский.

После обеда продолжалась групповая терапия. Однажды я увидела там мальчика, которого связали трое сотрудников, потому что у него случился нервный срыв и он начал кричать всякие гадости в коридоре. Что касается меня, я просто не понимала, почему не могу почувствовать себя счастливой и приходить в школу вовремя. К тому моменту я уже почти перестала себя резать. По стандартам Пайнкреста я была историей успеха. В моем аттестате все равно было бы написано «Школа Хант Хай», где я и должна была учиться, и по закону в заявлениях на поступление в колледж не должно было быть никакого упоминания о моих психологических проблемах. Никто не узнал бы правду.

В другом случае я могла вернуться в школу Хант. Тогда у меня был бы еще один шанс вести нормальную подростковую жизнь, я смогла бы стать нормальной девочкой-подростком, обычной, скучной. Как же я хотела быть скучной. Что угодно казалось лучше, чем драмы, связанные с моей депрессией и резкими перепадами настроения.

– Я хочу обратно в Хант, – сказала я и сделала этот выбор, сама не осознавая, что вскоре встречусь с тем самым учителем.

Мне бы хотелось вернуться в прошлое и поменять решение. Иногда я задумываюсь, существует ли судьба на самом деле, предопределено ли что-то заранее, суждено ли женщинам страдать.

Иногда мы сами делаем подобный выбор – Пандора сама открыла ящик, в котором заточены смерть и невзгоды; несмотря на то, что это была ловушка, несмотря на то, что она не знала, что произойдет, именно ее руки вскрыли замок. Как и в «Русалочке» (в оригинальной версии, а не в диснеевской сказке), та сама приняла решение выпить зелье морской ведьмы, которое подарило ей ноги, позволило танцевать и заполучить принца вместо волн, однако каждый ее шаг причинял такую боль, словно острый нож каждый раз впивался в ее тело. В оригинальной истории все то время, пока морская нимфа влюблялась, ее ноги истекали кровью от невидимых магических кинжалов. Даже принятие самого зелья причинило ей боль, сравнимую с пронзающим тело мечом. Тем не менее, это ее выбор. Она так захотела. Каждый шаг сделан по ее воле.

Кажется, неважно, активно ли или пассивно ведет себя девушка, она обречена.

До того как вернуться в школу Хант Хай и встретить мистера Норта, я никогда не читала Набокова. Лишь вскользь слышала о «Лолите» – сексуальная девочка, которая охмуряет мужчин и расплачивается за это. Я не знала, что Набокова считают классиком, что он писал научные труды и вел лекции на сложные темы, затрагивающие старину и уроки, которые каждый из нас должен усвоить. Не знала, что мифы, которым более тысячи лет, были переработаны в его произведениях, и не знала, как все это необратимым образом изменит мою жизнь. Я ничего не знала об этом в свои семнадцать. Знала лишь, что хочу проснуться и забыть о годах, проведенных в грусти и одиночестве, стать нормальной. Хотела вернуться в свою школу.

4

В выпускном классе школу Хант Хай обязали принять меня обратно. Мне полагалось видеться со школьным психологом, миссис Миллер, каждую неделю. У нее были короткие седые волосы, которые сочетались с ее серыми костюмами, и она всегда вспоминается мне в черно-белом цвете. Ее кабинет находится в отдельном крыле школы, далеко от учительской. Я честно посещала ее по крайней мере раз в неделю, как и должна, в отведенное на самостоятельную работу время.

Стоял конец сентября. Я виделась с мистером Нортом уже некоторое время, раз или два в неделю после школы. Пока еще я не писала ему, а только для него. Неважно, высыпалась я или нет, но все равно обязательно приходила в школу, чтобы увидеться с ним, а затем чтобы отвезти свою младшую сестру домой после тренировки. Однако моя посещаемость все равно была далека от совершенства.

Он никогда не делал замечания по поводу моих опозданий. Не задавал вопросы. Просто сидел рядом со мной за своим столом, и мы вместе писали. Затем менялись тетрадями, подчеркивали и обводили фразы, которые нравятся нам больше всего. Однажды, пока он ждал, когда я закончу читать (он писал быстрее и куда больше меня), он вытащил белую коробку с красно-белой лентой пекарни. Начал есть итальянское печенье, и сладкий сахарный аромат наполнил кабинет. Я отложила карандаш.

– Можно мне одно?

– Ты закончила? – его взгляд скользнул к бумагам у меня под рукой.

Я поджала губы и вздохнула, снова взявшись за дело. Услышала, как он смеется. Затем он положил руку на мое запястье, осторожно, точно держит что-то хрупкое. Он не взглянул на меня, а лишь обернул ленту вокруг моего запястья и завязал. Я наблюдала за его пальцами, волосы на его руке светились в лучах полуденного солнца. Входная дверь распахнулась…

– Привет, сестренка. Мы можем поехать домой сейчас? – Лорен вошла в кабинет. Было поздно, я потеряла счет времени. Я схватила свое сочинение, сунула его в сумку и поспешила на выход, на бегу попрощавшись с мистером Нортом.

Сидя в машине, Лорен барабанила пальцами по двери, спокойный дневной бриз задувал сквозь открытые окна.

– Он клевый, Эли, – она не глядела на меня. Я почувствовала, как заливаюсь румянцем.

Держа руль одной рукой, другой я поправила волосы, перекинув несколько прядей через плечо, чтобы скрыть от нее лицо. Посмотрела на свой новый браслет.

– Ага, точно, – сказала я и включила радио. – Как прошла тренировка по теннису? – тему об учителе мы опустили, и день продолжился как ни в чем не бывало.

* * *

Несколько дней спустя миссис Миллер прямо посреди урока попросила меня зайти к ней. Наши встречи, как правило, проводились по пятницам после занятий, когда неделя пролетала, как говорила она. Однако это не была стандартная встреча. Я сидела напротив нее за еще одним огромным деревянным столом. Большое окно без штор за ее спиной выходило на школьную парковку.

– Мы со всем разберемся, Элиссон, – она всегда была позитивной. Даже не принесла мое досье на нашу встречу, что приятно. – Что мешает тебе приходить на уроки с утра? Мистер Уиллиамс не обрадовался, что ты пропустила латинский.

В школе был лишь один учитель латинского языка. Когда я была новенькой, мистер Уиллиамс симпатизировал мне. Я посещала курсы латинского и этимологии во время летней подготовительной программы в прошлом году и с легкостью научилась спрягать сложные глаголы. Он ставил меня в пары с учениками, которым это давалось с трудом, и в такие моменты я чувствовала себя его союзником, а не заучкой. Мне нравилось, как изменяются глаголы, нравились мифы и картины древности, нравилось, как предзнаменования богов переплетались с повседневной жизнью. Если смотреть достаточно пристально, можно найти ответ по небесным очертаниям или увидеть, как звезда падает с ночного неба прямо в руки. Мне хотелось достичь подобного озарения. Хотелось много чего, о чем мечтают девочки в подростковом возрасте.

Однако вот как прошел урок латинского в первый день моего возвращения в школу несколькими неделями ранее.

Я заняла парту на заднем ряду, когда прозвенел звонок, оповещающий о начале урока. Узнала некоторых учеников, но все проходили мимо. Кое-кто глядел на меня невидящим взглядом и продолжал общаться со своими друзьями.

Мистер Уиллиамс поднялся из-за стола и начал стандартное приветствие, как только третий, финальный, звонок прозвенел. Его имя было написано на доске, он поприветствовал нас на латинском: «Salve, Seniors!» В ответ на что ученики заворчали, вспомнив, что в школе полагается учиться. Он начал называть наши имена по одному из списка, рассаживая всех в случайном, казалось бы, порядке, а не по алфавиту, как делало большинство учителей. Я освободила свою парту, так как она оказалась занята, и встала в конце кабинета, ожидая, пока прозвучит мое имя.

Он предупредил, чтобы мы запомнили свои места до конца учебного года, также на латинском: «Caveat!»³, – а затем начал писать номера страниц на доске.

Я оказалась за партой у батареи рядом с окном. Батарея была отключена, так как стоял август. Но дело было не в этом. Я подняла руку, обратившись к нему с конца класса:

– Мистер Уиллиамс? – сказала я. – Думаю, вы меня пропустили.

Он обернулся и посмотрел на меня, задумчиво нахмурившись.

– Нет, Элиссон, думаю, нам для начала стоит посмотреть, как пойдет год, – сказал он. Он меня помнил. – А пока можешь сесть на заднем ряду.

Класс, полный подростков, затих. Более двадцати пар глаз устремились на меня, но никто ничего не сказал, когда я села за заднюю парту. Я слышала, как тикают часы на стене. Он начал занятие. Я вытащила только заточенный карандаш и старательно записала почти все, что он рассказывал следующие сорок четыре минуты. Наконец звонок прозвенел снова, урок закончился. Более двадцати подростков поспешили в коридор. Я перелистала тетрадь, открыв первую страницу, и на внутренней стороне обложки написала аккуратными буквами: «Этот год будет другим. Я докажу ему. Докажу всем».

Та тетрадь лежала в моем рюкзаке, когда миссис Миллер спросила опять:

– Что не так?

Я перевела взгляд на автомобили за окном у нее за спиной, в тот день шел дождь, тумана или чего-то подобного не было, но все выглядело как-то смазанно. Цвета казались тусклыми, а не такими, как бывает во время весеннего дождя. Стояла осень. Коричневые, желтые и красные оттенки, даже дождь был таким. Повсюду мокрые листья. Мистер Уиллиамс едва ли меня замечал, даже когда я приходила в класс и занимала не закрепленное за мной место вовремя. Секретари по посещаемости вздыхали, когда видели меня в учительской. Обычно я пропускала обед и просто бродила по коридорам, потому что мне не с кем было сидеть и не хотелось привлекать внимания больше, чем привлекало мое существование как таковое.

И вдруг я начала рыдать. Ненавидела рыдать перед людьми. Я плакала так часто и так долго, что уже устала от своих слез и от того, как люди просто таращатся в такие моменты или начинают слишком быстро говорить, и всегда – пытаются прикоснуться, будто именно мое плечо вызывает боль. Но я не могла ничего с собой поделать все те годы, когда мне постоянно хотелось умереть, не могла ничего с собой поделать и в тот день.

Миссис Миллер не стала задавать вопросы быстрее, не стала вторгаться в мое личное печальное пространство. Она поставила передо мной упаковку салфеток Kleenex и поднялась из-за стола, чтобы заглянуть в одну из своих книг на полке, оставив меня наедине с салфетками. Когда я проплакалась и сидела, просто шмыгая носом, она вернулась к столу. Спросила, готова ли я продолжить разговор. Я рассказала ей о секретарях в учительской, о том, что не понимаю, что делаю не так на уроках латинского (ведь выполняла все домашние задания и всегда хорошо отвечала на вопросы тестов), рассказала о том, что считаю обеденный перерыв глупым. Она кивала и что-то записывала в свой желтый блокнот, который лежал на столе.

– Хорошо, Элиссон. Давай посмотрим, что мы можем сделать.

В течение следующей недели у меня появилась новая привычка по утрам: мне больше не нужно было забегать в учительскую, если я опаздывала. Вместо этого я подходила к окну миссис Миллер и трижды стучала. Встав на цыпочки, я как раз доставала костяшками пальцев до стекла. Она стучала в ответ. Затем она встречала меня у бокового входа ее крыла и впускала меня и сама докладывала о моих опозданиях секретарям. Если она была на встрече или занята чем-то и не могла постучать в ответ, мне просто нужно было постучать в соседнее окно, все школьные консультанты знали, в чем дело. Я здоровалась, рассказывала, как спала или не спала, и мне выписывали справку, чтобы я могла пойти на уроки. Теперь официально все было официально.

У меня появилась закрепленная за мной парта на уроках латинского. По-прежнему в конце класса, но зато моя.

На той же неделе мистер Норт впервые увидел меня, бродившую по коридорам. Махнул рукой, спросил справку, которой у меня не было, но вместо того, чтобы отправлять к директору, просто отшутился. Затем мы встретились на следующий день. И на следующий, и тогда он уже спросил меня, где мне полагается быть.

– На обеде, – сказала я, перевешивая рюкзак с одного плеча на другое.

– Разве ты не голодна? – спросил он, и я прислонилась плечом к шкафчикам, пока мы разговаривали. Пыталась не смотреть ему в глаза.

– Единственное съедобное там блюдо, – я наморщила нос, – это картошка фри.

Он засмеялся. Его рука коснулась моего плеча, мои глаза тут же скользнули к месту этого прикосновения, и тот же оживляющий электрический разряд пронесся по моему телу. Он предложил встретиться позже в столовой (следил за порядком там на четвертой перемене), ведь нам все равно нужно было обсудить стихотворение, которое я дала ему вчера.

– Будешь ли ты так любезна составить мне компанию? – он сделал театральный поклон, коснувшись невидимой шляпы, и я улыбнулась впервые в тот день. Он сказал, что просто хочет, чтобы я съела свой картофель фри. Ну а чего еще мог он хотеть?

5

Мне всегда хотелось быть кем-то другим. Кем угодно. Я ненавидела себя и свою жизнь, иногда смотрела на своего кота и мечтала стать им. Мечтала дремать всю свою жизнь, а не зарываться головой в подушку, когда звенит будильник, мечтала об усах и когтях вместо шрамов и секретов. Поэтому, неудивительно, я хотела стать актрисой. Где весь смысл заключался в том, чтобы быть совершенно другим человеком.

С тех самых пор, как я сыграла свою дебютную роль говорящего жевуна в постановке «Волшебника страны Оз» в начальной школе и добилась ошеломительного успеха, если такую роль можно вообще назвать успехом, я знала, что у меня есть все, что нужно, чтобы выступать на сцене. Я несколько раз играла в шекспировских пьесах в средних классах, блистала в роли второй ведьмы в «Макбете» и в роли Гермии в «Сне в летнюю ночь», а также радовалась роли безымянных девиц в разных романтических комедиях времен королевы Елизаветы. Поэтому, когда в школе Хант анонсировали осеннюю пьесу, я записалась на прослушивание одной из первых. Как и раньше, я знала, что учителя помогают с постановкой.

1.Американская сеть магазинов дорогой брендовой одежды.

2.Один галлон равен 3,78 л.

3.«Предупреждение» с лат.