Loe raamatut: «СчастливаЯ, или Дорога к себе»

Моим девочкам

– Как она тебя назвала? – спрашивает воспитательница у Алинки.

– Ско-и-ти-на, – стонет девочка, размазывая грязь по щекам.

– За что ты ее так? — (это мне).

– Она первая начала обзываться! Толкнула меня прямо с горки!

– Врет она!

– Нет! Не вру! Я не вру!

Но меня не хотят слышать.

– Дети! Дети, ко мне! – воспитательница зовёт моих друзей. – С этого момента вы все называете Елю Скотиной! Понятно? Имени у нее больше нет! Десять минут наказания!

– Да-а-а! – весело и дружно звучат голоса вразнобой.

Все дети радуются новой забаве.

– Скотина, пойдем поиграем, – (это подбежала Маринка).

– Скотина? А, Скотина? – кричат другие лишь бы меня обозвать.

Им всем весело, а мне дико обидно. За что?! Как же со мной несправедливы! Как и в тихий час после обеда, когда эта злобная тётя меня своим грязным тапком огрела. Вот нажалуюсь вечером маме… Обо всём ей расскажу.

Травля длится и длится, пока не замыкаюсь в себе. Прячусь от всех, горько плачу. Кажется, я виновата. Острое чувство вины, злости, обиды на всех раздирает изнутри болью. Хочется забиться куда-нибудь, никогда в детский сад не возвращаться. Я их всех… ненавижу.

– Ну что, Елия? – надо мной голос злой тётки. – Ты поняла, что обзываться нельзя?

– Поняла… – всхлипываю. Я всё ещё плачу.

– Отлично! – и громко всем. – Дети! Дети! Игра закончена. Больше Елию не обзываем!

Елия Ренес, 5 лет.

Но родители так ничего не узнали.

Глава 1. Детство. О правильности, наказаниях и чувстве вины

Ещё неделя и Новый год. В классе весело, вокруг галдят, слышится весёлый смех. Учителя нет, она где-то общается с завучем. Настроение чудесное и учиться совершенно не хочется.

Шум открываемой двери ни на кого не произвел впечатления. На пороге застыла она. Маргарита Ивановна. Хмурая какая-то, злая.

– Что здесь происходит? – удивленный резкий вопрос. – Ну-ка, все по местам!

С радостью бы, но Олежка вдруг забрал мой простой карандаш! И отдавать совершенно не хочет!

– Дай!

– Забери!

– Отдай, я сказала!

Олежка сбежал на свое место, весь сжался. И хоть по парте сосед, но как к нему подобраться?

– Дети! Тихо!

Пыхчу, забираю своё.

– Ренес! – спрашивает учительница. – Что происходит?

– Он забрал карандаш!

– Тишина в классе!

Из упрямства не хочу слушаться. Вообще-то, обидно. Все вокруг снова шумят, пока учительница занята нами. Ее лицо медленно, но верно краснеет.

– Дневники на стол! Живо!

Приходится выполнять. И через десять минут мне его возвращают обратно. Внизу красуется жирная надпись, яркая, каллиграфически четкая: «Поведение – «2»!

Вот досада! Как теперь дневник отдать маме? А папа? Папа что скажет? Там, где были сплошные «пятерки», неприятный ужасный сюрприз. А что, если?

Дома беру острую бритву и начинаю медленно затирать «двойку». Видела, так делала мама в тетради, чтобы спрятать одну из ошибок. Надеюсь, что получится стереть так, что и эта оценка исчезнет.

Усилия увенчались успехом. На месте двойки появилась дыра. Такая маленькая дырочка насквозь в окружении красно-грязного пятнышка. Среда закончилась, а в четверг Маргарита Ивановна снова попросила дневник. Может, хотела убедиться, что я его показала родителям? Ее, конечно же, ждал сюрприз! И сюрприз ей совсем не понравился.

Через мгновение на месте грязного пятна вместо «двойки» засиял жирный «кол». Единица по поведению была в три раза больше прежней оценки. Это стало неприятным открытием.

Вырвать бы страницу… Нельзя! Ещё придётся признаться родителям! Маргарита Ивановна приказала, чтобы они расписались поблизости. Страшно. Стыдно. Родители меня точно накажут.

Как сейчас помню, стояла в углу, размазывая горькие слёзы. В ушах слышится до сих пор:

– Ты должна хорошо учиться!

– Ты должна быть хорошей девочкой!

– Зачем ты затерла в дневнике двойку? – ругалась мама. – До дырки! А сверху! Посмотри, что на дырке, Андрюш! Там же кол! Единица! Как тебе не стыдно!

– Я не виновата!

– Еще как виновата! Хорошие девочки так не поступают!

А я разве плохая? Неприятно слышать такое, и мне становится очень стыдно. Я хорошая, а раз так, значит, я виновата. Получила «двойку», потом «единицу». Плохо себя вела. Теперь мама и папа будут меня любить меньше. Тем более, теперь у них есть маленький Димка. Мама все время с ним, носит его и качает.

– Бессовестная… – они ещё ругаются, а в конце после молчания. – Не будет тебе школьной елки. Наказана за враньё, за свой поступок!

А как же костюм «Красной Шапочки» сшитый мамочкой под Новый год? Первый праздник в школе пройдёт без меня? А Дед Мороз? А подарок? Всем дадут конфеты, там будет и мандарин. А я? Останусь ни с чем? Мама, папа… Вы серьезно? Не шутите?

Увы, они не шутили.

Не знаю, что было обиднее. Стоять в углу и плакать или сознавать, что наказание усилено запретом на праздник. Не будет подарка на Новый год, не будет зимнего чуда.

– Хорошие девочки так себя не ведут. Вот постой и подумай.

О чем подумать, мамочка? Папочка?! О дневнике и спрятанной от вас оценке? Так этого я и боялась! Боялась ругательств, боялась ремня и шлепков, боялась, что вы ничего не поймете. Вы и не поняли. Не сумели. Но вы четко знали, что ваша девочка должна быть лучшей и правильной, и как умели – учили.

Обидно… Лучшая я, умница и отличница превратилась в позор для родителей.

И что теперь делать с этим? Как исправиться? Может быть, усердней учиться? Так я могу! Я докажу, что дочка у вас самая лучшая. Вы будете мной гордиться. Ведь я хорошая девочка и умею вести себя правильно. Ещё хороших девочек родители меньше бьют.

Но у меня стало портиться зрение. Я росла, росли глазные яблоки, усиливалась близорукость.

Гораздо позже, спустя года довелось читать о психосоматике. Говорят, зрение портится, когда человек что-то видеть в своей жизни не хочет.

Что не хотела видеть я? Заботу мамы о младшем брате? У него постоянно болели уши и голова. Постоянные отиты, врачи ставили Димке повышенное внутричерепное давление. Мне доставалось всё меньше и меньше внимания, а ещё добавилось новое чувство вины.

Тот день навсегда отпечатался в памяти, а чертов страх наказания не позволил обо всем рассказать. Тогда мне было семь лет, может быть, исполнилось восемь.

– Елия, посиди с братиком, – сказала мама и оставила меня с ним на лоджии.

Кровать с панцирной сеткой отлично подходила для укачивания вечно капризной ляльки. Завернутый в пеленки малыш лучше всего успокаивался на свежем воздухе. Мама ушла, а Димка все хныкал и хныкал. Почему я должна его качать? Почему должна за ним ухаживать? Что ему родителей мало? Он и так все забрал у меня и этим всегда раздражает.

Но я боюсь ослушаться маму, потому с силой толкаю сетку руками. Раз-два-три. Раз-два-три. Ну, замолчи! Слышишь? Когда же ты замолчишь?

В какой момент живой конверт слетел с кровати? Не знаю… Но брат вдруг оказался на бетонном полу и гораздо сильнее расплакался. Закатился так, что внутри меня что-то оборвалось и сломалось. Как только мама узнает, меня сразу же изобьют.

Бросаюсь к нему, хватаю на руки и прижимаю к себе.

– Дима, Димочка, миленький. Маленький, ну, прости! Ну, пожалуйста, не плачь. Не реви.

Качаю его на руках, пока сердце рвётся на части. Его жалко. Себя жалко не меньше. На балкон вбегает встревоженная мама, подхватывает братишку.

– Что случилось?

– Не знаю… – выдавила еле-еле. – Может, он проголодался?

Это было все, что я сумела ответить, на долгие годы похоронив себя под чувством вины. Страх наказания оказался сильнее моей честности и возможных проблем. Тогда я знала, что поступила неправильно, но ничего поделать с собой не могла.

Трусиха… Помню, я очень обрадовалась, когда брат всё-таки замолчал. Живой же? Быстро сам успокоился, когда мама сунула ему грудь. Значит, всё образуется.

С каждым годом Димка потихоньку взрослел, мне становилось все легче, этот случай превратился в «скелет». Старая ложь медленно зарастала ревностью и злостью на брата. Он меня раздражал. Впрочем, Дима не терпел и меня. Мы делили с ним комнату, квартиру, родителей. Младший ребёнок, мамин любимчик. Я его почти ненавидела…

И продолжала учиться.

Маму сократили с должности, поэтому она сидела дома, вела хозяйство, занималась Димой и мной. Папа следил за оборудованием на заводе детских игрушек.

Родители часто ругались. Они скандалили, и мама обижалась надолго. Замолкала, уходила в себя. Папа был более отходчивым, всегда старался мириться первым, вёл себя как ни в чём не бывало.

В просветах семейной идиллии я чувствовала себя самой счастливой. Любили меня, родители любили друг друга. Весь мир расцветал, пока в какой-то момент из-за очередного скандала вновь не превращался в кошмар.

Я знаю множество бранных слов, но произносить их нельзя. Хорошие девочки не ругаются. Лучше спрятаться и не попадаться родителям на глаза, особенно когда слышатся маты. Хорошо закрывать уши, бояться, но все же подслушивать:

– Надо было уйти ещё тогда!

– А что не ушла? Ну и шла бы!

– Да, дура я! Согласилась же на второго. Куда я теперь уйду?

Правильно, мамочка. Не уходи. Я так хочу, чтобы ты меня обняла, прижала к груди, целовала и гладила по волосам. Как тогда, когда не было Димки. Тогда я была еще маленькой. Помню, горло болело, а ты меня любила, лелеяла. Учила читать, подкидывала высоко к потолку. Я любила те фотографии, где я хохочу и взлетаю, а выше меня – только кудри!

Но тебе всегда некогда, потому что у Димки снова уши болят. Ну, ничего… Каникулы скоро закончатся, начнется четвертый класс, тогда я вновь принесу вам «пятерки», и ты похвастаешься всем нашим родственникам, какая у тебя растет дочка. Обнимешь меня, поцелуешь. Жаль, «просто так» слишком редко бывает.

Дома не было денег. Папа работал как проклятый, мама сидела в декрете, пока разваливалась наша страна. Задержка зарплат всем влияла на нервы, как и отсутствие вещей и продуктов на магазинных прилавках. Помню, как радовалась мама талонам от отца-ветерана. Еще бы! Только в спецмагазине можно купить колбасу, сыр, сахар и не стоять в жутких очередях.

– Вот тебе десять рублей. Больше у меня денег нет.

Мама протягивает деньги. Розовая бумажка единственная и самая крупная. Страшно брать почему-то. Это же такая ответственность!

– Купишь двести грамм колбасы. «Докторскую» возьми. А на обратной дороге – хлеб. Сдачу вернешь. Поняла?

– Угу!

– Не потеряй!

Не потеряю! Я умею быть лучшей, полезной! Лечу вниз по лестнице, впереди – путешествие. Я – взрослая, мне доверили покупки и деньги. До магазинов прилично идти, но это меня не пугает. Три квартала до хлебного, еще три вниз до магазина ветеранов. Но хлебный же ближе!

Скачу вприпрыжку, радуюсь. Ведь жизнь так хороша! Солнце тёплое, синее небо, день такой расчудесный. Забегаю за хлебом. У меня в кошельке есть копейки. Очень хочется вкусную булочку. Стою в очереди, сжимая в руке теплый хрустящий рогалик, он пахнет просто божественно, слюнки так и текут.

Я расплачиваюсь и бегу дальше. Время и так потеряла, надо купить колбасы. В магазине для ветеранов шарю по всем карманам. Куда-то пропала бумажка. Нет бумажки совсем. Десятка куда-то исчезла. Наверное, выронила… Тут же пулей обратно. Потерялась купюра, а в хлебном уже новые люди. Но, может быть, мне повезет?

– Вы не видели здесь мои деньги? Я десять рублей потеряла!

– А тут был парень с девушкой, я видела! – подсказала одна из старушек. – Я сидела здесь, видела. Она как раз наклонилась, подняла с пола «десятку», сунула ему и сказала: «Ты что деньгами разбрасываешься?»

Тогда я была очень наивной и верила в людскую порядочность. Я выскочила из магазина, оббегала в округе все улицы, ещё надеясь поймать парня с девушкой и вернуть свою утрату. Но через час или два стало ясно, что денежка не найдется.

Слезы, страх возвращаться домой. Я же знаю, что произойдёт. Вне сомнений я поступила неправильно. А раз неправильно, значит, будут наказывать. Мама же сказала идти за колбасой, а я сначала купила рогалик. Будь он неладен!

Домой я вернулась не скоро. Димка спал, а мама… Мама сильно встревожилась.

– Еля! Тебя так долго не было! Где ты была?

– Мам… Мам…

– Что, мам?

– Я потеряла деньги, – выдавила из себя с жутким трудом.

– Потеряла деньги? А колбасу купила?

– Нет.

– Как это случилось?

Я все рассказала. Хлеб мне купили люди. Выразили свое сочувствие. Я вернулась домой с целой буханкой. Потом… Потом случился термоядерный взрыв. Божество в лице мамы взъярилось. Она схватила провод от сломанного утюга из кухонного шкафчика и пошла на меня.

– Ах ты, дрянь! Ах ты, засранка!

– Мама… Мамочка, не надо! Не надо, мамочка!

Ноги и ягодицы пронзает дикая, просто дикая боль. Тонкий стальной провод в оплетке становится огненным адом. Ощущения гораздо больнее, чем какой-то солдатский ремень. Больнее даже, когда ноги задевала металлическая солдатская пряжка. Так больно бьёт только скакалка.

– Последние деньги! Жить-то на что? Я же говорила тебе. Предупреждала!

– Мамочка! Мамочка!

Забиваюсь в угол за дверь, кричу, сворачиваюсь, как можно сильнее. И плачу, плачу навзрыд. Громко кричу, умоляю при каждом жгучем ударе:

– Не надо, мамочка! Ы-ы-ы… Не надо! А-а-а… Пожалуйста, больше не бей!

Как молитву повторяю и плачу, надеясь, что мама, наконец-то, простит. Мне всё-таки повезло. В какой-то момент мама сжалилась и ушла, продолжая ругаться. Сколько было ударов? Не знаю. Три, пять? Всё смешалось тогда.

Позже она всё время рассказывала, что я «посеяла» последние деньги, предназначенные на две недели. Впереди была неизвестность, зарплаты задерживали, денег так просто не взять. Она за всех нас тогда испугалась. Потому и объясняла мне. Видимо, жестокое наказание ей тоже не давало покоя, пока я о нём вспоминала.

А пока я плакала, сидя за дверью в углу. Мне было жаль себя, ноги, попа болели. Яркая жгучая боль тупела, становилась просто горячей. Даже в чем-то приятной.

Когда буря чуть улеглась, я показывала ей багровые полосы в надежде на принятие, жалость. Мне так хотелось любви. Её любви и прощения.

– Так тебе и надо, раззява. Будешь знать, как не слушаться! – сказала в ответ она.

Буду слушаться, мама! Конечно, буду! Я ослушалась тебя, поступила неправильно. Виновата, понятно. Ты меня наказала, значит, я искупила вину.

Ух, эти парень и девушка! Зачем они мои деньги забрали? Разве так поступают? Ух, этот несчастный рогалик! Вот приспичило же его купить! Ведь можно же было обойтись без еды? Жаль, что так получилось. Ах, как же жалко себя! Из-за них я так пострадала. Бедненькая, ну, Елечка… Ну, не плачь. Ну, пожалуйста.

Я неистово жалела себя. Так любила себя через жалость.

Зрение упало сильнее.

– Вашей девочке нужна операция.

– Что? – мама испугана. – На глазах?

– Напишите в Москву. Спросите у Федорова. Может, он вам поможет.

Вижу, как мамочка строчит письмо. Почерк у неё аккуратный. Мне нравится, как она выводит букву за буквой. Я вот так не умею, пишу, как курица лапой. Когда-нибудь обязательно научусь писать так же красиво.

Начались врачи, консультации, поликлиники. Все-таки общий наркоз, операция, какой-то скальпель и нитки в глазах. И мама! Мама со мной. Она меня любит, заботится. Прям как тогда с переломом! Подмывала меня, мыла голову. Мама снова любила меня. Точно так же, как любила до братика.

В перерывах между работой папа со мной занимается. Хочет, чтобы я стала сильной, здоровой. Мы тренируем выносливость.

– Качаем пресс.

– Не хочу.

– Я сказал. Качаем пресс. Сейчас.

И вот я на полу, мои ноги придавлены руками отца. Делать нечего, приходится слушаться. Раз. Два. Десять. Пятнадцать.

– Устала, – хнычу.

– Отдохни.

Проходит пара минут.

– Начинаем. Ещё раз.

– Не могу-у-у! Это же третий заход!

– Ну и что? Делаем через не могу. Слышишь, Еля? А ну, раз-два-три!

Снова скручиваюсь, пыхчу. Пять, десять раз, пока мышцы не отказывают, и я просто лежу на полу. Сил нет, живот болит, но папа неумолим.

– Теперь отжимаемся вместе.

Еще и это? Покорно выполняю задание, опасно ныть, иначе папа легко разозлится. Он очень вспыльчивый, с ним маме трудно. Я не хочу, чтобы он снова кричал на меня. Когда он кривит губы вот так, то хочется сжаться, но ещё больше – сбежать. Вдруг за ремень схватится?

– Через не могу, Еля. Тебе это в жизни поможет.

Слезы, нытье на занятиях, а позже и сложнейшие подъемы в горах. Даже когда нет дыхания, а легкие того и гляди разорвутся на части, я делаю шаг. Еще шаг. Вдыхаю поглубже, кручу головой на хруст ветки. Кто там? Вдруг, настоящий медведь? Говорят, они тоже захаживают.

В том ельнике живут настоящие белки, а там, где березы, даже летом найдутся свежие сыроежки. Если нам повезет, то вечером пожарим грибы. Всякое восхождение все равно, что работа, каждый пик, как награда. Не каждый взрослый может залезть на горки, где мы с папой часто бываем. Подниматься не страшно. Вниз лететь – вот где ужас! Влажная глина, земля катится вместе с камнями, смотришь вперед – там обрыв!

– Не хочу-у-у!

Плачу. Мне хочется отдохнуть, посидеть. Солнышко пока еще греет, но скоро за горку зайдет. А воздух! Как пахнет в елях!

– Быстро вставай! – рявкает папа.

Его слово – закон! Соскакиваю с нагретого камня.

– Возьми меня за ремень!

Хватаюсь, знаю, что меня не оставят, вытащат и, конечно, спасут. Он же папа любимый! Мой папочка! Защитник! Сильный и смелый мужчина! И лечу вслед за ним, быстро-быстро перебирая ногами, крепко закрывая глаза. Спуск пугает, нет сил смотреть вниз. А иногда мы вместе скатываемся в листьях на попе. Весело и остановиться нельзя.

Нам надо успеть на последний автобус, идущий обратно в город, иначе еще с десяток километров придется тащиться пешком.

А в один из солнечных дней в моей жизни случился праздник. Я глазам не поверила, когда мама и папа на день рождения принесли домой новенький велосипед. Красный, яркий, с черной резиной на колесах, он сверкал белой надписью «Кама». А название-то какое! Это же… Это же… мой личный Транспорт!

Подумаешь, весит прилично! Его нести по лестнице вниз легко, невзирая на запреты врачей, гораздо грустнее мыть постоянно колеса. Так на пролете между третьим и четвертым этажом появилась стоянка. Но все трудности нипочем, когда едешь по улицам, а ветер дует в лицо. Скорость, свобода, хрустящие рогалики и мороженое! Иногда по пять в день. Не надо ни друзей, ни подружек. То я играю в таксиста, то велосипед – это конь.

Деньги водятся. Они вообще не проблема с тех пор, как отец пришел довольный с завода. Чем-то похожий на Деда Мороза с огромной коробкой, в которой что-то постукивало, когда он ей весело тряс.

– На заводе стали давать работу на дом. Еля, а Еля? Хочешь собирать паровозики?

– Паровозики?

– Да. Будешь надевать на колеса резинки, а потом каждую игрушку класть в эту коробочку. Главное ключ не забудь. А я буду ставить пружинку.

– О! Это так интересно.

– За каждый паровозик я буду платить тебе три копейки.

– Какие такие копейки?

Не верю ушам. Папа говорит какие-то странные вещи, а губы непроизвольно расплываются в дурацкой в своей сути улыбке.

– Такие. Работать давай.

Интересная сборка уже к тридцатому паровозику превратилась в рутину. Блин. Блин! Резинка на одно колесо, на другое, бросаю унылый взгляд в окно, затем на коробку. Сколько их еще там? Целые сотни! Я гулять хочу, меня на улице ждет подружка. Солнце еще высоко, но постепенно близится вечер.

Неужели пропущу улицу? Угу… Так и вышло. Обидно! Из-за этих отвратительных паровозиков я теперь привязана к дому. Хочется плакать, но достаю из коробки деталь. Уже даже не знаю, какую по счету.

День за днем. Паровозики, пистолетики, куклы. Завод детских игрушек пытался выжить и жить. Неделя, вторая, третья. Пока в очередной вечер не слышу:

– Еля, ну-ка, сюда иди.

Испуганная, (опять что-то там натворила?), выхожу из комнаты в зал. Горит свет, папа стоит возле стола, на нем лежит зелененькая бумажка. И еще деньги кучкой.

– Что?

Смотрю на отца, он двигает мне три рубля.

– Это твои. Держи. Заработала.

– Что?

Нет… Улыбаться я умею еще дурнее, чем думала. Что за ерунду говорит? Мне жутко страшно. Мне дают крупные деньги? А вдруг я их потеряю? Что с ними делать вообще? Вдруг их потрачу неправильно!

– Не-ет. Я не возьму.

– Это твои, – с улыбкой подключается мама. – Ты заработала.

– Мне не надо. Вы что…

Страшно, я не хочу денег, вот как есть не хочу.

– Да бери же.

– Нет, мам. Ты забирай. Мне не надо. Купишь нам сапоги.

Может, она хоть так нервничать перестанет? Денег ей не хватает. А так… Я ей помогу. Она станет вновь улыбаться. Ей будет легко.

– Нет, Еля. Деньги ты забирай.

– А что на них покупать?

– Все, что хочешь!

– Правда?

– Правда-правда.

Родители смеются, и я с трепетом забираю купюру. Это же сколько всего! И вообще! О! Вот я развернусь! Сколько же рогаликов, хлеба, мороженого! И работать теперь интереснее. С удовольствием вливаюсь в процесс, чтобы в очередную получку воплотить в жизнь мечту.

– А можно в парк?

– В парк?

– На аттракционы хочу.

Так хочется на них покататься. Я так до-о-олго там не была.

– Но мне некогда, – говорит мама и хмурится.

– Мне тоже не хочется, – поддерживает маму отец.

– А можно я поеду одна?

– Одна?!

Недоуменные взгляды родителей, беспокойство. Ой… Вот бы все получилось! Я даже ходила в хлебный с трех лет, не подозревая, что папа шёл следом. Подумаешь, тут ехать дольше! Дорогу знаю, мы в парке бывали. А если отпустят одну – вот будет шик! Делай что хочешь, играй, как угодно. И деньги со мной!

– А что? Автобус прямой. Села и через минут сорок там. Погуляет немного, к вечеру вернется домой.

А я что? Я могу! Очень запросто!

– Елия у нас самостоятельная. Девочка умная и к чужим не подходит.

– Ты поняла? Вернешься до того, как будет смеркаться. В четыре часа!

На том и решили. Окрыленная свободой и счастьем лечу на остановку. В нетерпении жду автобус, сажусь. Еду, с радостью глядя на лица. Мир цветет радужными красками. Впереди напитки с трубочками, сладкая вата, «Веселые горки», «Сюрприз». Меня даже не смущает, что я еду одна без подружек. Одной ведь так хорошо! Бывает же в жизни везенье!

В парке много людей. Они почти все улыбаются, отдыхают, им здесь всем хорошо. Это отдых, он так отличается от унылой серости будней, от вечной нехватки денег, от ворчания мамы и яростных папиных вспышек. Деревья зеленые, запах цветов. А воздух!

Атмосфера праздника не покидает все время. Даже когда кончились деньги, все равно уходить не хочу. Так и брожу по аллеям. Парк медленно, но верно пустеет, люди уходят домой, сворачиваются торговки, появляется молодежь. Солнце почти на закате, а я совсем забыла, что мне надо пораньше вернуться. Бегу на остановку, там прыгаю в нужный автобус.

Даже страх не может испортить ощущение свободы и праздника. Ничего страшного, подумаешь, задержалась? Я объясню. Обязательно все объясню, расскажу им, как здорово просто гулять по скверу, не сидеть в четырех стенах скворечника!

Еду домой. С каждой остановкой, приближающей меня к дому, все сильнее мрачнею. Быстрее, быстрее автобус вези! Страх медленно, но верно тянет лапы, прикрываясь сумерками и темнотой. Она как враг подбирается ближе и готовит проблемы.

Дверной звонок – птичья трель. Сутулюсь, вжимая голову в плечи. Так сама себе кажусь незаметной. Так меня немного меньше, если решат наказать. Дверь открывается, на пороге мама смотрит с укором.

– Где ты была?

– Загулялась. Я больше не буду.

– Заходи.

Она меня пропускает. Осторожно разуваюсь, держусь чуть подальше, чтобы вовремя от нее отскочить. Напоминаю себе маленького трусливого зайца, но так для меня безопасней.

– Ты хоть понимаешь, что мы беспокоились? – спрашивает мама. – Тебе не стыдно?

– А папа?

– Поехал тебя искать. Очень ругался. Вот очень!

– Куда поехал? В парк?

– В парк.

Мама что-то еще говорила. Из памяти стерлись слова. Скорей всего, что девочки должны слушаться маму и папу, выполнять все, что им скажут, быть правильными во всем и всегда. Говорила, что они беспокоились.

На улицах города – ночь, зажглись фонари, застрекотали сверчки. Именно тогда нахлынул безотчетный, всепоглощающий страх. Он пришел, как только в замке заскрежетал папин ключ.

– Еля! Ну-ка, быстро ложись, – в страхе цыкает мама, толкает меня в детскую комнату, прикрывая белую дверь.

– Андрей…

– Она вернулась? – усталый, с горечью голос.

– Пришла. Почти сразу, как ты уехал.

– Где эта гадина? – папа вспылил. – Сейчас я ей дам!

– Тише, Андрюш. Спит она уже. Ну, перестань. Разбудишь же!

Папа сильно ругается, с каждым брошенным словом я все глубже зарываюсь под одеяло. Мечтаю слиться с темнотой, исчезнуть из квартиры. Только бы не наказали! И замираю, когда открывается дверь. Тяжелое дыхание отца, моё сердце глухо стучит. Раз-два-три. Раз-два-три…

– Андрей, пойдем. Я тебя накормлю.

И дверь… закрывается. Лежу, не верю, что так повезло.

– Я весь парк облазил, Тая. Четыре раза вдоль и поперёк! Весь парк! Возле озера на троих пьяных с ножами наткнулся. Спасибо даже не армии, но больше улице. Выкрутился.

Мама меня защищает. Я же тихонечко плачу от раскаяния, от жалости к себе и от страха. Они волновались, переживали. Как я поступила жестоко! Плохая, Еля, плохая! Так наказываю сама себя. Но именно в ту ночь поняла, какую причинила им боль. Просто потому, что подслушала.

– Хрен она теперь куда-нибудь выйдет из дома!

– Ну все, Андрей. Все хорошо. Слава Богу, Еля вернулась. Загулялся ребенок.

С тяжелым сердцем все-таки засыпаю. Кажется, повезло. Но утром все еще страшно. Встаю в центр зала перед родителями. Предстоит разговор.

– Простите меня, – прошу сразу, не дожидаясь вердикта.

– Мы надеемся, ты впредь будешь думать, – говорит мама. – Задерживаться нельзя. Домой надо приходить вовремя.

– В следующий раз будет хуже, – грозится папа. – Выпорю так, ходить не сможешь два дня. Усекла?

Конечно, я все поняла. Прогулка в парке надолго осталась уроком, заставив меня впредь возвращаться домой по часам. Задерживаться нельзя – чревато большими проблемами!

Я продолжила кататься на велике и придумывать сказки. Так я играю. В выдуманной жизни легко. Там нет криков родителей, там нет их ссор и вечного недовольства друг другом. Там нет младшего брата, трепещущей над ним мамы. Там все так, как придумаю я.

В моих сказках есть большая собака. Она ходит рядом со мной и меня защищает. Такая большая овчарка. А еще в моей сказке есть конь. Настоящая лошадь, которую я держу на балконе и вывожу погулять. Как она спускается по ступенькам, сильно не думаю. Легче выдумать первый этаж. Не обязательно жить на четвертом. А когда я еду в седле, на меня смотрят все с восхищением. Родители это увидят и будут любить больше Димки.

Чем не выход жить в счастье? Только вот… Сказка рано или поздно заканчивается, и приходится возвращаться в реальность.

Туда, где меняется жизнь. Где нет работы, а Советский Союз развалился. Странные они. Почему-то волнуются, говорят о деньгах и продуктах. Какая разница, что кушать? Есть же у нас макароны! Жаль, вот гречки уже не найти. Каша с маслом, немного соленая… Ее могла бы есть чашками, но гречку в магазинах не купишь. Она – деликатес! Такое вот новое слово.

Папа стал выпивать. Родители ссорятся чаще. Денег не было, мы выживали.

Я писала эту главу с трудом. Слишком многое с тех пор изменилось. Плакала от жалости, грусти. Не о себе. О маленькой Ельке. И пусть радостных моментов было гораздо больше, но почему-то именно худшие запомнились лучше всего. Все события предстали ярко, как будто случились вчера. И, пожалуй, именно эта глава явилась началом завершающего этапа на дороге к Себе.