Змей на лезвии

– А если бы здесь оказался могильный житель?

– Я бы сумел с ним разобраться.

– Приходилось?

– Приходилось. Если ты хочешь сделать меня своим человеком, я принесу тебе клятву верности, – добавил Вальгест. – И сам Один проследит, чтобы я ее соблюдал.

– Мой путь – это путь мести. Хотя, думаю, тебя опасностью для жизни не напугать.

Вальгест сделал легкий знак, смысл которого Бер отлично понял: в Валгалле для нас уже накрыто.

– Если ты вступаешь на путь мести, то именно такой вождь мне и нужен.

– Ты опытен в этом?

– Мне случилось отомстить за собственного брата, пока я был еще почти ребенком. Но как все, что что делается сгоряча и не подумав… мой удар был не слишком-то справедлив.

Вальгест сел на землю и подкинул несколько сучьев в затухающий костер. Бер уселся на прежнее место, готовый слушать.

– Но сделанного было не исправить. С тех пор на мне лежит обет: помогать тем, кто ищет мести, но только если их мщение справедливо. Ты, может, знаешь: долг мести всякому мужчине зажигает кровь и разум, от ярости темнеет в глазах. Но для каждого человека вражда и раздор начинаются с того дня, когда ему причинен вред. Бывает так, что он сам подал к тому повод, но этого не замечает, думая, что берет то, на что имеет право. А противники думают иначе. И каждый из них считает свою месть справедливой. Но вот вопрос: чья месть будет справедливой в глазах богов?

– Да ты мудрец! – восхитился Бер. – Не ожидаешь от такого…

– Я похож на тех, кто орудует мечом за серебро, не задумываясь о правоте. Но я сам совершил ошибку и теперь обречен искупать ее службой чужой мести…

– До самого Затмения Богов! – торжественно окончил Бер.

Вальгест взглянул на него, будто спрашивал: откуда ты знаешь?

– Но не беспокойся, – продолжал Бер. – Моя месть справедлива. Мой брат убит людьми, которым он не сделал никакого зла. Он был человеком добрым и миролюбивым. Рождение дало ему права на власть, но он никогда не желал власти. Я своими ушами слышал, как он, еще две зимы назад, отрекался от любой надежды стать конунгом и радовался, что силой усадить его на престол не под силу никому. Сами люди Хольмгарда хотели видеть его своим конунгом. Он не стал бы соперничать со Святославом, законным сыном их общего отца, но люди Святослава решили избавить своего вождя даже от намека на соперничество. Улеб доверял им… – Бер стиснул зубы, и на миг в его глазах мелькнула болезненная ненависть, схожая с одержимостью. – Если бы не я, он бы пришел на ту встречу один, безоружный. Я сам заставил его взять двоих телохранителей и кольчугу надеть. Только мало она помогла. Он забрал с собой двоих негодяев, но свою жизнь не спас. Если бы я пошел с ним…

– Сейчас ты бы со мной здесь не разговаривал, – подхватил Вальгест, будто точно знал.

Бер запнулся, поняв, что он прав. Раньше его мысль как-то не шла дальше сожаления, что он отправил Улеба навстречу смерти, а сам остался дома.

– У него есть маленький сын… – продолжал Бер. – Не хочу, чтобы кто-то угрожал будущему этого ребенка, хоть я его никогда и не видел. Чтобы через двадцать лет его постигла та же участь, потому что он – внук Ингвара конунга.

– Если прикончить этих убийц, найдут другие.

– А если не прикончить, то наверняка найдутся. Ужалившая змея должна быть раздавлена – иначе она будет жалить вновь и вновь. Жалить наших детей, и они по праву упрекнут нас, что мы с нею не разделались вовремя. У меня еще нет детей, но я хочу сперва избавиться от таких упреков, а потом уж их заводить.

– Неужели тебя не влечет к славе великого воина? – Вальгест поднял светлую бровь.

– Нет. По нраву своему я унылый домосед. Мне бы только кур стричь, сыр пахать, рыбу доить, репу молотить, ячмень прясть, сети толочь…

– Все это в ваших краях делают? – Вальгест так неподдельно удивился, что Бер едва не рассмеялся. – Я мало сведущ в хозяйстве, но неужели…

– Это у нас в дружинах так говорят, когда хотят выразить презрение к тем, кто склонен к мирной жизни и не ревнует к славе Рагнара с его меховыми штанами.

– Если тебе чужды мечты о славной смерти, то, видно, немалая нужда тебя заставила… – Вальгест кивнул на разложенные вокруг костра сулицы.

– Больше некому. Здесь никого нет подходящего, кроме меня, а времени терять не следует.

– Я вижу, что ты убежден в своей правоте и вступаешь на этот путь с холодной головой. Можешь испытать меня, и если сойдемся – отныне я твой человек.

Бер внимательно посмотрел в лицо Вальгеста, освещенное пламенем костра, всмотрелся в глаза. Не похоже, чтобы этот человек лукавил, как ни странно его появление здесь и ни чудны речи.

Однако… Бер мельком огляделся. Он забрался на курган, чтобы попросить Одина о помощи…

– Вот еще что. Следует ждать, что мои враги раньше меня успели заручиться поддержкой Одина. А значит, мне придется соперничать с ним. А ты – человек Одина…

– Так значит, я особенно тебе необходим! – почти перебил Вальгест. – Уж кому известны его приемы, как не мне!

– Да, и с нами будет женщина! – Бер вспомнил о Правене.

– Как в таком деле без валькирии! – Вальгест впервые усмехнулся.

– Ну, пойдем. – Бер поднялся на ноги. – Укажу тебе дорогу в Хольмгард. Валькирий там даже две… нет, три: две молодых, одна ста… почтенных лет. Если ты им понравишься, приму тебя в дружину.

Вальгест изобразил легкий поклон, по лицу его скользнула улыбка, словно говорящая: с чего же я им не понравлюсь?

Сидеть на кургане дальше нет смысла, думал Бер, собирая лежащие вокруг костра сулицы со змеем на лезвии и на древке. Если валькирия с мечом и собиралась к нему, Вальгест ее отпугнул: для такой встречи юный герой должен быть в одиночестве. Но Бер не держал на него обиды: надежда дождаться шлемоносной девы была весьма слабой, а Вальгест, очень может быть, окажется полезным приобретением.

Глава 7

Не теряя времени, малая Берова дружина отправилась в путь на другой же день – по Мсте, вверх по течению, на восток. Из Хольмгарда он вел десять оружников во главе со Свеном, уже не раз бывавшим его спутником: это был зрелый мужчина, плотного сложения, с поседевшей русой головой, которая рядом с бородой, по-прежнему ярко-рыжей, казалась засыпанной пеплом. У Алдана имелось четыре человека. Вальгест был один, но выглядел так, будто где-то рядом целое войско, готовое появиться по одному его знаку.

– О божечки, Бер, где ты раздобыл этого долговязого? – воскликнула Правена, увидев Вальгеста утром на причале, пока отроки переносили дорожные пожитки и все рассаживались по лодьям. – Разве это ваш человек? Я его раньше здесь не видела.

– Я раздобыл его из кургана, – обстоятельно пояснил Бер. – Это человек Одина. У него и подвеска есть для подтверждения, такая, знаешь, золотая.

– Оно как-то сразу и видно, – согласилась Правена, осматривая Вальгеста. – Одно оружие – хоть князю впору.

Тот без смущения отвесил ей поклон, признав ту «валькирию», что намерена сопровождать мужчин.

Начало поездки отвлекло Правену от тоски, даже развеселило. Как и по пути от Выбут к Хольмгарду, ее не оставляло чувство, будто Улеб ждет ее на том конце, будто она едет к нему и каждый гребок приближает к встрече. Этим мыслям не мешало даже то, что она несколько дней провела близ его могилы и побывала на месте гибели. Там Бер водил ее за руку, не позволяя наступать на те места, где видел пятна крови: если наступишь на место, где кто-то умер, сам скоро умрешь. Но предчувствие встречи не хотело уходить, только сама встреча заметно отдалилась. Казалось, когда Правена поможет отомстить убийцам, это обрадует дух Улеба и сделает веселее ту встречу, которая ждет ее за краем собственной могилы…

Да и пожелай она остаться в стороне – мучила бы совесть. Княгиня Эльга сама мстила за мужа, Ингвара, не ссылаясь на то, что женщина. Правена, конечно, не княжеского рода, но ее муж – именно такой. Он – племянник Эльги, а значит, его жена обязана брать ее за пример. Мысль о княгине, при которой она выросла, подбадривала Правену, внушала веру в свой путь. Когда она уезжала в Выбуты, Эльга сама простилась с ней, одарила, поцеловала будущую невестку, пожелала счастья. И как она теперь вернется в Киев, встанет перед Эльгой с сознанием, что ничего не сделала? Стыдно будет.

Первый день пути был скучным и пустым – шли сперва от Хольмгарда по озеру к устью Мсты, потом вверх по Мсте. Низовье реки окружала низменная, болотистая местность, пронизанная рукавами реки, ручьями, старицами, усеянная озерами. Только водяные травы, ивы по берегам, тучи птицы и никакого жилья. Бер, чтобы развлечь Правену, рассказывал ей о предстоящем пути: он не раз проезжал по Мсте, до волоков на Мерянскую реку. Волоки им предстояли и ранее – на Мсте немало мелей и порогов, которые придется обходить по берегу. Раз Правена заметила кречета: он возился в гуще ив, хлопая крыльями, преследуя меж ветвей какую-то пташку. Вспомнился Святослав – вот кто кречет. А она… эта самая пташка, чью жизнь он загубил, пусть и невольно. Несла облегчение мысль, что путь ее ведет к отмщению и доставит радость Улебовой душе. Она, Правена, не соперница князю-кречету, но с нею люди, более способные к борьбе. Она взглянула на Бера и улыбнулась ему; он понял, что улыбка ее вызвана не его рассказом, а какими-то ее мыслями, и замолчал.

На ночь остановились в пустынном месте, заранее известном Беру как пригодное для ночлега. Поставили шатры: Бер ночевал с Правеной и Алданом, а кое-кто из оружников устроился прямо у костра, укрывшись плащом или шкурой.

Второй день выдался ясным, да и местность повеселела. Широкую реку обрамляли пышнейшие заросли водяной травы, а выше тянулись густые леса – береза, сосна, ель. Кое-где мелководье было сплошь покрыто широкими плоскими листами кубышки, как зелеными блюдами, а между ними торчали вверх цветки на длинных толстых ножках, словно желтые крепко сжатые кулачки. У берега часто попадались большие бурые камни – словене-оружники рассказывали, что на этих камнях порой видят чешущих волосы водяниц. С покосов на берегах веяло свежим сеном, с писком летали кулики, спугнутые лодьями. Лодьи шли по отраженным облакам, Правена глубоко вдыхала теплый, свежий речной ветер, и мерещилось, будто эти лодьи везут ее на самое небо – туда, где ждет муж…

Где-то луга близ берегов уже были скошены и топорщились щетиной, а где-то густая трава клонилась к земле сочными стеблями, ожидая косы. Несколько раз на берегах видели покосный стан – большие шалаши из веток, очаги с рогульками для котлов, женщины в ярких покосных рубахах, готовящие еду. Дети с веселым криком бежали за лодьями, гребцы махали им на ходу. Заметив, уже после полудня, что на одном стане дружина косцов человек из двадцати с лишним сидит в тени за обедом, Бер велел пристать к берегу, спрыгнул и попросил разрешения приготовить свой обед на их очаге, выложенном камнями. Его тут знали и охотно позволили; Правена заметила, что мужчины, обращаясь к Беру, называют его «господин Берислав» и даже «княжич». Святослава они никогда не видели, не знали и не хотели знать; Бер, внук Сванхейд, был для них потомком и наследником русских князей из «Холма-города», кому еще деды их давали дань.

Поев, косцы забрали косы и ушли, остался только старейшина, по прозванию Рудачко: его почти седая борода сохранила еще проблески прежнего рыжего цвета. Отроки заново разожгли огонь в очаге, принялись варить кашу на обед. Бер беседовал с Рудачко, сидя в тени под ветвями. На Правену – молодую, красивую женщину в «печальной сряде» вдовы тот поглядывал с особенным любопытством, но вопросов не задавал. Бер сам упомянул, что она – вдова его стрыйного брата^[12], но куда и зачем едет с нею, говорить не стал. Они заранее условились о главной своей цели не сообщать всем подряд, чтобы слух о мстителях не дошел до тех, кого более всего касается, если они где-то поблизости. Правена, умывшись на мелководье, устроилась в нескольких шагах от Бера, тоже в тени берез. Алдан принес свой толстый плащ, расстелил на траве, чтобы она могла подремать, и она легла, закрыла глаза, но не спала, а прислушивалась к тихой беседе. Она знала, что Беру всего двадцать один год и он даже не женат, однако он удивительно хорошо умел говорить со стариками: почти как равный, выказывая уважение их почтенным годам и опыту, но не роняя достоинства своего княжеского рода. Хороший у Улеба брат…

Под опущенными веками опять загорелись слезы: чем больше Правена обнаруживала хорошего в родовых связях и наследии Улеба, тем острее было горе, что чужая злоба лишила его жизни, а ее – всего хорошего, что эта жизнь могла дать им обоим. И тем сильнее крепла ее решимость сделать все, чтобы убийцы получили по заслугам.

Пока варилась каша, Бер успел расспросить обо всем: о покосе, о надеждах на урожай, о делах в округе – кто в ближних весях умер, кто женился, кто родился… Спрашивал о других новостях, не появился ли кто чужой… Чужих не видели, зато о недавнем Ярилином дне у Рудачко было много что рассказать: кто упился браги, как Нелюбовы отроки подрались из-за девок с Грибановыми, как у Глазича в одну ночь свели трех девок-дочерей и где они потом обнаружились…

– А еще сказывали, у Горюна в Боженках девка в лесу повстречала молодца неведомого, да с той встречи хворает…

На этом месте всех позвали есть кашу, и про молодца послушать не удалось. Правена, желая удержать разговор, бросила быстрый взгляд Беру: об этом надо вызнать получше!

– Ничего, – шепнул он ей. – Мы в Боженках нынче сами будем, там и расспросим.

Задолго до ночи прибыли к месту, называемому Боженки – здесь был первый погост на пути от Хольмгарда к Видимирю. Среди низких берегов высокая, покрытая густым лесом гора Боженка смотрелась местом, особо избранным богами; неудивительно, что на ней издавна располагалось Перуново святилище. В нижней части склона прилепились избушки и дворики – казалось дивным, что они еще не сползли по уклону в реку, – а от самого подножия зеленым шелковистым ковром тянулись хлебные поля.

Погост – большой дом, две-три клети, огороженный навес для лошадей, – стоял поодаль от селения, довольно близко к реке. Весной вода подступала под самый порог, но княжьими людьми он посещался только зимой. Погост был заперт, ключ хранился у старейшины, Вешняка, и пришлось подождать, пока мальчишка за ним сбегает на покосы. Бер тем временем отвел Правену на гору по тропинке через лес. На самой вершине деревьев почти не было, здесь стояло святилище, окруженное тыном. В святилище они пока не пошли, зато Правена долго не могла оторваться, разглядывая вид. С горы Боженки, будто с неба, была видна не только голубая извилиста Мста среди зелени лесов, но даже синий Ильмень далеко на востоке! А ведь они два дня сюда добирались! Бер объяснил: по зимнему пути, когда не надо огибать берег и следовать руслу нижнего течения Мсты, отсюда до Хольмгарда менее одного перехода. Дальние леса на востоке казались синими, а небо с белыми облаками – совсем близким. Правена глубоко дышала, придерживая от ветра края длинного белого убруса. Казалось, уж коли она забралась так высоко, теперь Улеб где-то рядом! И не хотела оборачиваться, чтобы не увидеть пустоту…

– Вон они, пойдем. – Бер сзади притронулся к ее локтю и показал на погост – дверь была открыта, внутрь переносили поклажу с лодий.

Старейшина Вешняк принял путников радушно: пока отроки устраивались в погосте и готовили ужин, позвал Бера, Алдана и Правену к себе в дом, где его хозяйка уже наварила похлебки из рыбы с полбой и молодой крапивой, а для знатных гостей добавила даже сметаны и поджарила яичницу. Пока они ели, Вешняк рассказывал Алдану и Правене, новым для себя людям, как часто он сам и его предки принимали в гостях нарочитых людей: владык Хольмгарда и Мерямаа, воеводу Свенельда. Вешняк хорошо помнил киевского князя Ингвара: с Мистиной Свенельдичем и дружиной тот был здесь однажды, двадцать лет назад. После того похода меря уже не платит дань Киеву, и сборщики из Хольмгарда не заходят на восток далее Забитицкого погоста в верховьях Мсты. Увлекшись собственным рассказом, Вешняк велел жене вынуть из ларя и похвастался причудливо украшенным небольшим кубком из бледно-голубого, чуть мутного стекла, похожего на лед: кубок подарил его деду Свенельд, когда возвращался из похода на сарацин, а это было все сорок лет назад. Бабке тогда же достался ярко-желтый шелковый платок с бахромой, и его тоже предъявили Правене. Она улыбнулась, кивая: видно было, что по важным случаям платок носили уже многие жены здешнего семейства, отчего он малость поистерся, но сохранялся с той же гордостью.

– Они когда приплыли к нам, дождь зарядил, – рассказывал Вешняк, – осень уже была, предзимье самое. Дождь идет, а моя бабка к лодьям бежит, кланяется и говорит: воеводы-бояре, пожалуйте скорее к нам в избу, дождь переждать. За то одарили ее… А народу было густо у них тогда – тысяч пять мужей да отроков… Нам, мальцам, потом деды показывали, где войско стояло – весь берег заняли. Припасов покупали, хлеба, мяса, овоща – платили серебром, а серебра у них было, будто песку…

Бер невозмутимо выслушал все это, давая хозяину выговориться. На Боженки он возлагал немалые надежды: в недавний Ярилин день сюда собирались на жертвоприношения и игрища люди со всей округи, а это было уже после гибели Улеба. Если беглецы двинулись в эту сторону, кто-то мог их видеть. Правена слышала, как Бер обсуждал это с Алданом: увидеть-то их могли, но в толчее собравшихся из разных гнезд, где не все друг друга знают, незнакомцы могли и проскочить. Нацепите на головы венки – и кто заподозрит беглецов от кровной мести?

Полюбовавшись платком, на недавние гулянья Бер и навел разговор: много ли было народу, не случилось ли чего особенного?

Особенное и правды случилось…

– Такое было ночью Ярильской, что и рассказать-то… – с сомнением начал Вешняк. – Поверишь ли, княжич… да и боярыню не хотелось бы пугать.

– Я не испугаюсь, расскажите! – попросила Правена.

– Пошли девки ночью, как водится, в лес жар-цвет искать, – начал Вешняк, переглянувшись с хозяйкой. – Сперва гурьбой шли, потом разбрелись, остались вместе две: Горюнова девка и Зажогина. Бредут они краем болота, где посуше, там папороть-травы множество. Идут, идут… Вдруг видят: едет им навстречу, по прогалине, мо́лодец на коне. Они молодца не признали – не из здешних, а одет богато…

– Ну, ну! – Бер подсел поближе, у него загорелись глаза. – Рассказывай!

Мельком он бросил взгляд Правене и Алдану: неужели напали на след?

– Ну, у девок-то одно на уме: женихи. У одной всего два зуба во рту выросло, а уже подай ей жениха! А те две дурищи-то взрослые, года по три как поневу надели. Им бы бежать без оглядки, а они стоят под березой, таращатся: ох и хорош жених! И собой, дескать, красавец, и одет богато, и кафтан на нем, вот, вроде твоего, княжич…

– Ой божечки! – От волнения Правена схватила Бера за руку и сжала. – Где эти девки? Пусть сами нам все расскажут! Я хочу от них самих услышать, можно их сыскать?

– Да, можно ли? – Поддержал ее Бер, и быстрый взгляд его говорил, что он понял ее мысль.

Быть может, сами девки и не могут описать внешность встреченного в лесу чужака более внятно, чем это сделал Вешняк, но если задавать им вопросы поточнее, не удастся ли опознать в этом всаднике одного из тех, кого ищут? Смущал конь: откуда бы им его взять, если бежали они, скорее всего, на лодке? Но они ведь могли разделиться, и кто-то из них мог купить коня. Было известно, что после ночной встречи с Улебом Игморова братия не возвращалась в Новые Дворы и из своих пожитков ничего не взяла, но у них, княжеских приближенных и любимцев, на пальцах, на шее, на руках, в ушах имелось у каждого целое богатство. «Да с них станется и коня украсть!» – мельком подумал Бер.

– Вот-вот с покоса все вернутся – сходим к ним, к Горюну и к Зажоге. – Бер успокаивающе сжал руку Правены.

– К Горюну идите, – посоветовал Вешняк. – Зажогина девка того отрока мало видела, а Горюнова – хорошо. Там как было-то? – начал сам рассказывать он, не в силах уступить это другим. – Они, девки две, стоят у тропы, смотрят: кто-то верхом едет навстречу. А кругом лес, рядом болото Погорелое. Они смотрят: и молодец незнакомый, и коня такого ни у кого из наших нет. Хороший конь, кормленый, сам серый, грива белая, и яблоки такие вот белые по крупу. Они стоят, глаза пучат, а он возьми и остановись. Будьте целы, говорит, красавицы. Еду, мол, на гулянье, а венка у меня нет. Не дадите ль мне венок? Ну, Горюнова девка возьми ему венок и подай. Он его на шею себе кладет и говорит: нечем мне отдариться, вот, перстень есть дорогой, возьми. И подает ей перстень – только князю такой впору. Она перстень держит, а он ее за эту руку берет и на коня позади себя сажает. Сама вроде не поняла, как на коне оказалась. А он коню: скачи, мол. Вмиг – и пропали, только по лесу зашумело. Та вторая, Зажогина девка, и опомниться не смогла, как одна осталась. А Горюнову девку сыскали потом только к полудню: за Мирожкиной пустошью, где Хортец – это ручей у нас.

– Живую? – ахнула Правена.

– Что же с нею было? – спросил Бер.

– Живую, слава чурам, да ничего хорошего… Без памяти лежала, только к вечеру в себя пришла. Молчит, не говорит ничего. А только день ото дня сохнет…

– Мы непременно должны ее повидать. – Правена взглянула на Бера. – Может, проводишь нас, старче? Если девка хворает, она ведь дома, не на покосе?

– Кажись, дома.

– Я знаю, где Горюнова изба. – Бер поднялся, держа руку Правены. – Спасибо за хлеб-соль, Вешняк, пойдем-ка мы к Горюну, покуда не стемнело.

Однако Вешняк пошел их провожать, хотя до Горюновой избы было шагов с полсотни. Правена держалась за руку Бера; оба волновались, но лишь переглянулись и сначала ничего не стали говорить, опасаясь спугнуть удачу. Дорогой перстень и кафтан внушали им надежду: такие вещи очень даже могли оказаться у кого-то из приближенных Святослава и едва ли нашлись бы у местных, иначе Вешняк им бы не удивлялся.

– Вот только… – шепнула Правена, когда уже видна была Горюнова изба, – ты бы на их месте стал за каким-то девками гоняться? На конях их катать, когда надо бежать, голову свою спасая?

– Так они и не самого большого ума люди, – так же шепотом ответил Бер. – Иначе не затеяли бы такого дела. Вот ты их с детства знаешь – они там все мудрецы?

– Нет. Градимир – муж неглупый, Красен тоже не дурак. А остальные только кулаками махать горазды.

– Градимира девка за отрока не приняла бы. Я его вспомнил – у него борода такая темная, да? По нему видно, что четвертый десяток. А то был из молодых кто-то. Нам бы хоть одного зацепить! – не выдержав, шепотом воззвал к высшим силам Бер. – А там бы и остальных…

– Только бы они не разделились и этот Ярила на коне один не остался! Поймаем его – а он про остальных и не знает.

Вешняк уже стучал в дверь. Выглянула баба, хозяйка. Сам Горюн был на покосе с прочими детьми, но искавшая жар-цвета девушка оказалась дома. На Бера и Правену хозяйка взглянула с изумлением и не сразу согласилась их впустить; Бер со всем своим красноречием убеждал ее, что должен расспросить о злодее, едва не сгубившем девку, но хозяйку смущала Правена – незнакомая молодая вдова. Бера она знала, хоть и не понимала, как он оказался в Боженках не зимой, когда собирают дань, а посреди лета.

Наконец их впустили. Из семьи были дома, кроме хозяйки, та самая девушка и двое детей: один лежал в зыбке, подвешенной к матице, второй, двухлетний, ползал по полу. Девушка, одетая только в рубашку с пояском, качала зыбку: дети были старшего брата, который вместе с женой ушел с отцом косить. Светловолосая, ростом чуть ниже Правены, хозяйкина дочь была недурна собой, но выглядела подавленной и нездоровой. При виде незнакомых, явно важных гостей, которых привел Вешняк, в испуге встала.

– Вот, Горюновна, сам княжич из Холм-города приехал на тебя посмотреть! – сказал ей Вешняк. – Уж и туда слух дошел, как ты невесть с какими молодцами на конях по лесу разъезжаешь. Давай, расскажи княжичу, как дело было.

– Не было ничего… – чуть слышно пробормотала девушка, отводя глаза. – Я ничего не знаю.

– Дай я с ней поговорю, – шепнула Беру Правена и подошла. – Будь цела, милая! Как тебя зовут?

– Ле… – Девушка испуганно взглянула на мать, будто спрашивая, можно ли назвать свое имя. – Лельча.

– А я – Правена. Бериславу я невестка. Ехали мы мимо вас к Видимирю, остановились, вот, на ночь в погосте. Давай-ка сядем и поговорим. Это кто – племянники твои?

Сама имея малое чадо, Правена постепенно втянула девушку в разговор. О происшествии в лесу в Ярилину ночь та говорила неохотно, отводила глаза. На руках у нее Правена заметила несколько синяков: если бы они остались с Ярилиной ночи, то уже пожелтели бы и сходили, но синяки выглядели довольно свежими. Не бьют ли ее дома, что опозорила семью, прославилась на всю округу?

– Расскажи мне, как тот человек выглядел, – шептала Правена, пока Бер у стола толковал с хозяйкой и Вешняком. – Не бойся. Если он тебе зло причинил, мы заставим его ответить, клянусь, только помоги нам его найти. Ты верно знаешь, что никогда раньше его не видела?

– Да уж верно! – неожиданно живо ответила Лельча, как будто ее спросили, не бывала ли она на Луне.

– Какой он был? Совсем молодой или в годах? Как Берислав или постарше?

– Не знаю толком, – прошептала Лельча, глядя вниз.

– Но ты же его видела!

– Больше со спины видела. Я же у него за спиной сидела.

– Но ведь он поначалу вам с той подругой навстречу ехал. – Правена подумала, что надо было начать с другой девушки: та, менее испуганная, будет охотнее вспоминать встречу в лесу. – Ты ведь говорила с ним? О венке, о перстне?

– Говорила…

– Ты же видела его лицо. Борода у него была?

– Н-нет, – задумчиво ответила Лельча, держась за край зыбки. – Не было бороды.

– Ну вот – стало быть, отрок молодой. А волосы? Светлые? Русые? Может, рыжие?

– Вроде светлые… но там почти темно было.

– Прямые? Кудрявые? Короткие? По ухо или по плечо?

– По плечо, пожалуй. Прямые.

– И пока вы ехали, он хоть что-нибудь сказал?

Лельча помолчала, но Правена чувствовала, что это не прежнее упрямое молчание, вызванное испугом: Лельча уже готова отвечать, но не уверена в своих воспоминаниях.

– Прошу тебя, вспомни! – шепотом взмолилась Правена, держа ее за вторую руку и придвинувшись к ней вплотную. – Я тебе обручье серебряное подарю или сорочку с шелком на рукавах, только помоги нам. Мы ищем… неких людей… они нам ужасное зло причинили… моего мужа жизни лишили по злобе своей, беззаконно. И сгинули. Кто нам поможет на след напасть, того мы богато одарим. Если твой злодей был из тех людей, что меня вдовой сделал на третьем году после свадьбы, а мое чадо – сиротой, что и отца не запомнило, ты мне как сестра будешь, коли поможешь их сыскать.

Лельча повернулась и вблизи заглянула ей в глаза. На шее возле плеча Правена заметила у нее синяк, и тоже свежий. А если бы не хворь, то была бы красивая девка: миловидное славянское лицо, довольно скуластое, низкий широкий лоб, густые черные брови оттеняют серо-голубые глаза, нос чуть вздернут, светло-русые волосы гладко зачесаны. Сквозь густой летний загар просвечивают веснушки. Вид у Лельчи был смышленый, но сейчас что-то ее сильно тяготило.

– Нет, этот не из тех… – прошептала Лельча.

– Почем ты знаешь?

– Этот не мог…

– Почему?

– У него же… – глаза Лельчи широко раскрылись, в них проявился ужас, – головы нет…

…Лельча сама не поняла, как оказалась сидящей на крупе чужого коня позади невесть откуда взявшегося молодца. Вроде и не хотела – а как на крыльях вознеслась. Но даже и теперь она не очень испугалась, даже еще радовалась такому дивному приключению. Ярилина ночь – время, когда ищут женихов, находят судьбу; а это прямо как в песне, как будто само солнце в виде молодца с неба спустилось… Пошли они с Нежкой в чащу счастья искать, а оно само навстречу…

Конь мчался через лес, покинув тропу, ветки хлестали, и Лельче все время приходилось наклоняться, уберегая голову, и прятаться за спину молодца. Кроме этой спины, она теперь уже ничего не видела; мельком увиденное лицо в памяти обратилось в смутное пятно. Постепенно со дна души просачивался страх; уж лучше бы он катал ее по лугу, где все люди, где светло, а не тут, в лесном мраке у края болота. Никто и не увидит…

– А что, – вдруг спросил молодец, не поворачивая к ней головы, – не страшно тебе с мертвым ехать?

– Нет, – довольно уверенно ответила Лельча и даже хохотнула, приняв это за шутку.

Мало ли какие шутки отпускали их божанские парни, желая поразить девок; и мертвецами наряжались, и зверями, и пугали по-всякому. Но Лельча была не из робких и привыкла давать отпор. Другая не пошла бы этой ночью в лес искать жар-цвет. Все же знают, что это дело опасное: прежде чем жар-цвет в руки дастся, он всяким дивом прикидывается. Может зверем, или жабой, или даже ужом огромным… Может, жар-цвет перед ней прикинулся молодцем? И всегда эти дива сначала пугают: то огнем бросаются, то волками воют, то острыми косами машут, угрожая снести тебе голову. Но кто испугается, тот ничего и не получит. Чтобы жар-цвет взять и счастье заслужить – смелость нужна.

А конь все мчался, все так же мелькал густой лес по сторонам, и знакомые места уже казались оставшимися где-то за дни пути.

– Куда мы едем? – осмелилась спросить Лельча.

Что он ее везет, будто куль, и не скажет ничего!

– В дом ко мне.

– Как тебя зовут? Ты чей? Откуда?

На эти вопросы он не ответил.

– Что, – снова заговорил молодец чуть погодя, – не страшно тебе с мертвым ехать?

– Нет! – громче, с досадой ответила Лельча. – Ты меня не пугай! Говори – откуда ты взялся? Куда везешь меня?

В ответ была тишина.

– Отвечай! – все сильнее тревожась, потребовала Лельча. – А не хочешь – так я сойду. Не хочу с таким ехать, кто даже имени своего не знает! Ты того, придержи! Я не сирота какая! Будешь шалить – мои тебя сыщут и так отделают, что головы не сносишь!

– А что, – опять начал молодец таким же ровным глухим голосом, будто не слышал ее попреков, – не страшно тебе…

Договорить он не сумел: внезапно ветка впереди хлестнула его прямо по лицу и… на глазах у Лельчи голова всадника свалилась с плеч, сбитая, будто шапка! Он так же сидел в седле, но над плечами… ничего не было!

Завопив от ужаса, Лельча на ходу спрыгнула с коня, прокатилась по мху, ушиблась, но боль не дошла до сознания. С трудом приподнялась, мельком заметив, как мотается среди елок белый хвост мчащего прочь жеребца, встала на четвереньки, ощущая, как подается под коленями и ладонями влажный упругий мох, выпрямилась, утвердилась на ногах и пустилась бежать в другую сторону, обратно. Вот теперь ей стало страшно. Не парень это никакой и не жених, а невидимец какой-то, недобрик! Леший! В эту ночь и такие к людям тянутся! Она неслась, себя не помня, едва уклоняясь от встречи лба с деревьями, перепрыгивая через коряги, десять раз рискуя сломать ногу и сгинуть где-нибудь тут в яме навсегда. Кусты цепляли ее за поневу, за сорочку, за косу. Волновало ее одно – не гонится ли за ней тот безголовый всадник? Но собственное ее бегство производило такой шум, что она не могла ничего расслышать позади. Ветер гудел в вершинах, его порывы пахли влагой, но она и дождю была бы рада – казалось, в дождь злыдень ее не найдет.