Это от того, отвечал ей молодой человек, что ваша прекрасная природа не сотворена для поддельных, тщеславных удовольствий светской жизни; вы рождены для высоких, для чистых наслаждений, которые дает природа и семейная жизнь. Поэзия, истинное чувство и чистые восторги – не совместны с вашими душными гостиными; для этого нужны простор, уединение или домашний очаг.
Юлия с радостным вниманием слушала Вильгельма; его звучная, плавная речь приятно на нее действовала, и она думала про себя: «Какая разница с натянутыми остротами и худо скрытым цинизмом чувств нашей петербургской молодежи! И как горячо можно любить такого человека, и как он должен любить пламенно и чисто!»
Елена Николаевна прервала разговор замечанием, что смерча уже не видно, и что кажется пора обедать.
Молодые люди взглянули на небо; действительно, смерч переменил направление и почти исчез; одно мутное, туманное пятно виднелось еще на горизонте.
На другой день Вильгельм Вонненштерн явился с визитом к Глинским и, по немецкому обычаю, просидел все утро; с тех пор он сделался их ежедневным посетителем, и сопровождал их всегда на гуляньях. В салоне он танцевал с одной Юлией или глядел на нее, когда она танцевала с другими; мазурка исключительно принадлежала ему. В свободные дни от балов он часто проводил вечера с ней, привозил своих любимых писателей и звучным, увлекательным голосом читал ей из Шиллера и Гете; когда погода позволяла, они выходили с матерью погулять.
Есть одно место в Гапсале, на берегу моря, куда жители и посетители собираются часов в десять вечера, и гуляют при лунном свете. Тут всегда затишье, тут море всегда гладко и неподвижно, как зеркало, берег почти вровень с водой; между домиками, выходящими фасом на берег, и морем проложена довольно широкая тропинка (аллеей ее назвать нельзя: она слишком запущена и даже не усыпана песком). Домики глядят на нее своими веселыми крылечками; около них расположены зеленые скамейки для гуляющих… К морю тропинка окаймлена молодыми липами, корни которых почти орошаются водой. Тут также множество маленьких купален, отделяющихся разноцветными группами от синей массы воды. Особенно хороша эта картина в ясный, лунный вечер: голубое пространство неба, синяя, спокойная поверхность моря, отражающая правильный облик луны, эти освещенные домики, которые, как ряд фонарей, в свою очередь освещают тропинку, – над ними зубчатые развалины, длинная тень деревьев на воде и где-нибудь в купальне свечка запоздалого купальщика, отражающаяся мерцающим светом через окно на морской поверхности…
На этом-то гулянье происходили самые продолжительные, самые интересные разговоры между Вильгельмом и Юлией; тут они были не на виду; полумрак, царствовавший на тропинке, способствовал задушевным и искренним беседам, и хотя беспрестанно попадались навстречу бродившие группы, но они мелькали мимо, как тени, и сходились только те, которые искали друг друга.
Г-жа Глинская обыкновенно пристраивалась куда-нибудь на скамейку, около старухи Рубановской; а Юлия с Вонненштерном под руку тихо прохаживались взад и вперед по гулянью. Сумрак, тишина, таинственность ночного вида, все располагало наших молодых людей к поэзии и мечте. Вонненштерн три года был за границей, любил припоминать прекрасные места, виденные им, и рассказывал о них живописно и верно. Как аккуратный немец, он в путешествиях своих не преминул осмотреть везде все достопримечательности природы и искусства, и обогатить память воспоминаниями, а альбом рисунками. Но разговор от прошедшего скоро возвращался к настоящему. Вонненштерн любил Юлию, и любил ее не без цели; нашедши в ее пламенном воображении сочувствие всем своим мыслям, мечтам и вкусам, он надеялся, что и она начинает его любить, и в будущем видел себя счастливым супругом возлюбленной женщины. Но он еще не решался даже намекнуть ей о своих надеждах и только тихо подготовлял себе дорогу. Любимым предметом его разговоров с ней был вопрос о счастье, которое дается сердцам, понимающим друг друга; от этого он переходил к изображению жизни, которая бы предстояла таким сердцам, если бы они сошлись; он рисовал ей картину семейного счастья, мирные занятия, домашние заботы, разделенные между мужем и женой, избранный кружок друзей, которые любят мужа и уважают жену, и долгие прогулки вдвоем по полям и лесам, и долгие чтения вечером у камелька… Все это, прикрашенное идиллической поэзией Геснера и патриархальным романтизмом Фредерики Бремер, выходило довольно складно и заманчиво. Прибавьте к этому звучный, ласковый голос, нужное пожатие руки, взгляд полный любви, – и вы поймете, что Юлия слушала его с наслаждением и постепенно увлекалась красноречием рассказчика.
Если б Вонненштерн вполне знал характер Юлии и ее пылкую мечтательность, он и тогда, по расчету, не мог бы действовать успешнее и счастливее. Восприимчивое воображение ее постепенно разжигалось; она бессознательно вступала в эту новую для нее сферу, осваивалась с ней и почти незаметно входила во вкус новых, неведомых ей доселе ощущений. Ее поддерживала еще в этом настроении мысль, внезапно мелькнувшая перед ней, что она попала наконец на истину, что до сих пор она жила поддельной жизнью, головой, самолюбием, а не сердцем. «Вот оно, настоящее-то счастье, – твердила она себе, – делить жизнь с человеком благородным, возвышенным, составлять его счастье своим сочувствием, черпать свои наслаждения в одних чистых источниках первобытной простоты. Все эти усложненные, светские удовольствия выдуманы для того только, чтобы разнообразить скуку; как жалки люди, которые поддаются им и пренебрегают своим настоящим назначением!.. как жалки женщины, которые предпочитают пустой блеск свой в свете мирному счастью, которое они могут доставить любимому человеку!..»
И Юлия мечтала…
Впрочем, Вильгельм (надо отдать ему справедливость) всячески старался разнообразить удовольствия, происходящие из чистых источников. У него была своя парусная лодка, которая торжественно прозывалась «Яхта Joya», и в хорошую погоду он катал в ней Юлию с матерью и сам садился к рулю. При парусах были также и гребцы; он их одевал голландскими матросами, сам надевал светлую блузу, перепоясанную черным лаковым кушаком; фетровая шляпа с широкими полями заменялась соломенной, и он командовал маневрами по-голландски. Юлию забавляли эти прогулки; этот костюм шел к Вонненштерну… и в новой обстановке он являлся ей в новом свете. К тому же и берега Гапсаля, и его окрестности, хотя не слишком живописны, но миловидны: город весь расположен на полуострове; с трех сторон окружает его море; в полуверсте от него, параллельно с большой дорогой, чернеется сосновый лес, носящий название «Паралена»: туда съезжаются из Гапсаля для пикников. Направо, шагах в пятидесяти от пристани, берег узким мысом входит в море, и тут стоит уединенная, полуразвалившаяся башня; далее, липовый лесок, а вдали белелся тогда большой дом Вонненштернов… Со всех сторон видны зеленые берега островов, к которым за мелководьем не подъезжают. Более часу потребно было на условленный круг морского катанья, после чего яхта опять направлялась к пристани.
Мы сейчас упомянули о Паралене и о пикниках в этой роще. На одном из этих пикников должна была решиться судьба нашей героини. Эти пикники делались по подписке, и для того выбиралось известное уже и очень удобное место в лесу, и освещалось цветными фонарями. Это была широкая луговина, посреди которой стояла корчма. Налево была выстроена белая, круглая беседка и находилась кегельная игра. Трава на этом месте была так утоптана, что представляла вид зеленого паркета… Тут, около беседки, помещалась музыка и собиралось танцующее общество.
В конце июля затеяли опять подобный пикник, последний и самый блестящий этого сезона. Юлия оделась вся в белое; Вонненштерн привез ей букет из белых роз и, подсаживая ее в коляску, шепнул ей: «Вы одеты как невеста», – и глубоко вздохнул…
Дорогой Юлия была задумчива; она чувствовала приближение роковой минуты решения, и теперь ее смутно тревожило сомнение… Она старалась дать себе отчет, какого рода чувство привлекает ее к Вильгельму? И не могла… Он ей нравился, она беспрестанно о нем думала, но не так, например, чтобы заботиться о его отсутствии, когда он опаздывал; мысли о нем принимали у нее какую-то картинную форму: она видела себя с ним в будущем, рисовала себе картину их счастья, и всегда в поэтической обстановке… случалось иногда, что увлекаясь своими мечтами о будущем, она забывала о нем в настоящем… Бывало он тут войдет потихоньку, остановится перед ней, и долго любуется ее мечтательной позой; заметив его, она ему обрадуется, но ей делается сначала как бы неловко, как будто ее с толку сбили; продолжать начатую мечту наяву становилось невозможно, а возврат к настоящему, к действительности, не мог совершиться так скоро… Это странное ощущение повторялось довольно часто, но Юлия приписывала эту неловкость неопределенным отношениям, бывшим между ними. «Когда мы будем помолвлены, – думала она, – когда отец мой даст свое согласие, – а он верно его даст, Вильгельм ему понравится, – тогда будет совсем другое», – и Юлия опять замечталась…
– Что ты сегодня такая молчаливая, Юленька? – спросила ее мать с заботливостью: – Уж не режет ли тебе платье в проймах? Этой дуре Малаше всегда говорю я, чтобы она делала около плеч разрез побольше…
Юлия улыбнулась догадливости матери, и отвечала весело: «Не браните Малашу, маменька; платье очень покойно; я думала о другом… Придется мне, должно быть, с вами поговорить сегодня вечером, когда приедем домой…»
– А я знаю о чем, – сказала Елена Николаевна с веселой улыбкой.
– Вы отгадали? – спросила изумленная Юлия.
– Ты, право, думаешь, Юлия, что я ничего не замечаю… хоть я и молчу, а все вижу: признайся, ведь тебе уж надоело здесь; да и понятно, хорошенького понемножку… потешилась и будет… пора домой, не так ли?..
И Елена Николаевна опять лукаво взглянула исподлобья на дочь… Юлия закусила губу, чтобы не рассмеяться, и сказала серьезно: «Так вы думаете, что я об этом с вами хочу говорить?»
– Что? Отгадала? – с торжеством возразила мать.
– Увидите, – отвечала Юлия, и весело выскочила из коляски.
В этот вечер она была чрезвычайно весела, и с полным упоением предавалась удовольствию, сознавая себя одетой к лицу, и чувствуя до какой степени принадлежит ей сердце Вонненштерна. Тут была и девица Розенберг. Несколько раз к ряду ее не видать было в салоне; но тут она опять явилась, бледная и исхудалая, как бы для того, чтобы присутствовать при торжестве своей соперницы. Да не подумают однако, что Вонненштерн поступил с ней неблагородно; правда, до приезда Глинских, он оказывал ей внимание, как самой милой, хорошенькой девушке своего общества, но без всякой определенной цели, и стараясь внушить ей привязанности, Каролина влюбилась в него, незаметно для самой себя; и зачем было ей опасаться этого чувства?.. Она и он были лучше всех; более или менее все ожидали этой свадьбы… сказали бы только: «Какая прекрасная парочка!» Юлия подошла к ней и хотела заговорить; но Каролина встретила ее таким сухим поклоном, что она отложила свое намерение, боясь, чтобы девица Розенберг не стала подозревать в ней желание пощеголять своей победой.
– Скажите, барон, – сказала Юлия Вильгельму, когда они уселись вместе на деревянной скамейке, перед мазуркой: – вы хорошо знаете Каролину Розенберг? Что, она умна?