Дело шести безумцев

Глава 4
Немного живы, немного мертвы

Чувствуя прохладу свежего постельного белья, я перевалилась на бок, крепко прижав к себе подушку. Тяжелое теплое одеяло опустилось сверху, обволакивая коконом.

– Все будет хорошо, Кирыч, – погладил Максим меня по спине. – Теперь все будет хорошо. Обещаю.

Максим не остался в спальне. Ни на другой стороне кровати, ни на софе, ни в кресле. Задернув шторы, он закрыл за собой дверь, и через несколько мгновений мои серые крылья в рюшах смольной окантовки врезались в кучевые облака над Куршской косой.

Там, где птичья станция Фрингилла, там, где бродит пара журавлей по имени Кира и Костя.

Если богиня кошмаров Геката не замечала меня, я не видела во сне сестер, не видела Аллу и могла передохнуть, паря над облаками. Иногда посреди ночи я просыпалась, вскрикивая. Я не помнила, почему резко срываюсь на обессиленных крыльях. Почему испытываю паралич – словно от смирительной рубашки – в ногах и руках? Почему не могу встать с кровати и сделать и шагу?

В четыре утра я застелила за собой постель, собрала с пола все цветы, поставив их в ванную-джакузи, словно в вазу, и ушла из квартиры Максима, так и не поняв, где он решил заночевать.

Доехав на самокате до дома, покормила недовольную Гекату и уселась за конспекты и разбор электронной почты.

Работала я чаще всего за столом, прижатым столешницей к подоконнику. Тарахтение старенького ноутбука напоминало мурчание кота. Вокруг экрана теснились серебристые подносы с оплавленным воском и недопитые чашки кофе. Подлокотник кресла был завален блузками, пиджаками, гольфами и юбками плиссе – на случай, когда требовался деловой стиль.

На полу же рядом драные джинсы, легинсы, футболки и спортивные топы с шортами.

Никаких зеркал, никаких лампочек в люстрах.

Единственным источником света кроме свечей осталась настольная лампа с зеленым плафоном, точная копия тех, что стоят в Библиотеке имени Ленина. Хозяйка убеждала, что не копия, а та самая – изумрудная и грибовидная, хранившаяся в семье с 1920-х годов.

Я сама, работая по ночам, походила на персонажа Александра Грина по имени Джон Ив из рассказа «Зеленая лампа». Каждую ночь разгребала почту от Воеводина, как Ив читал медицинские книги. Каждую ночь за моим стеклом мелькал зеленый свет. Ив выучился на врача, проводя все время за книгами у зеленого абажура, получится ли у меня выучиться на следователя?

За три месяца я успела прочитать всю программу первого курса и уже готовилась браться за вторую стопку – с книгами следующего года обучения. Но никакая методичка, никакой учебник не были полезней даже на йоту, чем «Психология криминалиста. Первый курс».

Эту книгу я знала наизусть вплоть до каждой запятой и точки.

Закончив урчать, ноутбук открыл мне первое письмо от Воеводина, набранное не клавиатурным шрифтом, а написанное чернилами, потом отсканированное и отправленное во вложении.

Воеводин объяснял это тем, что его рукописный текст никто не сможет подделать, а машинописный – кто угодно. Рассматривая витую подпись «В» внизу листка, я понимала разумность маневра, но еще не разгадала, скрывается ли за этой буквой он сам или та самая «вера», в которой существовал Семен Михайлович, в которой он брался за досье, отброшенные нигилистами криминально-следовательских храмов.

Письмо Воеводина гласило:

«Кира, доброе утро. Сделай, пожалуйста, распечатки по стандартной форме шести дел, о которых говорили недавние гости. Отнеси краткие версии Камилю и проследи, чтобы он не вскрыл кого лишнего.

Прикладываю, как обещал, досье на Камиля Смирнова.

Ты увидишь много закрашенных черным строк, это не моя работа. Так поступают в засекреченных архивах. Поверь, в твоем досье тоже были вычеркнутые строки.

Больше, чем у Смирнова.

Как прошла встреча с М.? Как он принял новость, что вы теперь… свободны друг от друга?

В.».

Я быстро напечатала ответ:

«Стандартные формы подготовлю и передам Камилю. Встреча с М. прошла над холмами срезанных ромашек, сопровождалась битыми чашками и ошпаренными ногами. Вот только свободны ли мы друг от друга и может ли это «от» превратиться в «для»?

К.».

Мы с Воеводиным могли позволить себе пофилософствовать, не соблюдая нормы корпоративной переписки. Старый следователь становился понятней мне в письменной эпистолярной форме куда сильнее, чем в аудиальной и визуальной.

Если бы я искала идеальные кусочки пазла для Воеводина, ими бы стали небо, звезды и особняк Страховых. Только с ними вкупе он превращался в законченный образ.

Взяв линейку, я отодвинула занавеску и заглянула в небо через образовавшуюся щель. Или позволила небу заглянуть в мое убежище?

Скачав карточки по шести жертвам, я решила ознакомиться с делом Камиля. Если уж он прочитал мой файл, я имею полное право прочитать его.

Документ поведал вот что:

Камиль Агзамович Смирнов (?). Возраст – двадцать восемь лет. Домашний адрес (оказалось, он живет в паре остановок на метро от моей съемной квартиры). Имена родителей без отчеств и фамилий тоже стояли под вопросительными знаками, но они давно умерли. Братьев и сестер нет. Детей нет. С трех лет воспитывался в интернате.

Далее шла череда номеров школ и аббревиатура медицинского вуза, который он окончил. Свидетельство о заключении брака и свидетельство о его расторжении.

– Ты был женат? – удивилась я браку больше, чем детдому. Неужели столь далекий от чувств человек успел побывать в ячейке общества? – А что означает знак вопроса после фамилии?

Вот уж не ожидала, что Смирнов удивит меня фактом брака. Я бы скорее поверила, что он отсиживал срок, как предполагала Таня за обедом в кантине.

– И полгода не прожили вместе, – быстро посчитала я. – Пять месяцев со свадьбы до развода.

Камиль был из тех, кто, получив на День святого Валентина парное бычье сердце, расплывется в искренней довольной улыбке.

Накинув шарф на абажур зеленой лампы, сделав свет еле ощутимым, я продолжила читать: хирург, реабилитолог, анестезиолог, реаниматолог, специалист по микроскопическим исследованиям гистологических препаратов, диплом с отличием, почетные грамоты, поздравительные государственные телеграммы.

Я пролистывала все неинтересное, не утруждая себя чтением фамилий и ведомств, признавших заслуги Смирнова.

– А вот это уже по нашей части.

Начались страницы с вымаранными строками. Из всех листов дела прочитать получилось следующее: «Камиль Смирнов Ракиура акупунктурными техниками, в то время как не подлежит доказательному методу. ».

Плюс сто тридцать три страницы, замазанных черным.

– Ракиура. Тот остров, откуда овальный белый камень, – бросила я взгляд на отданный мне Воеводиным артефакт – ключ к разгадке Камиля. – Акупунктура… Ты убил кого-то на тайском массаже? А при чем тут камень? Квест, а не стажировка… – выдохнула я, бросив взгляд на рассветное небо.

«Ракиура», – читала я в интернете подробности, – остров Стюарт, который находится где-то в Новой Зеландии».

– Ты родом из Новой Зеландии? Был там по работе, на стажировке, с медицинским Красным Крестом? Что такого секретного может быть в акупунктуре? Почему сто тридцать три следующих листа вымараны? Кто же ты, Камиль? – рисовала я в уме его образ. – Кто оставил на тебе паутину шрамов, выстрелив в упор в висок? И за что?

В следующих письмах Воеводин переслал файлы с делами погибших, о которых шла речь на вчерашнем совещании. Все жертвы покончили с собой по непонятной причине, и каждый исполнил свой уход весьма нестандартным способом.

В графе «Причина смерти» всех шестерых значился код неуточненного психического расстройства.

Моя мама тоже вела себя странно, и за все это время ей не поставили ничего другого, кроме тяжелой формы посттравматического стрессового расстройства с необратимыми изменениями поведенческого спектра. Да, она высаживала герань на могилах сестер в моменты нервного истощения, даже если на дворе февраль, но не выходила под фуры, как на освещенную прожекторами сцену. Она никогда никому не вредила (кроме аквариумных рыбок папы, пожаренных и съеденных ею, но мы старались не вспоминать о том инциденте).

Мама принимала препараты, но полностью вернуть ее из собственных миров не получалось. По крайней мере, она наконец запомнила, что я Кира, перестав называть меня Ирой или Мирой.

Открывая дело за делом, я читала о новых жертвах и выбранных ими способах убить себя.

Жертва номер четыре – Галина Семеновна Лучко. Шестьдесят четыре года, пенсионерка, в прошлом юрист в строительной компании. В заключении о смерти речь шла о наличии в желудке

кислорода (O): 49 %,

кремния (Si): 33 %,

алюминия (Al): 7,13 %,

железа (Fe): 3,8 %,

углерода (C): 2 %,

кальция (Ca): 1,37 %,

калия (K): 1,36 %,

натрия (Na): 0,63 %,

магния (Mg): 0,6 %.

Патологоанатом написал со знаком вопроса: «Земля? Грунт для рассады? Масса извлеченного – 3566 грамм. Прободение ^[5], заражение крови. Причина употребления в пищу 3566 грамм грунта(?) неизвестна».

– Грунта? – пролистала я фотографии опрокинутых стаканчиков с рассадой, что были сделаны криминалистами на месте трагедии.

Весь пол на балконе Лучко оказался засыпан землей и пустыми торфяными формочками. Окантовка черной земли вперемешку с рвотными массами покрывала рот погибшей. Глаза пучились из глазниц белыми шарами. Капилляры в них лопнули.

На снимках я заметила присутствие кала и мочи. Это происходит при асфиксии, а также с повешенными, когда у них опорожняется кишечник, поэтому анальный проход приговоренных к такому виду казни обычно затыкают огромными медицинскими тампонами.

Лучко умерла от удушья.

Она съела три с половиной килограмма грунта, пока не разорвался ее желудок. Задыхалась, но продолжала жевать торфяные стаканчики для рассады, как будто это десерт из шоколадных коржей и крема.

– Камиль собирается доказать ее поведение действием яда?

Я быстрее бы поверила, что серийник приставил дуло пистолета к голове ее ребенка, и поэтому она убила себя так. Или они сектанты? Или это гипноз?

Заполнив карточку на Лучко для Камиля, я перешла к пятому погибшему.

Мужчина восьмидесяти девяти лет, Денис Анатольевич Вяземский, сценарист, театральный постановщик. На фотографии как из паспорта на меня смотрел рыжеволосый коротко стриженный мужчина, широкоплечий и спортивный, с отбеленными ровными зубами. Я не дала бы ему больше семидесяти.

А вот с фото, сделанного на столе для вскрытий, пялился беззубый рот с губами в форме юбочки из тончайшей марлевки, опустившейся на осиротевший овал десен. На следующем снимке с приподнятыми губами я увидела, что овал похож на цемент, из которого выкорчевывали столбы или забор – пилой и молотком.

Так Вяземский поступил со своими зубами.

Рядом на столе врача, проводившего вскрытие, можно было рассмотреть ванночку, где были сложены в кучку поломанные белые резцы, клыки, премоляры и моляры.

По предварительному заключению, Вяземский самостоятельно удалил из своей челюсти все вставные импланты. Он погиб из-за потери крови и болевого шока. Он ведь был сценаристом, а не стоматологом и зубы себе выбивал тем же самым способом, что египтяне выбивали из камня блоки для строительства пирамид (и речь не о помощи инопланетян).

Долото, колотушка, пила, молоток, точильный камень, зубило. Я покосилась на кладовку своей съемной квартиры. Интересно, есть ли там пассатижи? После перевела взгляд на торчащие из стен метательные спортивные ножи.

– Нет, Геката… если ими, – кинула я в сторону файлов, – была бы я, то вон мои «орудия»… топорщатся иглами из стен.

Геката неуклюже расчесывала шею, задевая ошейник. Положив руку на мягкую шерстку, я помогла хоряше, и та довольно засвистела, сворачиваясь калачиком у меня на коленях.

Неудивительно, что комиссия с военными в составе обратилась за помощью к Воеводину. Какая тут может быть закономерность, какой мотив, каким должен быть убийца, творивший все это? А здравый смысл?

А если не убийца, как предположил Камиль, то среда.

И где нужно было оказаться, чтобы сойти с ума вот до такого? Тут не радиоактивного кролика пришлось бы слопать, а радиоактивного слона.

На шестом деле с полной для себя неожиданностью я зажмурилась и захлопнула крышку ноутбука. Выскочив на балкон, налила себе в ладошку воды из лейки, брызнула в лицо.

Под ногами юркнула Геката, теперь недовольно свистя, что ей пришлось сорваться с моих колен. Я подняла теплого хорька и посадила на плечо, облокачиваясь на балконные перила. В Нижнем я восемь лет прожила на третьем этаже, а переехав в Москву, поселилась на втором.

Слушая о моей квартире (пока я показывала фотографии Воеводину), Смирнов комментировал:

– Второй этаж. Удачный выбор. Если спрыгнуть вниз с третьего – с десяти метров, выжить получится в семидесяти процентах. Не получить перелом в пятидесяти, а растяжение или вывих в двадцати. Хватайся руками за карниз, свешивайся и только потом отпускай пальцы, – советовал он на случай, если мне придется спасаться от пожара или маньяка.

– Обалдел! – рассмеялся Женя. – Это район в десяти минутах от Фрунзенской набережной! Хоть знаешь, сколько там аренда стоит? Повезло, что познакомился с хозяйкой на реабилитации в больничке и она скидку дала, как потерпевшему!

Я опустила взгляд на пару шрамов на его простреленной кисти, чувствуя вину. Бабушка могла бы не стрелять в него. Он не был на стороне Аллы, он ведь оказался агентом Воеводина. Но геном Аллы был и в моей бабуле.

Не исключаю, что ей просто хотелось… пальнуть. Не зря же она была охотницей, отстреливающей в сезон охоты зайцев.

Женя натянул рукав рубашки и дружелюбно потряс меня за плечо:

– Ерунда, Кир… Мы выжили. Вот что главное. А это, – кивнул он на шрамы, – только украшает мужчин. У Камиля вон что за месиво на башке, и он не парится!

На этих словах Камиль выскочил из кабинета Воеводина. Уходя, толкнул Женю плечом.

– Видишь, я специально сказал, а он взбесился. И чего он пасется вечно возле тебя?

– Кто в него выстрелил? – проигнорировала я заявление о близости ко мне Камиля.

– Воеводин не рассказывает, – пожал плечами Женя. – Я спрашивал. Молчит. Типа раз Смирнов работает, значит, это кому-то здесь нужно.

– Блатной?

– Если и блатной, то бедный. В халупе живет. В паре остановок на метро от тебя. Обои со стен завитками до пола висят. Затапливало его, что ли, или пожар там был, а потом заливали. А он не чинит. Я ему как-то папки привозил. Ты не слушай его разговоры про маньяков. Сама знаешь, кто громче всех кричит «волки!».

У Жени подружиться с Камилем тоже не вышло. Или хоть как-то общаться по-приятельски, как коллеги. Все время Камиль проводил или у себя в подземелье, делая вскрытия в морге, или на выездах с Воеводиным, куда меня брали не каждый раз.

Что ж, Камиль, скоро я опробую на тебе свою любимую главу «Психологии криминалиста. Первый курс».

Но спасательным тросом для побега от потенциального маньяка я все-таки обзавелась. Не из-за предупреждений Камиля.

Из-за Аллы.

Прислушиваясь к ее геному, я чувствовала, как мое сердцебиение учащалось, пока я думала про трос. Только я спешила поскорее распахнуть глаза, когда Алла начинала шептать: «Это будет он… тот самый маньяк, который…» А потом ее заливистый хохот, совсем как тот… незадолго до смерти в оранжерее.

Вместо фотки спасательного троса для побега, который оставалось только сбросить вниз, я отправила папе заготовленную фотку заброшенных на перила ног. Пусть хотя бы он спит спокойно, а меня защитят здесь мои ножи и навыки рукопашного боя.

Я больше не посещала каток, не занималась гимнастикой. Наконец-то я нашла спорт, что пришелся мне по душе. Это был мой фитнес, мой спортзал, моя йога и мой плавательный бассейн, где я становилась собой, наслаждаясь обучением борьбе, стрельбе из спортивного пистолета и метанию ножей.

С тех пор я начала собирать собственную коллекцию: двадцатка стальных метательных, десять спортивных, с расцветкой «бензин», еще один спортивный нож «Кочевник» с прямой заточкой, пятьдесят пять японских ножей кунай красного цвета.

Половина из них торчала из стен.

На рукоятях кунаев были специальные кольца, но я не подвесила их на стенах коридора, я воткнула острием. Остальные хранились в тумбочке у кровати и возле вешалки для верхней одежды, несколько я всегда носила с собой и рабочий комплект оставляла в спортивном клубе.

Насчитав двенадцать заспанных звезд на светлеющем небосклоне, я налила себе чая покрепче и послаще, возвращаясь к жертве номер шесть.

И вот почему меня так накрыло паникой, когда двадцать минут назад я открыла файл той мертвой девушки.

Она была молодой – как я. Была выпускницей школы – как я. С фотографии, сделанной при жизни, на меня смотрела ровесница в спортивном гимнастическом купальнике. Гимнастка с идеально прилизанным каштановым пучком, который никогда не получался у меня. Усыпанная блестками: в волосах, на купальнике и лице. На профессиональных фотографиях, сделанных во время соревнований, она парила в шпагате, откинув голову назад, и стояла на пьедесталах всех стран, обвешанная медалями.

Она была той версией меня в спорте, которой я не стала: счастливой, успешной, уверенной в себе.

Вот только она была мертвой версией.

Я не стала гимнасткой, но и не умерла.

Самира Игнатовна Рикса, восемнадцать лет. Ее обнаружили в том самом купальнике, как на фото, и с булавами на берегу, упавшей в воду с железнодорожного моста высотой около тридцати метров, когда она решила пройти по перилам, вероятно думая, что это гимнастическое бревно.

И неважно, что на дворе стоял март, неважно, что температура плюс пять. Самира исполнила программу и соскок, о чем свидетельствовало описание, сделанное после изъятия пленок с уличных камер видеонаблюдения. Совершив соскок с моста-бревна, она приземлилась почти на тридцать метров ниже уровня асфальта.

Ударив кулаками по рабочей поверхности стола, я снова заставила Гекату недовольно свистеть и фыркать.

– Почему?!

Для этой девушки никогда не наступит завтра. Не взойдет солнце, чьи лучи робко коснулись тюля моей комнаты по ту сторону стекол. Так не должно быть! Никто не должен умирать в восемнадцать на рассвете, не пройдя и четверти пути по небосклону.

Как мои десятилетние сестры… что не протянули и восьмой части круга жизни.

Не было их, не было гимнастки, не было Аллы, а я почему-то была.

Я все еще дышала, считая, что моя расплата за то, что осталась живой, – жить с этим знанием, что их нет. Жить с незнанием – кто виноват.

Надеюсь, мои кошмары, шепот в голове и повышенная интуиция останутся максимумом и никакой версией Аллы я не стану. Я будущий следователь, а не убийца… А то, что случилось в оранжерее… судом признано самообороной.

К семи утра стандартные карточки дел погибших (или убитых) были готовы.

Итого, на данный момент числилось шесть трупов: парнишка на рыбалке с крючками в венах, студентка с циркулями, родственница генерала с гитарой, сценарист с зубами, пенсионерка с землей и гимнастка с мостом.

Сто сорок пять страниц описательного текста я сократила до трех, заполняя поля, разработанные лично Воеводиным. Прикрепив файлы, отправила Камилю, в копию поставила Воеводина.

В оставшееся время приняла душ, вымыла голову, покормила Гекату. Меня ждал только кофе в круглосуточном кафе «Вермильон». Я спрятала влажные волосы под кепку, посадила на плечо зевающую Гекату и вышла прогуляться за свеженьким латте и парочкой бисквитных булочек «Мадлен» – как объяснила мне Алина, они пекутся в формочках, имитирующих морские гребешки.

Когда-то такие выпекали в половинках из-под настоящих ракушек.

– Кира, привет! – помахала Алина, протирая витрину. – Ты пушистика принесла! – торопилась она погладить Гекату по белой шубке. – Можно подержать? Красотка моя! Иди на ручки к тете Алине! Какой ошейник у нее, как у йоркшира! Фирменный, дорогой.

– Ошейник от прежней хозяйки. Хоряша, – так ласкательно называла я хорька, – к нему привыкла.

Я передала красную петельку от шлейки Алине, наслаждаясь ароматами свежеиспеченного хлеба и рассматривая витрину с золотыми круассанами и липкими улитками, усыпанными изюмом размером с вишню.

– Тебе как всегда? – вымыла Алина руки, обработав антисептиком (привет, Камиль!), прежде чем принялась за приготовление кофе.

Камиль боялся микробов. Его бы воля, он не снимал бы латексные перчатки никогда. Именно так я объясняла себе его пристрастие к латексу.

– И две ракушки бисквита, – облокотилась я о столик для выдачи, когда завибрировал мобильник. – Нужны эндорфины и быстрые углеводы после ночи.

Я прочитала сообщение.

– После ночи с твоим другом? – подмигнула Алина, выливая молоко в чашку в форме елочки. – Кто еще напишет девушке в семь тридцать утра? Кто еще заставит тебя улыбаться вот так?!

– Я не улыбаюсь, – втянула я щеки и театрально нахмурилась, – я полночи составляла описания шести трупов, какие тут могут быть улыбки?

– Кира! Прекрати! – замахала на меня руками Алина. – Не порти ауру хлеба! Он все слышит! Он ведь живой!

Алина обогнула прилавок, протянула мне кофе и конвертик с мадленами.

– Лотерея! – объяснила она, когда я уставилась на яркий розовый билетик, приклеенный к пакетику с булочками. – Собственники придумали. Сертификаты разыгрываем и кофе в подарок! Булки там разные, кексики! Но у тебя уже есть свой кекс, да?

– Я в такое не верю.

– Надорви, вдруг выиграла?

– Надорви сама, – забрала я стакан и сразу же откусила от мадленки, пока Алина с увлеченным лицом вскрывала лотерейный билетик. – Ну, что?

– «Повезет в следующий раз», – грустно продемонстрировала она вкладыш, – или… – обернулась Алина, когда за витриной приземистый голубой «Порше» посигналил три и снова три раза, – кому-то уже повезло! Познакомь меня с его братом! Умоляю!

– У него только сводная сестра, – не удержалась я и вернула вечно парящую в розовых облаках Алину пониже к бренной земле, – и она полгода как в гробу.

– Кира, хлеб! Иди уже отсюда! Иди! – толкала она меня за плечи. – Ты слишком много времени проводишь с криминалистами. Хлеб наслушается ужасов и не продастся!

– А ты с кем проводишь время?

– С флористами, гитаристами и футболистами! Свиданка, музыка и гол! – изобразила она что-то похожее на распахивающиеся ворота ниже уровня пояса своего фартука.

– Кирыч, – вышел из машины Максим, – я был рад разбитым кофейным чашкам и исчезнувшим из квартиры зеркалам, но не девушке, пропавшей из моей постели.

– Будешь? – предложила я ему печеньку.

Он наклонился и откусил половину так, чтобы коснуться влажными губами моих пальцев.

– Из твоих рук хоть яд.

Мы оба потупились, понимая, что он сболтнул лишнее. Не хватало нам вернуться снова к теме ядов. Но, кажется, именно туда и затянуло Максима.

Дожевывая булку, он начал тараторить:

– Я не тусил на островах и яхтах, Кира. Они наняли меня, – изобразил он полукруг кистью руки, – это было мое требование. О найме. Или как скажу, или никакого договора не будет!

– Куда тебя наняли? О чем ты, Макс?

– Комиссия. Они с пипетками лазают по остаткам парника. Женя тебе не говорил? Я же видел вас вместе. И часто.

– Так, стоп! Остановись, пожалуйста, – закрыла я ему ладошкой рот. – Вывод. Ты за мной следил. Женя молчал. И парник… Вы снова роетесь в оранжерее Аллы?

– Я не следил. Я присматривал. Женек обнаружил в парнике кое-что. И как-то закрутилось… А пипеточники нарыли более ста пятидесяти тысяч образцов с мешаниной из растительных ингредиентов: колбы, резервуары, банки и коробы.

– Более ста пятидесяти тысяч? – не верила я своим ушам. – Мы с тобой собирались уничтожить то, что вывела там Алла… а что в итоге?! Ты снова собираешь ее коллекцию ядов! Вы не понимаете, что там может быть?! Что за жесть!

– Жесть начнется, если оставить все как есть…

– Спали парник напалмом! Уничтожь его! – требовала я.

– Не могу.

– Почему?!

– Ищу кое-что.

– И что?! – теряла я терпение.

– Ключ.

– Прекрасно! – вскинула я руки. – Ты же про метафорический ключ?

– Других с Аллой быть не может.

– Знаешь, не говори мне ничего сейчас про Аллу и ее метафорические ключи! Я закрываю глаза и вижу пятна крови! Хочу уснуть, но мне снятся люди с головами птиц! А если повезет и во сне я буду летать, то мой журавль обязательно там сдохнет!

– Что?

– Я просыпаюсь с криками, чувствуя онемение, скованность, паралич. Как-будто муха, застрявшая в липкой паутине!

Мы с Максимом жестикулировали, крутились возле витрины, вышагивали туда-обратно, и все это время за нами наблюдала Алина по ту сторону стекол кафе. Она делала вид, что моет окно, а когда я смотрела на нее, изображала жест «сердечко».

– Знала бы она, о чем мы говорим, – помахал ей Максим, – еще немного, и она осыплет нас лепестками флердоранжа.

– Чем?

– Забей.

– Я не про свадебные ритуалы с лепестками. Чем занимается комиссия? Твои пипеточники? – отодвинула я стакан, когда он потянулся к моей пенке на банановом латте второй раз. – Скажи им, что есть такие порошки, – сжала я в кулаке серебряный кулон на шее, – что, вдохнув разок, они забудут половину жизни. Ты же знаешь.

– Знаю, – переложил он кулон в свою руку, переворачивая его туда обратно, – поэтому слежу за ними. А за тобой присматриваю.

Он аккуратно и очень медленно опустил кулон мне между ключиц.

– Почему носишь его? Эта пыльца внутри не стирает память, а возвращает ее. Ты что, до сих пор… ждешь? Серого? Ждешь, что он захочет вспомнить?

– Я жду, когда буду готова высыпать ее.

– В урну, надеюсь.

Я подняла на него глаза:

– Не бойся сказать то, что подумал на самом деле.

Максим прищурился, и губы его скривились, когда он представил вместо моего ответа ответ Аллы.

– Кирыч… нет.

– Да.

– Ты хранишь пыльцу для себя…

– Если пленка на кассете не даст ответа. У тебя свой ключ, у меня свой, – сжала я сильнее кулон.

– Не смей, – протянул он руку к цепочке, но я отскочила. – Ты не знаешь, что вспомнишь!

– А ты знаешь?!

Он метался по тротуару туда-обратно, ударив ногой по колесу своего «Порше».

– А если там ты?! – рявкнул Максим.

– Что – я?..

– На пленке… рядом с сестрами! – кивнул он. – Я рос с Аллой. Бок о бок. Много лет. Она не понимала разницы между живым и мертвым! А ты? Вы двоюродные. Ты… всегда понимала разницу? Ты ссорилась с сестрами в тот день. Вы друг на друга кричали. Они были не правы, обижая и задирая тебя.

– Но за что?..

– Из-за меня тоже, – оттянул он края воротника, – мы с тобой подружились… наверное… что-то вроде детской ревности.

– Я бы не… я не могла… Я же нормальная! В детстве ни с кем никогда не дралась, не обзывалась даже… а на пикнике, – зыркнула я на него, – что было во мне… что было похожего на Аллу?

– Ты подружилась с Аллой. Вы сразу поладили с ней.

– Почему не говорил мне этого раньше?

– Туса на детской площадке – карманный филиал ада. Моя жизнь с Аллой – вселенский.

Тысячи вариантов того, что могло было быть на пленке, пронеслись у меня перед глазами. И одним из них… стала я. Почему я ни разу не предположила, что… Нет! Это невозможно!!! Они мои сестры, а я не Алла!!! Я бы не тронула их!!!

– А ты… ты, Максим, понимал разницу между жизнью и смертью? – не дала я ему приблизиться. – Ты рос в аду из-за Аллы? Ты понимал разницу между жизнью и смертью?

Вытянув руку, грубо остановила его, упершись в плечо.

Максим сморщился.

В эту точку ему угодил ствол дерева, что пробил лобовое стекло. Я знала, что под его пиджаком, под расстегнутой на ключицах рубашкой, под моей ладонью где-то там прячется его шрам.

Я знала и хотела… сделать ему больно. Ужаснувшись своему желанию, отдернула руку.

– Ты и я… в итоге убили Аллу. Теперь мы оба немного мертвы, – напомнила я Максиму, – Что на пленке, Макс? Кто на ней?!

– Я не знаю, – спокойно ответил он, глядя мне в глаза. – Я не знаю, что на пленке. Но знаю, – протянул он руку, не став касаться кулона, – что Алла в гробу, а мы все еще делаем то, что она хочет. Ты и я до сих пор чуть больше живы, чем мертвы, потому что так хочет она.

– С чего ты взял?

– Она знала. Все.

– Вчера на полу возле ванной ты твердил, что нам это нравится. Жить на грани.

– Главное слово в той фразе – жить. Но ты не живешь. Ты заперта внутри этого кулона, внутри пленок, внутри Аллы и черт знает чего еще. Почему ждешь? Почему не используешь пыльцу? И не придумывай, что она для Кости. Я знаю, у тебя таких кулона два, – не сводил он взгляда с серебряного овала. – Хватит и тебе, и ему.

– Ну… – поморщилась я, – его отдала мне Алла за десять минут до взрыва. Внутри может оказаться новый яд. Что, если я использую его и… стану журавлем? Или пауком.

– Тогда точно надо проверить на Костике, – усмехнулся он. – Осторожно! – Взгляд Макса метнулся мне за спину.

Резко вытянув руки, он отдернул меня от витрины кафе с такой силой, что Геката, срываясь с плеча, оцарапала меня когтями до крови сквозь белую воздушную блузку, несмотря на твердую ткань жилета на плечах. Взбешенный хорек цапнул Максима за палец, и, разжав руки, он выпустил меня, пока витрина кафешки продолжала вибрировать и звенеть.

Крутя головой по сторонам, я пыталась понять, что это была за опасность.

– Доставщик пиццы… на скутере! Прямо за тобой! – забежал Максим за поворот. – Ты видела? Он гнал под сотку!

– Видишь, ты уже надышался с пипеточниками в парнике. Макс… – вздохнула я, – не было тут никого. Никаких доставщиков.

Максим прижался лбом к витрине кафешки:

– Кирыч, мы когда-нибудь вырвемся? От моих пипеточников и твоих кулонов? – Он оторвался от стекла и стянул края блузки с моего плеча, проверяя царапины от когтей Гекаты.

Окно кондитерской приоткрылось щелкой. Нос Алины оставлял на стекле влажные следы ее дыхания, пока губы Макса прикасались к моей шее. Поправив блузку, вернув ее на место, он только что обломал зрительнице из-за стекла весь кайф, прошептав мне на ухо чуть слышно:

– Я здесь по делу.

Я пересеклась взглядами с Алиной. Бросив тряпку в таз, она больше не могла терпеть и не слышать всего самого интересного, а потому поспешила на улицу протирать вывеску поближе ко мне и Максу. Рядом она поставила коробку с талончиками лотереи, иногда выдавая прохожим сразу по два.

– Проходите, я буду через минуту! Вот, возьмите два!

Я покачала головой, но она только пожала плечами, снова сложив ладошки сердечком. Что ж, если кто-то видел сердечко между мной и Максимом, то я увидела вытянутую ко мне ушную палку длиной двадцать сантиметров.

Камиль пялится на мое ухо, теперь Макс решил мне его почистить? И что, сразу до мозга решил достать?!

– В какое отверстие, боюсь спросить, ты хочешь засунуть мне это? – уточнила я, скрещивая руки и делая пару шагов назад.

– Можешь открыть рот и постоять минутку, пока я неглубоко ее вставлю…

– О да!.. – закрыла рот руками Алина. – Вот это я понимаю, страсти!

Она споткнулась о тазик, проливая половину воды на ноги дамы с пекинесом, когда потянулась к самой дальней от нее (и близкой к нам) букве на вывеске.