Loe raamatut: «Смерть стучится дважды»
Пролог
Между жизнью и смертью миллионы шагов. Или всего один.
Я своими глазами вижу, как маленький мальчик делает этот самый шаг. Наблюдаю со стороны, из-за угла, из тени высоких зданий. Просто слежу, как за лайнером, исчезающим в штормовом океане. Или за лыжниками, сметёнными гигантской лавиной. С ужасом и оцепенением. Я могла бы броситься вперёд, но ни корабль, ни любителей высоты уже не спасти.
Как и мальчика.
Остаётся только смотреть и ждать, когда всего один шаг приблизит его к смерти.
Его загорелое личико сияет в лучах летнего солнца. Медовые глаза, две планеты из тёмного песка, щурятся под козырьком кепки. Голубая футболка с надписью на груди очень ему идёт, ведь он вытягал её до потёртостей. Ещё немного – и ткань разойдётся дырами, и тогда его родителям придётся искать точно такую же.
Мальчик вертится ужом, оглядываясь по сторонам. Словно ищет или ждёт кого-то. Несмелый ветерок то и дело норовит сорвать с него кепку, но он лишь задорно смеётся, обнажая прорехи в зубном ряду и выставляя напоказ очаровательные ямочки.
Симпатичная женщина с блестящими светлыми волосами стоит рядышком, придерживая мальчика за плечо и нежно воркуя с ним. По ней сразу видно: она счастлива в этот самый момент, в этой самой жизни. Летнее платье шелковыми языками ласкает ей лодыжки, а хулиганистый ветер путает волосы, заслоняя обзор.
К ним пристраивается высокий мужчина, широкоплечий и надёжный, как скала. Его лица не разглядеть с этого ракурса, но наверняка он привлекателен. Непривлекательные мужчины не носят таких рубашек. Он догнал свою семью, выбежав из киоска с корзиной фруктов, что-то говорит жене и склоняется к ней, чтобы поцеловать в щёку, потому что не может сдержать порыв любви.
Женщина указывает на светофор и предлагает сынишке вспомнить стишок. Отец и сын заводят хор: «загорелся красный свет – стой, малыш, прохода нет». Когда ансамбль переходит к последнему свету светофора, символично зажигается зелёный. Можно идти. Ведь этому учат нас с детства. Вот только никакие стишки и песенки не предусматривают непредвиденных обстоятельств. Не учитывают игр судьбы.
Мимо мужчины проносится подросток на велосипеде и вышибает корзину из рук. Оранжевый залп из апельсинов вылетает на тротуар, как из пушки, рассыпается, как теннисные мячики, но велосипедист без зазрения совести уносится прочь. Отец кидается спасать апельсины, мать оборачивается, думая прийти на помощь, и выпускает мальчика из виду всего на мгновение.
Белый кроссовок с расписанными фломастером рожицами первым отрывается от безопасного островка тротуара. Мальчик следует правилам и гордо идёт вперёд, как его учили.
Визг шин влетает в этот гвалт звуков нотой, прозвучавшей невпопад. Я первой замечаю чёрный джип, вылетевший на пустую полосу из-за поворота. Это чудовище из железа и бензина несётся прямо на пешеходный переход и не собирается сбавлять скорость. Для него нет препятствий – на дороге ни машин, ни людей. Только он.
Женщина, сама того не желая, выпускает руку мальчика. Пальцы один за одним выскальзывают из липкой от жары ладошки. Пускают мальчика в свободный полёт. Пара распадается, и малыш оказывается посреди пешеходного перехода совсем один. Он видит джип, как и мать, впавшая в шок, как и отец, собирающий апельсины. Как и я, но продолжаю стоять без движения, без попыток ринуться вперёд и вытянуть ребёнка из-под колёс.
Я не двигаюсь с места и только чувствую, как солёные ручьи стекают по моим щекам. Женщина слишком поздно приходит в чувства и кричит мальчику бежать дальше по переходу, но ребёнок уже во власти паники, а ей даже взрослые не всегда способны противостоять. Он оглядывается на отца, на мать с перекошенным от ужаса лицом, и решает бежать к ним.
Я хочу закрыть глаза, чтобы не видеть… Но я здесь именно для этого. Чтобы смотреть. И не пытаться вмешаться в ход событий.
Водитель замечает препятствие на пути слишком поздно. Чёрный джип пытается затормозить, но две тонны на скорости девяноста километров в час не так-то просто поддаются манёвру. Шины истошно визжат, рисуя на асфальте чёрные полосы. Словно кто-то нарисовал грифельным карандашом траекторию смерти. Моя нога машинально сама давит землю, словно от этого педаль джипа вдавится в пол и остановит железного монстра.
Мальчик почти успевает. Но судьба никогда не учитывает никаких «почти». У неё всё выверено по мгновениям.
Глухой удар. Истошный вопль. И смертельная тишина.
Я зажмуриваюсь за долю секунды до того, как бампер джипа врезается в маленькое тельце. Я больше не могу смотреть – этот сон до невыносимости реален. Из всех смертоносных кошмаров этот – самый страшный. Ведь на моих глазах сбили ребёнка. А я стояла в стороне и ничего не сделала.
Глава 1
Первой отступила тишина. Долгое молчание мира так походило на вакуум, но внезапно раздался писк. А затем ещё один и ещё. Слева что-то еле слышно гудело, откуда-то издалека доносился шелест ветра и пение птиц, а совсем рядом – чьё-то дыхание. А может, это дышала я, просто пока не привыкла к этому проявлению жизни.
Затем отступила и тьма. Кромешный мрак, затянувший меня со всех сторон, рассеялся – так заря окрашивает небо светлыми сполохами. Сначала полоска света, затем слишком яркое пятно, колющее глаза. На мгновение даже захотелось вновь провалиться туда – в безмолвное ничто, из которого я так долго выбиралась. В котором сбивали мальчика снова и снова. Но больше мне не хотелось смотреть, и я потянулась к свету. Всем телом, всем душой, до конца не понимая, что болело сильнее.
– Вам нужно лежать.
Женский голос напугал меня, но затем принёс успокоение. Тёплая рука коснулась плеча и мягко надавила, опуская моё тело в то самое положение, в котором у меня всё отекло. И как только я почувствовала чьё-то касание, пришли и другие ощущения. Ужас, сожаление и боль.
Всё тело болело, будто меня засунули в большую мясорубку и перекрутили несколько раз. Но больше всего ломило левую руку и кружилась голова. Надоедливый писк продолжал врываться в сознание и только усиливал боль.
– Лежите, – повторил тот же голос. – Я сбегаю за врачом.
Только когда глаза более или менее привыкли к свету, я разглядела, как бледно-голубое пятно обогнуло койку и исчезло где-то справа, вне поля моего зрения. С каждой секундой зрение ко мне возвращалось, как и сознание. Слепые пятна рассеивались, и передо мной появлялось всё больше и больше цветов. Бледно-жёлтые стены комнаты, бежевая занавеска, красочное буйство разных оттенков в вазах, розовая полоска, бегущая и подпрыгивающая на мониторе.
Я в больничной палате, скована болью и датчиками, так что я теперь – единое целое с целой системой бездушных мониторов. Они отслеживают каждый удар моего сердца, каждый вдох и каждый жизненный показатель. А значит, я всё ещё жива. Но почему я здесь?
Сколько бы я ни пыталась напрячь память и вернуться на несколько часов или на день назад, сколько бы ни копалась в прошлом и его обстоятельствах, я помнила только как допиваю остатки кофе и ставлю чашку в раковину, а потом как чёрный джип сбивает мальчика.
Я попыталась приподняться, упёрлась локтями в жёсткий матрас больничной койки и тут же поёжилась от боли. Слабость сковала каждую мышцу и взяла надо мной верх, так что я тут же упала на подушку и подчинилась её неоспоримой диктатуре. В некоторых больницах есть специальные кнопки для вызова персонала. Мне отчаянно понадобилась такая, чтобы вдавить её до предела, чтобы кто-то пришёл и объяснил, что тут происходит. Где я и почему так болит левая рука под бинтами. Что произошло и жив ли ребёнок…
Кнопка никак не находилась, но мои молитвы и без неё были услышаны. Дверь резко распахнулась, впуская в палату звуки больничной рутины, запахи лекарств и дрянного кофе с дежурного поста. Вместе с ними вошли двое. Низкая, широкая – комод среди людей – женщина возраста моей мамы в бледно-голубой униформе медсестры. И за ней – высокий, сосредоточенно-серьёзный доктор. Белый халат развивался за ним мантией, в руках он держал планшет, наверняка, с данными обо мне, а лицо выражало не больше, чем эти голые стены. В любой другой день, при любых других обстоятельствах, я бы обратила внимание на его пронзительный взгляд и небрежную щетину, которая очень ему шла.
Но день сегодня явно был не тот.
– Мисс Хардинг, – глубоким голосом, предназначенным для радио, заговорил он, отрывая взгляд от планшета. – Наконец-то вы с нами.
– Что случилось?
Первые слова за… сколько? Наверняка я долго пролежала здесь, так что тело забыло, как двигаться, а связки – как издавать звуки. Голос мой прохрипел смычком по растянутым струнам. Во рту пересохло так, что мне хотелось выпить целое море.
– Я доктор Рональд Эймс, – представился мужчина. – Но все зовут меня просто доктор Рон. Как вы себя чувствуете?
– Можно мне воды? – прохрипела я, и услужливая медсестра тут же подскочила к столику у окна, налила воды в стакан из кувшина рядом с целой коллекцией цветов. Розы, ромашки, астры… Так много людей принесли мне цветы? И только кто-то один запомнил, что больше всего я люблю пионы.
Я не успела вдоволь насладиться красотой их розовых лепестков. Медсестра помогла мне сесть и протянула стакан, пока врач сверялся с показателями мониторов. После двух глотков я почувствовала себя лучше. Как увядающий цветок корнями впитывала влагу, но мне было мало. Я влила в себя стакан и попросила ещё.
Терпеливо дождавшись, пока я вдоволь напьюсь, доктор присел на край кровати и сжал планшет на коленях. В самом верху я заметила своё имя и поняла, что он держит мою историю болезни. Вот только я ничем не была больна. Тогда почему я здесь?
– Сейчас я осмотрю вас, это не займёт много времени, идёт? – дежурно улыбнулся доктор, достал из кармана маленький фонарик и стал светить мне в глаза. – У вас что-нибудь болит?
– Только голова кружится. И ещё рука…
Для убедительности я попыталась поднять и повертеть левой рукой, но та сразу же дала о себе знать тянущей болью. Какого чёрта она перебинтована и отказывается мне починяться? Я сморщилась и уложила её обратно.
– Немудрено, – сделав какие-то записи, произнёс доктор Рон. – У вас перелом ладьевидной кости, но не волнуйтесь, он срастается довольно быстро. Четыре недели и рука будет как новенькая. Что-то ещё?
– Нет, ничего серьёзного, только… всё тело зудит и ноет, словно меня пинали ногами несколько часов.
Лёгкая улыбка коснулась губ доктора, пока он слушал меня и записывал данные с монитора в карту. Затем передал планшет медсестре и попросил её взять у меня кровь на анализ, а также записать на МРТ через несколько часов. Когда женщина вперевалку удалилась из палаты, доктор Рон подарил мне всё своё внимание.
– Знаю, мои вопросы покажутся вам глупыми, но вы помните, как вас зовут?
– Роуз Хардинг.
– Хорошо. Сколько вам лет? Какой сейчас год?
Понимая, что этот примитивный спектр вопросов входит во врачебную рутину, я всё же начинала раздражаться, потому что чувствовала себя в своём уме. Но не на своём месте.
– Двадцать девять лет. Сейчас две тысячи пятый. «Балтимор Рейвенс» обыграли «Даллас Ковбойс». А Эдриан Броуди получил свой второй «Оскар».
Доктор Рон улыбнулся ещё шире, а его шоколадные глаза с жёлтыми крапинками потеплели на несколько градусов. Так бывает, когда в Балтимор резко приходит весна.
– Я помню всё, доктор, кроме того, как сюда попала.
– Что последнее вам запомнилось?
– Как я пила кофе в своей квартире.
В памяти раз за разом чашка оказывалась в мойке, но потом – пробел. Словно воспоминание стёрли с плёнки моей жизни одним нажатием кнопки. Словно линию моей жизни вытерли ластиком для карандашей.
– Потом – ничего… Теперь, когда вы убедились, что я в своём уме, не расскажете, что случилось?
– Вы попали в аварию, – осторожно стал рассказывать доктор Рон, чтобы лишний раз не травмировать мою душу. – Ехали по мосту Гановер Стрит и врезались в бетонное заграждение. Вас доставили в больницу Мерси с травмами головы и руки. Как я уже сказал, у вас перелом ладьевидной кости, многочисленные травмы и ушибы, а также наблюдалось сотрясение. Вы пролежали без сознания двое суток, но теперь выглядите вполне… – он рукой обвёл моё дряхлое, болезненное тело, и усмехнулся: – Свеженькой. После такой-то аварии.
На несколько секунд я взяла паузу. Нужно было срочно уложить всё это в голове. Но новости походили на лишнюю пару брюк, которые никак не помещались в переполненный чемодан.
– Всё так серьёзно? – ужаснулась я. – Кто-нибудь ещё пострадал?
– К счастью, только ваша машина и мост, – утешительно улыбнулся доктор Рон. Для человека, который постоянно имеет дело со смертью, он слишком часто улыбался. – Не волнуйтесь, мисс Хардинг, вы никому не навредили.
– Значит… я виновница аварии? Что же случилось? Я не понимаю…
– На этот вопрос я вам ответить не могу. Только вы сами, если вспомните обстоятельства аварии.
– А я могу вспомнить?
– Память – вещь гибкая и очень непостоянная, – вздохнув, принялся объяснять доктор Рон, а я словила себя на мысли, что его глубокий голос меня успокаивает. – После таких травм, как ваша, это в порядке вещей. Вам ещё очень повезло, что вы отделались только переломом и лёгким сотрясением. После травм головы многие впадают в кому на недели, а потом не могут вспомнить своего имени. Вы же быстро идёте на поправку.
Переваривая слова доктора, я продолжала копаться в памяти, выуживая мельчайшие подробности того дня. Расспрашивала снова и снова, чтобы собрать полную картину из осколков прошлого. Но она никак не собиралась, точно несколько пазлов были утеряны навсегда. В меня не въезжали сзади, меня не подрезали и не перебегали мне дорогу. Я просто влетела в бетон на скорости семидесяти километров в час, ударилась головой о стекло, выбив его напрочь, и сломала руку, пытаясь защититься от удара.
– Погодите, а какой сегодня день?
– Двадцать восьмое марта, пятница.
– Мамин день рождения…. – прошептала я сама себе под нос. – Я ехала к родителям в Кёртис Бэй. Боже, родители! Они вообще…
– Мисс Хардинг, успокойтесь, – доктор Рон сменил тон на командирский, поднялся и настоятельно прижал меня к постели, когда я попыталась снова встать. – Вам сейчас нельзя ни волноваться, ни бродить.
Прислонившись к подушкам, я прикрыла глаза, выискивая равновесие, ось, за которую можно зацепиться, чтобы комната не танцевала перед глазами. Меня словно запихнули в трюм корабля, попавшего в шторм.
– Ваши родные всё знают, – продолжал доктор. – Им сообщили сразу же, как только привезли вас сюда. Мама сидела у вашей постели всё это время, а отец и сестра постоянно приходили и приносили передачи от ваших знакомых.
Кивок в сторону столика у окна подсказал, что все эти цветы – от родителей, Эделин и того узкого круга знакомых, с жизнями которых пересекалась моя. Их не так уж много, но ведь и счастье измеряется ни в том, сколько букетов приносят в твою палату, когда ты болен. А в том, сколько людей в это время навещают тебя. Мне до безумия захотелось увидеть маму, получить ободряющую улыбку отца, закатить глаза от привычной колкости старшей сестры. Когда жизнь пытается сбить тебя с пути, так важно пойти по старым дорогам вместе с теми, кто всегда освещал твой путь.
– Я всё испортила, – вздохнула я горечь всей этой ситуации. – Испортила мамин день рождения.
– Вы правда так думаете? – ухмыльнулся доктор Рон, у которого на каждый вопрос был заготовлен ответ, выученный не только по медицинским учебникам, но и по урокам жизни. Он машинально взял меня за здоровую руку и легонько сжал, согревая не только ладонь, но и сердце. – Вы думаете, что ваша мама огорчилась от того, что не задула свечи на именинном торте? Бросьте. Думаю, она больше расстроилась, что её любимая дочь не смогла зажечь эти свечи для неё. Потому что попала в беду.
– Я хочу их увидеть.
– Непременно. Сейчас мы вас накормим и отвезём сделать несколько анализов, чтобы убедиться, что вы и правда в порядке. А когда вернётесь в палату, все ваши близкие уже будут вас ждать, договорились?
Я всё ещё барахталась в неизвестности без спасательного круга. Меня выдернули из жизни, заставили свернуть на сто восемьдесят градусов и забыть, почему. У меня нет проблем со здоровьем, я всегда внимательна, никогда не разговариваю по телефону и не лихачу за рулём. Моя машина всегда проходит техобслуживание, потому что папа в этом деле слишком скрупулёзен. В нашей семье он – что-то вроде личного автомеханика, который поддерживает машины всех своих дам в исправности.
Что заставило меня крутануть руль и направить несколько тонн железа в бетонное ограждение моста? Перед глазами снова возник мальчик в голубой футболке, его испуганный взгляд и визг шин… Я смотрела на всё это со стороны, но может быть…
– Доктор Рон, вы сказали, что больше никто не пострадал в аварии…
– Нет, как я и сказал, всё обошлось.
– Но как же тот мальчик?
Аккуратные тёмные брови врача сдвинулись к переносице, разрисовав гладкий лоб двумя кривыми канавками. Морщины ничуть не портили обаяния доктора Рона, пока он пытался припомнить хоть что-то ещё об обстоятельствах аварии. Пока он думал, всего несколько секунд, я успела нырнуть в самую глубину, в тёмное ущелье его светло-коричневых глаз, расчесать взглядом густые ресницы на верхнем веке и уловить еле заметную ямочку на правой щеке. Когда глаза дошли до его губ, те произнесли:
– Простите, мисс Хардинг, но я не знаю, о чём вы говорите. Никакого мальчика, тем более пострадавшего в том инциденте, не было. Скорее всего, вам это просто приснилось.
Он подмигнул, похлопал меня по руке и поднялся с постели, намереваясь уходить. Десять минут, отведённые на пациента, истекли, и ему пора было бежать к следующему. Мы все для них – всего лишь пункты в нескончаемом графике посещений.
– Отдыхайте и готовьтесь к анализам.
Как только доктор Рональд Эймс отпустил мою руку, пальцы тут же стали замерзать, как и всё внутри. Будто я вышла на растерзание зимы без пальто и с босыми ногами. Так не хотелось оставаться одной. Хотелось, чтобы кто-то объяснил, что именно случилось на мосту. И жив ли тот мальчик.
А если он всего лишь плод моего воображения, то почему его смерть показалась такой реальной?
Доктор Рон вышел из палаты, оставив меня с мертвецом из снов. И только писк монитора напоминал, что хотя бы я всё ещё жива.
***
Больничная палата, но не моя. Стены цвета неба, что постепенно утрачивает свой оттенок, бледнеет и превращается в прозрачную массу. Жалюзи на окнах, из форточки не разглядеть высокого каштана, что доставал своими могучими ветвями до стекла и, покачиваясь на ветру, стучался, будто хотел войти с визитом. Ни стола с букетами, ни уже приевшегося писка монитора.
Как я здесь оказалась? Ведь только что я вытерпела мучительно долгое сканирование в капсуле МРТ и отдыхала на койке, всё ещё сохранившей мой запах и тяжесть моего тела.
Вместо меня на ней лежала женщина и глубоко дышала: её грудь, облачённая в больничный халат, вздымалась и опускалась в определённом ритме. Вдох-выдох, пока сердце послушно гоняло кровь по всем уголкам тела. Молодая, может, несколькими годами старше меня, но в гораздо более тяжёлом состоянии. Ведь я очнулась, а она всё ещё пребывала в мире грёз. Аппараты почему-то молчали о её сердцебиении, и не переводили в цифры показатели её жизни, хотя та измеряется далеко не пульсом и уровнем кислорода. Я видела, что девушка была жива, но монитор не отображал её состояние. Скорее всего, его отключили, чтобы дать пациентке отдохнуть без посторонних звуков.
Бледная, как сама белая простыня под её телом. Рыжие волосы, утратившие блеск, рассыпались по подушке ярким полотном. Тоненький нос с горбинкой вдыхал пропахший хлором и спиртом аромат больницы, а губы сомкнулись в прямую линию, слишком бледную без помады. Почему-то мне показалось, что эта девушка любила красить губы. Ей бы пошло, под цвет волос.
Но почему она в моей палате? Или… почему я в её?
Чтобы не разбудить и не вторгнуться в её орбиту, я намеревалась тихонько выйти и вернуться к себе, как внезапно в тишине за спиной что-то захрипело. Резко обернувшись, я заметила, как девушка тянет воздух, но как будто не может вдохнуть. Если девушка и переживала агонию, то по лицу ничего не возможно было сказать – оно оставалось таким же бесчувственным, невозмутимым, как будто неживым.
Что-то происходило, но я не могла понять, что именно. И не могла ничего сделать. Сердце ныло, шептало, что она умирает, что я должна вернуть её к жизни или сбегать за помощью. Но моё тело не подчинялось. Его заморозило, застопорило, заклинило.
А когда я пришла в себя и подбежала к девушке, она никак не реагировала на мои прикосновения. Она словно ничего не чувствовала.
– Сюда! На помощь! – закричала я и попыталась выбежать из палаты, да хотя бы открыть дверь и найти хоть кого-то, кто понимает в смерти чуть больше меня, но не могла коснуться ручки. Я стала призраком в мире живых или живой в мире призраков. – Помогите! Ей нужна помощь!
С дверью справиться не удалось, так что я стала кричать, пока лёгкие не загорелись, а горло не осипло.
Но почему никто не приходит? Ведь врачи всегда прибегают, если у пациентов начинается какой-то коллапс. И почему молчат мониторы? Может… Я глянула на датчик, точно такой же, какой крепили ко мне, пока я прохлаждалась без сознания. Только он валялся без дела рядом с рукой девушки. Импульсы не передавались по проводку к монитору, и тот не голосил о смертельной опасности. Врачи просто не знали, что с девушкой что-то не так.
Хрип прорвался в лёгкие в последний раз, и её грудь больше не поднялась. Артерия, которую было отлично видно сквозь тонкую кожу на худой лебединой шее, угомонилась и перестала пульсировать. Кровь закончила свой цикл и больше не текла по венам. А сердце замерло, отстучав своё.
Я задохнулась ужасом и скорбью. На моих глазах умерла девушка, но никто ничего не сделал. Я ничего не сделала. Я стояла и смотрела на тело, из которого ушла жизнь, вылетела душа, и просила о том, чтобы это оказалось сном. Страшным кошмаром, который забудется уже через пять минут после пробуждения.
– Дорогая, проснись…
Незнакомка продолжала лежать неподвижно, бледнея и всё больше сливаясь с невзрачным покровом постельного белья.
– Дорогая, это мы. Открой глаза.
Нежный голос пытался дозваться, достучаться, пробиться ко мне сквозь стену из боли, но та всё растекалась и растекалась по телу, а слёзы – по щекам. Я видела умерших на похоронах, но никогда ещё не сталкивалась со смертью вот так… Ни разу смерть никого не забирала на моих глазах.