Loe raamatut: «Пионерская клятва на крови»

Font:

Смерть в пионерском галстуке

Пролог

Генке казалось, темнота вокруг стала еще гуще. И если бы не яркие оранжевые языки пламени, не только дарящие свет, но и всегда готовые безжалостно ужалить непереносимым жаром того, кто потянется к ним или подступит слишком близко, она непременно наползла бы, накатила черной непроницаемой волной, затопила площадку и накрыла их с головой. И тогда реальность исчезла бы. Почти по-настоящему.

Это было не страшно, это было жутко. Порождало холодную пустоту внутри и безнадежное осознание, что всё бессмысленно. Вообще всё. Прошлое, настоящее, будущее, мир и населяющие его люди. Но в первую очередь – Генкина жизнь.

Он никак не мог согреться. Рубашка и треники, надетые на мокрое тело, пропитались влагой и не согревали, а только сильнее холодили. Из слипшихся от воды волос до сих пор время от времени выкатывались тяжелые капли или даже целые ручейки, сбегали по шее, прогоняя по телу волну мурашек и заставляя зябко ежиться. В носу хлюпало, и, надо думать, со стороны Генка выглядел довольно жалким и потерянным. Особенно на фоне Паши.

Тот даже не стал до конца одеваться, только натянул джинсы, но не мерз, точно не мерз. Он стоял напротив Генки всего в двух шагах, прямой, напряженно собранный, с расправленными плечами и гордо поднятой головой.

Мотя и Серый торчали чуть поодаль, на границе между темнотой и светом, почти незаметные, словно растворенные мраком тени. А Паша, освещенный пламенем костра, выделялся четко и резко и еще почему-то казался выше и мощнее, даже старше, как будто являлся не человеком, а каким-то неведомым сверхсуществом. И языки огня, отражаясь, плясали в его глазах.

– Теперь твоя очередь. Держи, – произнес он, по-прежнему протягивая Генке ладонь, на которой лежал маленький раскладной нож.

На блестящем тонком лезвии тоже играли всполохи отраженного пламени, и возникало впечатление, будто оно раскалено и светится само по себе.

– Ну! – с нажимом повторил Паша.

Из окружавшего площадку полумрака донеслись мерзкие злорадные смешки и презрительный возглас:

– Да я же тебе говорил, он ссыкло! Сейчас в штанишки наделает и станет мамочку звать.

Генку передернуло от этих слов, словно Мотя не произносил их, а выводил острой железкой по стеклу. Мурашки пробежали не только по коже, но и под ней и даже по языку, отчего представилось, что его сейчас вывернет. Не стошнит, а именно вывернет наизнанку, как рубашку или пальто, окончательно выставив на всеобщее обозрение и без того чересчур уязвимое, мягкое, безвольное нутро.

Мотя опять гоготнул и наверняка хотел добавить еще что-то более гадкое и унизительное. Но Паша шикнул на него, и Мотя не стал орать, зато поделился невысказанным со стоящим рядом Серым, и они уже вдвоем захрюкали и забулькали от сдавленного смеха.

– Неужели так трудно? – скривив уголок рта, поинтересовался Паша. – Выходит, Мотя прав, и ты всего лишь…

Нет! Генка не дал ему договорить – стремительно выкинул вперед руку, трясущимися пальцами ухватил ножик, ни на секунду не переставая чувствовать на себе цепкий пристальный взгляд, одновременно ждущий и испытующий. Он ощущался почти материально, обжигал, будто огонь в глазах Паши был не отраженным, а самым что ни на есть реальным.

Генка с силой стиснул гладкую удобно изогнутую рукоятку, решив, что хотя бы так справится с предательской дрожью в пальцах. Они же не смогут трястись, если сжаты в кулак. Но дрожь никуда не ушла, а, наоборот, перетекла дальше по трепещущим нервам, пытаясь захватить все тело.

В коленках появилась ватная слабость. Сердце не стучало, а надрывно бухало, будто являлось не составной частью организма, а чем-то отдельным, случайно запертым в Генкиной груди и теперь отчаянно рвавшимся на волю – прочь и подальше-подальше-подальше от всего происходящего.

Он тоже мог все бросить и сбежать, в любой момент. И даже то, что потом его станут дразнить и шпынять еще сильнее, уже не казалось невыносимым и запредельно ужасным. Гораздо страшнее – самому ощущать себя полным ничтожеством, действительно считать, что дразнят тебя не зря, что ты заслужил подобное отношение.

Еще и Паша, как яркая противоположность, как немая насмешка – уверенный, невозмутимый, внушительный, не знающий ни страха, ни холода, а потому вызывающий зависть и злость. Он стоял слишком близко и ничуть не боялся, что вот он перед Генкой, такой уязвимо открытый, а у того – нож.

Темнота сгущалась, пламя костра трепетало: то опадало, то взмывало вверх, швыряло в черное небо оранжевые искры, словно пыталось поджечь его. А может, искры и правда улетали высоко-высоко, но не поджигали, а вязли в густом чернильном мраке ночного небосвода, превращались в нескончаемое множество звездных глаз, холодных и суровых, бесстрастно наблюдавших, что творится там, внизу. Как живут эти люди. На что они способны. Настолько ли они маленькие, жалкие и беспомощные, как представлялось отсюда, с высоты.

– Ну! – в который раз произнес Паша с легким презрительным раздражением, и Генка, зажмурившись, перестав дышать и почти ничего не соображая, в отчаянии взмахнул сжимающей нож рукой.

Глава 1

В автобус Инга забралась последней, или точнее предпоследней. Снаружи еще остался вожатый Коля, долговязый, улыбчивый и немного суетливый. Это была его первая смена, по крайней мере в качестве вожатого, вот он и волновался. Зато Инга чувствовала себя опытным невозмутимым старожилом пионерского лагеря.

Она, считая с каникул после первого класса, ездила в лагерь каждое лето, иногда даже на две смены, пройдя путь от самого младшего до самого старшего отряда. Правда, в «Спутнике» не была ни разу, но вряд ли он сильно отличался от остальных лагерей.

Всё тут примерно одинаковое, начиная с раннего утреннего сбора отъезжающих и строгой переписи будущего лагерного населения.

На этот раз собирались в небольшом сквере позади заводского Дома культуры. Вот Инге и пришлось побегать туда-сюда мимо разместившихся на довольно узких аллейках столов, отыскивая табличку с подходящими годами рождения и нужным номером отряда. То, что это будет именно первый, она решила заранее и даже не рассматривала другие варианты. Ведь, скорее всего, это ее последняя смена.

После восьмого класса в пионерские лагеря почти никто уже не ездил. Разве что во всероссийские «Артек» и «Орленок», но туда отправляли только избранных и за особые заслуги. А Инга самая обычная, поэтому ей приходилось довольствоваться путевками, которые могли достать родители. Хотя она никогда не жаловалась, ее всё устраивало. Но на этот раз она должна попасть именно в первый отряд. И никак иначе! Ей ведь уже четырнадцать лет.

Поиски затрудняла толпа провожающих. Конечно, тринадцать отрядов – не шутка. Но порой возникало впечатление, будто некоторых отправляли в лагерь всем семейством, включая бабушек-дедушек с обеих сторон, а может, даже дядей-тетей со всеми их отпрысками.

В отличие от них Ингу провожал только один немного растерянный папа. Мама осталась дома с маленькими близняшками и теперь наверняка переживала, как муж и дочь обойдутся без нее. Но на самом деле Инга и одна бы справилась – с ее-то опытом! – поэтому чувствовала себя гораздо уверенней, чем папа, который никогда не любил суету и толкотню.

Он то и дело снимал и протирал очки, озадаченно морщил лоб, но все-таки помогал по мере сил. Не отставал, не терялся, не жалуясь и не возмущаясь, таскал за дочерью довольно увесистый чемодан, еще и время от времени вытягивался в струнку, стараясь через чужие головы разглядеть нужную табличку. Он даже обнаружил ее первым и сразу окликнул опять убежавшую вперед дочь.

– А теперь что? – поинтересовался папа, с явным облегчением опуская на асфальт чемодан.

– Я все сделаю, – решительно заявила Инга, расстегнула молнию висящей на плече сумки, выудила из нее путевку с краснощеким горнистом и окруженной елками палаткой на картинке.

Потом она оценивающе оглядела плотно облепивших складной столик людей, прищурилась, ухватившись за ремень, стянула сумку с плеча и отдала папе, чтобы ни за кого не цеплялась и не мешала, и только тогда бесстрашно нырнула в толпу.

Инга протиснулась между чужими локтями, ужом проскользнула под рукой довольно габаритной и потому не слишком поворотливой тетеньки и, оказавшись в первом ряду, тут же протянула путевку сидящему за столиком парню в клетчатой рубашке-ковбойке с закатанными до локтей рукавами. Судя по пионерскому галстуку, да и по возрасту тоже, в первом отряде он был вожатым.

– Вот! – громко произнесла она, стараясь перекрыть гул чужих голосов. – Запишите. Малеева Инга.

Парень посмотрел на нее удивленно и заинтересованно, спросил:

– А ты здесь одна, что ли?

– Почему одна? С папой, – ответила Инга, махнула себе за спину рукой. – Он там. Стоит с чемоданом, – пояснила и тут же добавила: – Но, если нужно, я его позову.

Правда, опять отдаляться от стола и отдавать другим с трудом отвоеванное место ей совсем не хотелось. Вдруг больше не удастся так же удачно протиснуться вперед, особенно вместе с папой и чемоданом, и за это время успеют набрать нужное количество ребят. А отступать от цели и соглашаться на второй отряд Инга не собиралась. Тем более она заранее, еще дома, на прочно приклеенной к чемодану бумажке под собственным именем и фамилией недрогнувшей рукой самоуверенно и твердо вывела печатными буквами: «1 ОТРЯД».

– Вы только путевку прямо сейчас возьмите, – с упрямым напором проговорила она.

Вожатый хмыкнул и улыбнулся.

– Да ты не волнуйся, – произнес ободряюще, – возьму. – И действительно, взял, развернул на автомате, правда, читать не стал. – А звать никого не надо. Но все равно, подожди минутку. Список у Людмилы Леонидовны. Как только освободится, и тебя запишет.

Сидящая рядом воспитательница, похоже, услышав, что речь зашла о ней и невольно среагировав, отвернулась от той самой толстухи, с которой разговаривала, и с немым вопросом воззрилась на вожатого. Тот не растерялся, моментально подсунул ей путевку и почти повторил недавно услышанные слова:

– Вот. Еще одна, – сверился с написанными от руки строчками. – Малеева Инга. Четырнадцать лет.

Людмила Леонидовна недовольно свела тонкие, аккуратно выщипанные брови, но путевку забрала, положила перед собой, заглянула в листок со списком, пробежалась глазами по длинному столбику уже записанных фамилий. Потом вздохнула и покачала головой, отчего у Инги встревоженно замерло сердце – неужели все-таки опоздала? Но заранее впадать в панику и лезть с вопросами она не стала, решила дождаться, когда воспитательница закончит с толстухой и переключится на нее, Ингу.

– Можете уже грузить вещи в машину, – подводя итог очередному разговору, отработанно выдала Людмила Леонидовна. – Она в самом конце колонны. Только подпишите обязательно. – И указала на стопочку прямоугольных листочков и пузырек с клеем. – Потом можно сразу идти к автобусу. Наш самый первый, с цифрой «один» на лобовом стекле.

Толстуха, дослушав, подцепила сразу несколько бумажек, подхватила пузырек, попятилась. Людмила Леонидовна проводила ее усталым восклицанием:

– Клей вернуть не забудьте! – И только тогда посмотрела на Ингу.

Та, не дожидаясь вопросов и не откладывая, чтобы случайно не спугнуть удачу и никого не пропустить вперед, еще раз назвалась, потом сразу принялась диктовать свой адрес.

– Да подожди ты, – остановила ее воспитательница. – Я же не печатная машинка.

Она поправила листок, повертела в пальцах ручку, заставив Ингу несколько раз переступить с ноги на ногу от нетерпения, и наконец-то вписала ее в свободную графу в самом низу таблицы изящным бисерным почерком. Инга сразу выдохнула с облегчением, повторила адрес, додиктовала остальные сведения: номер домашнего телефона, фамилию-имя-отчество и место работы родителей.

Услышав завершающее разговор стандартное «Можете грузить вещи в машину», она опять не стала ждать продолжения фразы, а деловито отрапортовала:

– Я все знаю. И вещи уже промаркировала.

Людмила Леонидовна, поджав губы, критично глянула на нее, кивнула, заключила негромко, но весьма ехидно:

– Вот и замечательно. – И сразу развернулась к вожатому. – Коля, девочек мы уже набрали. Это последняя. Теперь берем только мальчиков. Для них еще осталось несколько мест.

Но эти слова Ингу уже мало интересовали. Она вернулась к папе, как и раньше продолжая ощущать себя главной в их паре, довела его до грузовика. Здесь тоже уже образовалась очередь, и опять пришлось ждать.

Избавившись от уже основательно надоевшего чемодана, они торопливо двинули к нужному автобусу, для чего пришлось миновать всю колонну и потратить еще кучу времени. Но все-таки у них осталось в запасе несколько минут на прощание.

Папа по-прежнему выглядел расстроенным и даже чуть виноватым, а Инге совсем не было грустно. Наоборот, предвкушение предстоящего будоражило, заставляло нетерпеливо посматривать на пока еще закрытую дверь доставшегося первому отряду клевого междугороднего «Икаруса» и напрягать слух в ожидании сигнала к началу посадки.

Лишь когда появившиеся воспитательница с вожатым объявили, что можно занимать места, и автобусная дверца с шипением распахнулась, в глазах слегка защипало, а в горле образовался твердый комок. Но Инга же не маленькая, и подобное расставание для нее далеко не первое. Поэтому она поспешно отогнала нахлынувшие некстати чувства, произнесла:

– Пап, я пойду. Пока, – пообещала: – Я вам напишу. Завтра. Или даже сегодня.

– Хорошо, беги, – закивал папа.

И Инга на самом деле почти побежала, правда, на середине пути остановилась, оглянулась, чтобы еще раз помахать папе рукой, и лишь затем двинулась дальше, к концу шеренги забиравшихся в автобус ребят. Но как только подошла ее очередь, как только она ухватилась за поручень, готовясь шагнуть на первую ступеньку, раздалось:

– Инга! Инга! Подожди!

Она замерла, обернулась, вопросительно посмотрела на папу.

– Ты сумку забыла! – выкрикнул он.

И действительно, в его выставленной вперед руке болталась Ингина сумка, а в ней лежали очень важные вещи. Пакет посыпанных сахаром поджаристых сухарей, которые так приятно погрызть. Еще один пакет, но поменьше, с кисленькими леденцами, не только вкусными, но и полезными в дороге, как самое простое средство от укачивания. Два сочных яблока, способных перебить не вовремя возникшую жажду. Книжка, на случай если захочется почитать. Набор цветных ручек: синяя, красная, черная и зеленая. Почтовые конверты для писем и блокнот – не просто чистый, нетронутый, а очень даже особенный: с рисунками, со словами и аккордами песен, со стихами, чужими и немножко своими, спрятанными между ними, будто их тоже сочинил какой-то известный поэт.

Разве можно уехать без всего этого? Конечно же, нет! И пришлось Инге отпускать поручень, отодвигаться в сторону, освобождая дорогу другим, топать к папе за сумкой. Потому она и попала в автобус последней. Точнее, предпоследней.

Поднявшись по ступенькам, Инга, не останавливаясь, двинулась по проходу, отыскивая свободное местечко.

Возле пары ближайших к двери кресел стояла Людмила Леонидовна, держала в руках список отряда и раз за разом обводила сосредоточенным взглядом салон. На сиденье перед ней лежала стопка путевок, на соседнем – спортивная сумка, наверняка принадлежавшая вожатому Коле, и стояла прислоненная к спинке гитара. Но Инга в любом случае не стала бы пристраиваться рядом с воспитательницей, а все остальные ближайшие места, похоже, давно уже были заняты. Разве только в самом конце места остались.

Хотя по большому счету Инге было абсолютно все равно. В транспорте ее не укачивало, и ни с кем из ребят она еще не успела познакомиться. Ну, в конце так в конце.

Легко примирившись с ситуацией, она даже прибавила шаг и смотрела исключительно вперед, а не по сторонам. Поэтому едва не проскочила мимо свободного места, внезапно обнаружившегося в середине салона.

Да точно бы проскочила, не заметив, если бы ее не окликнули. Не по имени, а коротким обезличенным «эй». Но Инга все-таки притормозила и обернулась.

– Если хочешь, садись сюда, – предложил ей совершенно незнакомый, впрочем, как и все остальные, мальчишка. Затем для чего-то добавил: – Здесь свободно. – Как будто без его пояснений это было неочевидно.

Долго раздумывать Инга не стала, а уж тем более придавать какое-то особое сокровенное значение тому, что только они на весь автобус нарушат невольно установившееся правило рассадки: девочка с девочкой, мальчик с мальчиком. Не сказав ни слова и даже толком не рассмотрев предполагаемого соседа, она плюхнулась в кресло, поставила на колени едва не забытую сумку.

– Ну что, все устроились? – тут же прозвучал громкий и четкий вопрос.

Людмила Леонидовна, поворачивая голову то налево, то направо, прошла вдоль салона туда и обратно, по пути дважды пересчитав своих новых подопечных, опять остановилась возле своего места и, чуть нагнувшись, поинтересовалась у Коли:

– Что там?

Тот легко заскочил на ступеньку и доложил:

– Вроде бы все загрузились. Начальство автобусы обходит. Сейчас и до нас доберется.

– Значит, скоро поедем, – с нескрываемой надеждой вывела Людмила Леонидовна.

Видимо, она тоже устала от всей этой волнительной сутолоки, поэтому с нетерпением ждала момента, когда дверь закроется и автобус тронется с места. Тогда натянутая пружина внутри немного раскрутится и станет гораздо легче.

– А тебя как зовут? – внезапно прилетело со стороны соседа.

Инга развернулась, с настороженным интересом воззрилась на мальчишку.

Вообще-то на вид он был вполне ничего – русые волосы, серые глаза, острый подбородок – можно сказать, симпатичный, чисто по-человечески. И смотрел пусть и чуть исподлобья, но не заносчиво, не нахально, не насмешливо, а дружелюбно и немного неуверенно.

– Инга, – представилась она.

Мальчишка сдержанно улыбнулся, доложил:

– А меня Лёша.

– Угу, – промычала Инга, не совсем понимая, как отнестись к этому незапланированному и чересчур быстрому знакомству.

Еще и отъехать не успели, а они уже разговаривали. Точнее, Лёша спрашивал, а Инга выдавала односложные ответы, хотя всего минуту назад предполагала: они так и просидят всю дорогу, каждый сам по себе.

Не то чтобы она была необщительной, или стеснительной, или нелюдимой, просто в подобных случаях Инга предпочитала не спешить, а для начала немного присмотреться. Но Лёша, похоже, привык знакомиться по-другому. Или не привык, но почему-то сейчас вел себя именно так.

– Если хочешь к окну, можем местами поменяться, – неожиданно предложил он.

Инга озадачилась только сильнее, уставилась на него еще пристальней, спросила:

– А ты разве не хочешь у окна?

Лёша почему-то смутился, даже едва заметно покраснел, несколько секунд молчал, сжав губы в тонкую линию, потом все-таки произнес с нарочитой небрежностью:

– Мне без разницы.

Инга недоуменно хмыкнула, дернула плечом.

– Вот и мне.

Хотя на самом деле, если быть до конца честной, она бы поменялась. Ведь сидеть у окна действительно интересней и удобней. И она уже хотела согласиться, но тут с передней площадки донеслись шум и громкие взрослые голоса. А когда они умолкли, зашипела дверь, теперь уже закрываясь, загудел мотор. Затем с улицы долетел резкий сигнал милицейской сирены, и спустя всего несколько секунд автобус вздрогнул и тронулся с места.

Инга чуть приподнялась в кресле, посмотрела в окно, выискивая взглядом папу. Он нашелся довольно быстро, заметил ее, заулыбался, замахал рукой. Инга тоже ему помахала, а когда немного проехали вперед и папа исчез из вида, опять села прямо, откинулась на спинку, зажмурила глаза.

Каждый раз в такой момент ей казалось: обычная жизнь остановилась, осталась позади, в сквере за Домом культуры, породив напоследок пузырь новой реальности, в которую впустила не всех, а только их – ехавших в автобусах детей и взрослых. Да и то не навсегда, а на время. До прощального костра, до последней линейки и минуты мучительного расставания в том же месте, в котором все началось. А может, и в то же самое время, будто для всего остального мира и не существовало этих двадцати восьми проведенных в лагере дней.

Глава 2

Генка в лагерь не хотел. Совсем. Но мама, не спросив его, взяла на заводе путевку и просто поставила перед фактом. Генка догадывался, почему она так поступила. Из-за дяди Пети.

Тот ошивался у них почти каждый вечер, начиная с праздника Восьмое марта. Еще и провожать навязался, предложив подкинуть на рабочем авто до места сбора. Причем не на легковушке, а на раздолбанной «буханке» с надписью «Аварийная служба», на которой обычно развозил всяких сантехников и электриков, отчего внутри ужасно воняло одновременно и настоявшимся людским потом, и машинным маслом, и резиной, и металлом, и даже чем-то горелым.

Генка невзлюбил дядю Петю с первого дня знакомства. Уже за то, что мама, посчитав его букет более достойным единственной в доме вазы, переставила подаренную сыном ветку мимозы в стеклянную бутылку из-под кефира.

Вот зачем им этот дядя? Чтобы, как говорила мама, был мужчина в доме? А чем Генка не мужчина? Ему уже четырнадцать! И в магазин мог сходить, притащить целую сетку картошки, и в остальном помочь: починить развалившуюся табуретку или даже полочку прибить, если понадобится и если одолжить нужные инструменты у кого-нибудь из соседей. Генка бы справился, их такому на уроках труда учили. Но, видимо, даже мама, как и большинство при первом взгляде на него, считала, что он еще маленький.

Генке вообще по жизни не слишком везло. Вот и с ростом тоже. Не просто средний, а ниже среднего. В классе он самый мелкий среди мальчиков. Да и среди девочек. Ниже его только две или три. И даже не факт, что именно ниже, а не просто такие же.

И черты лица у него не мужественные, а совсем еще детские и меняться не торопились, как у остальных. И голос до сих пор не ломался. Вот окружающие вечно и считали, что лет ему меньше, чем на самом деле. Даже воспитательница, когда подошли к столу записываться в отряд – это дядя Петя решил, что Генке необходимо именно в первый, – воззрилась критично, уточнила с большим сомнением:

– А вы точно к нам? – И демонстративно выдвинула вперед табличку с нужными годами рождения.

Мама растерянно захлопала глазами и едва не отступила, оглянулась сначала на сына, потом на своего дядю Петю. Тот моментально выпятил грудь, выхватил из ее рук путевку, с размаху опустил на стол, прихлопнув ладонью, заявил с грубоватым напором:

– К вам!

Воспитательница не испугалась, не смутилась, спокойно посмотрела ему прямо в глаза, придвинула путевку к себе, раскрыла, прочитала вслух:

– Белянкин Геннадий. – Потом спросила, но не у дяди Пети и даже не у мамы, а у самого Генки: – Так к нам записывать?

И он тоже растерялся, тоже едва не отступил под ее прямым внимательным взглядом, но каким-то чудом собрался, на короткое время забыв, что совсем не рвался в этот дурацкий лагерь, что ему абсолютно плевать, какой будет номер у отряда, стиснул кулаки, выдавил из себя:

– Да, записывайте.

И вот теперь трясся в автобусе, одиноко приткнувшись в уголке заднего ряда кресел, и пялился в окно. Остальные уже перезнакомились, хотя бы с теми, с кем сидели рядом, и теперь болтали. А до него никому не было дела – что есть он, что нет. Разве кроме воспитательницы Людмилы Леонидовны. Но и та вспоминала о Генке, только когда в очередной раз пересчитывала ребят, желая убедиться, что никто не пропал и не сбежал. Как будто отсюда можно сбежать? Или проверяя, все ли хорошо переносят дорогу – никого не тошнит? Особенно тех, кто сидел в хвосте.

Нет, Генку не тошнило. А вот тошно было. Еще как. Стоило представить, что ожидало его впереди. Целых двадцать восемь дней среди чужих людей в совершенно незнакомом месте! А дома он как раз до начала учебного года успел бы доклеить модель, которая теперь пылилась на полке. Или читал бы, или гонял на велике. Да мало ли интересных занятий летом!

Неужели он даже маме настолько мешал, что она его спровадила почти на целый месяц? Неужели ей дороже сына какой-то там… дядя Петя?

Генка так глубоко погрузился в переживания, что очнулся лишь тогда, когда его сильно пихнули в бок. Он даже вздрогнул от неожиданности, развернулся.

Здоровяк, до того восседавший в середине наполовину пустующего заднего ряда, успел незаметно придвинуться. Теперь он находился совсем близко и почти в упор пялился на Генку с туповатой самодовольной улыбкой во весь рот.

– Слышь, а ты чё здесь? Автобусы перепутал? Или в другом отряде одному боязно, вот и решил к мамке под бок?

Генка поначалу даже не понял, о чем он. Может, перепутал с кем-то знакомым? Хорошо бы перепутал и, поняв, что ошибся, сразу бы отстал. Потому что Генка точно знал – внимание таких, как этот верзила, обычно не обещало ничего хорошего.

Он даже огляделся по сторонам, в тайной надежде, что кто-нибудь вмешается. Но впереди него, он запомнил, когда проходил мимо, сидела какая-то девчонка. К тому же страшная – со стрижкой под горшок и лошадиным лицом. Кресло рядом с ней пустовало, а на противоположном, через проход, дремал темноволосый пацан, вытянув длинные ноги. Его сосед пялился в окно и ничего не замечал. И даже Людмила Леонидовна, как назло, не торопилась с очередным обходом.

– Ты чего варежку разинул и молчишь? Немой, что ли? – выпучив глаза, воскликнул здоровяк, гоготнул в восторге от собственного остроумия. – Или разговаривать еще не умеешь? Слишком маленький?

– Умею, – пробормотал Генка.

– Или ты тупой? – чувствуя свое превосходство, не унимался здоровяк. – Не знаешь, что отвечать надо, когда тебя старшие спрашивают. Чё, мамаша-воспетка не научила?

Генке очень хотелось выкрикнуть в ответ «Сам ты тупой!», раз принял Людмилу Леонидовну за его маму. Глупее ничего в голову не пришло? Да, может, Генка еще и старше. Ему уже четырнадцать, даже четырнадцать с половиной. А этому верзиле, хоть он и больше – не только крупнее, выше, толще, но наверняка вдвое или втрое сильнее – пока еще только тринадцать. Значит, сам он маленький и разговаривать нормально не умеет.

Только ничего Генка, конечно, не выкрикнул. Как всегда. Не осмелился, не смог, испугался. Но ведь силы действительно не равны. Слишком не равны. И разве виноват Генка, что природа так несправедливо распорядилась? Что одни уже в тринадцать догоняют по росту взрослых, а других словно что-то к земле прижимает, не дает вытянуться. И даже если есть за четверых, нужный вес никак не набирается, ноги и руки так и остаются тонкими и угловатыми, как надломанные спички.

И пожаловаться тоже не вариант. Ябед никто не любит. Да и сам Генка тоже. Он никогда, как бы плохо ему ни было, не ябедничал и никому не жаловался. Поэтому оставалось лишь молча терпеть, или…

Можно убраться отсюда, сбежать. То есть, конечно, гордо удалиться, делая вид, что рядом никого нет, а тебе просто надоело сидеть всю дорогу на одном месте.

Генка так и поступил: соскользнул с сиденья, надеясь, что все получится, торопливо шагнул к проходу, повернул. Да и пусть, что девчонка страшная – он с ней и заговаривать не собирался – зато уж точно не станет цепляться, побоявшись, что Генка в ответ легко поднимет ее на смех. В любом случае лучше сидеть с ней, чем с этим умственно-отсталым быдловатым верзилой. Но то ли он запнулся сам, то ли здоровяк нарочно в последний момент подставил подножку. Еще и автобус некстати подпрыгнул на невидимой колдобине… В общем, Генка не просто упал, он пролетел вдоль прохода рыбкой. Хорошо, что успел подставить руки и не растянулся плашмя, ткнувшись лицом в затоптанный пол. Но теперь он стоял на четвереньках, и можно было не оглядываться по сторонам, и без того понятно: все это видели и, конечно, смеялись, кто тайком, кто открыто, показывали пальцем и говорили друг другу, какой он жалкий недотепа и неудачник.

– Э-э-э… – раздалось над головой, а перед глазами возникли ноги в чуть потертых кедах и слегка коротковатых, открывающих голые костлявые лодыжки джинсах.

Генка сразу догадался, что это вожатый Коля, который хотел позвать его по имени, но, само собой, не вспомнил, поэтому произнес почему-то показавшееся насмешкой:

– Мальчик! – поинтересовался: – Ты не ушибся? – И протянул Генке ладонь. – Давай руку, помогу встать.

Словно какому-то старику. Будто Генка настолько слабый и немощный, что сам не способен подняться. От досады и обиды защипало в глазах и заскребло в горле. Но не хватало еще расплакаться. Тогда останется только одно – провалиться сквозь землю.

– Не надо! – вырвался сам собой отчаянный и тонкий голос.

Генка подскочил, стараясь не смотреть ни перед собой, ни по сторонам, попятился, а оказавшись возле свободного кресла рядом с похожей на лошадь девчонкой, юркнул на него, наклонил голову, уставился на собственные сложенные на коленях руки. Но его и тут не оставили в покое.

– Белянкин! Гена! – Теперь уже не вожатый, а воспитательница. Опять примчалась с проверкой, наверняка подсмотрев имя и фамилию в списке. – Вот куда тебя с места понесло? Разве можно ходить во время движения. – А сама-то ходила! – С тобой все в порядке?

Генка кивнул не глядя, буркнул:

– Да.

Хотел еще добавить «Отстаньте!», но дальше бы непременно вырвалось «Я домой хочу! Отправьте меня домой! Не нужен мне ваш дурацкий лагерь!», и уже точно не получилось бы удержать распирающие горло всхлипы. Поэтому Генка крепко стиснул зубы, впился пальцами в колени.

– Белянкин – Поганкин, – долетели из-за кресла растянутые и довольно тихие, но не слишком, чтобы уж он-то непременно услышал, слова, а потом еще сюсюкающие: – Геночка-деточка, не ушибся, маленький?

Но его заглушило нарочито бодрое и громкое:

– А давайте, что ли, споем?

Опять этот вожатый.

Предложение особого энтузиазма ни у кого не вызвало, а Генку и вовсе разозлило, но Коля ничуть не смутился. Он все равно забрал с кресла гитару, накинул ремень на плечо, встал в проходе ближе к середине салона, пошире расставив ноги, словно моряк во время качки, ударил по струнам, лукаво и озорно улыбаясь, затянул:

Мы едем, едем, едем…

Но, пропев несколько первых строчек, внезапно умолк, а потом заиграл и запел совсем другую песню, ничуть не детскую, а вполне серьезную и по-настоящему походную. Про беспокойных и суровых людей с обветренными лицами, которые бродят по свету, про палатки и дым костра, про лавины и любимые книги, хранящиеся в рюкзаках, про рвущий горизонты ветер и манящие вдаль дороги¹.

Это оказалась и правда очень хорошая песня, и уже на втором куплете Коле начали подпевать. Сначала присоединилась пара голосов, затем их стало еще и еще больше. В основном, конечно, девчоночьи.

1.Имеется в виду песня «Люди идут по свету» (слова И. Сидорова, музыка Р. Ченборисовой).