Loe raamatut: «Полёт раненой птицы»

Font:

ПОЛЁТ РАНЕНОЙ ПТИЦЫ

1

Я познакомилась с ним в больнице, в этой ужасной больнице, в травматологии, где умирала от неподвижности и сознания собственной беспомощности. Да, я могла махать руками, швырять посуду и орать во всю глотку. Но к чему протестующие жесты, когда моя несчастная нога приковала меня к постели и заставляла лежать, лежать почти без движения? А самое лучшее, что можно было сделать, требовало стремительности и скорости – идти, бежать, может даже, лететь.

Я с ненавистью замечала свои костыли и еле сдерживала слезы, когда, проснувшись утром, понимала, что все ещё нахожусь в больнице, хотя солнечный луч, бесшумно крадущийся по моей подушке рассказывал о зелени, свежести, движении беспокойного мира за окном и родном уюте дома.

Меня уже начали раздражать сочувствующие взгляды родителей, аккуратно посещавших меня в дозволенные часы и приносящих отборные фрукты и прочие вкусности своему пострадавшему чаду.

Словно по какой-то нелепой договорённости они старались не упоминать о причине моего несчастья. Какая глупость! А причина резво бегала на четырёх лапах, лаяла и, наверное, жутко скучала. Она имела точное и довольно звучное имя – Арнис фон Плюш. Плюха. Плюхантий.

Кто бы мог подумать, что в небольшом, игривом джек-расселе скрываются такие невероятные силы! Маленький забияка, не терпевший могучих псов, всегда встречал их звонким лаем и щёлканьем зубов, и я должна была таскать на поводке это милое создание, чтобы оно не ввязалось в драку с каким-нибудь волкодавом. И однажды, когда Плюхантий рванулся, как обычно, с отчаянным воплем в сторону очередного невозмутимого великана, я прыгнула вслед за ним, стараясь удержаться на ногах, скатилась в какую-то совсем не предвиденную мною яму и… да-да, оказалась здесь, в травматологии.

Но разве я могла обижаться и в чем-то винить глупого Плюхантия? Больше всех он наказал сам себя: у родителей нет времени болтаться с ним по улицам часами. Так что бедный фон Плюш оказался приблизительно в том же положении, как и я. Правда, никто не накладывал на его лапы тяжёлый гипс и не заставлял прыгать, как раненного воробья, на одной ножке.

Жалко, что в больницы не пускают собак! Славный фон Плюш за несколько секунд слизал бы своим мокрым языком всю мою раздражительность и злобу. Здесь, в травматологии, видно не ведают, что перелом ноги может вымотать всю душу, и больному быстрее потребуется психиатр, чем ортопед.

Я начинала сходить с ума, хотя врачи говорили, что я иду на поправку невероятно скорыми темпами, и шутили, будто на мне все заживает, как на кошке. То, что они называли быстрым, казалось мне мучительно долгим, и я уже не верила в наступление счастливого дня, когда с меня, наконец, снимут гипс, когда я смогу отбросить костыли и пройти по земле ровно и твёрдо, ощущая уверенную силу своих здоровых ног.

Чтобы окончательно не свихнуться, я стала ходить в зал с тренажёрами. Нет лучшего средства спустить пар, чем перевести его в напряжённую работу мышц! Конечно, велосипед и «бегущая дорожка» предназначались не для меня, но вот покачать руки я вполне могла, к тому же, не скрою, это было давним моим желанием.

И вот я вполне грациозно доскакала, опираясь о костыли, до зала, миновала дверь. Кроме меня здесь никого не было. Во вполне сносном расположении духа я двинулась дальше, но зацепилась за что-то костылём, потеряла равновесие и… ткнулась носом в пол.

То был самый ужасный момент во всей моей жизни. Никогда ещё я не чувствовала себя так униженно, так гадко. Даже неподвижно лежащая в постели я не была столь беспомощна, как сейчас.

Я сидела посреди зала, орала, ругалась, ревела, проклинала себя, весь свет, стучала кулаками по полу и по белой невозмутимости гипса. Я пыталась сломать костыль, я запустила им в какой-то из тренажёров. И вдруг услышала за спиной совершенно спокойный голос.

– Тебе помочь?

– Катись отсюда! – заорала я, не глядя, но за моей спиной опять раздалось вполне невозмутимое:

– Да ладно тебе. Бывает. Ничего страшного.

– Ничего страшного? – взревела я. – Откуда ты знаешь: страшно или не страшно? – и все-таки развернулась.

Передо мной стоял парень. Точнее, он вовсе не стоял, он сидел в инвалидной коляске и совсем чуть-чуть улыбался.

К моей злобе примешалось немного удивления, немного смущения и невероятно опасное количество стыда. Получилась ужасная гремучая смесь. И я ненавидяще посмотрела на парня, мне показалось, он смеётся надо мной.

Глупость, конечно. Жуткая глупость. Учитывая его ещё более отчаянное положение. Но тогда я не задумывалась.

– И чему ты так радуешься? – с угрожающим вызовом начала я.

Он успел ответить раньше, чем я продолжила своё наступление.

– Тому, что встретил тебя, – и успел добавить: – Ты очень красивая.

– Что?

Вот какая невероятная сила заставила его сказать именно эти слова, полные неописуемого вранья? Уж я представляю, какая была хорошенькая тогда: злая, растрёпанная, зарёванная, метающая костыли в пустом тренажёрном зале!

Но они подействовали. Будто всё расставили по местам и вернули мне способность соображать.

– Отвернись! – мрачно велела я и потом кое-как поднялась с пола. – Спасибо!

– За что? – удивился он.

– За то, что не дал мне умереть в одиночестве, – прорычала я в ответ.

Не очень-то приятно, когда кто-то застаёт твою истерику, твоё унижение. И потом… какое нелепое, безжалостно-безумное сочетание – инвалидная коляска, неподвижные, ничего не чувствующие ноги и крепкие плечи, сильные руки, симпатичное лицо, стремительный, рвущийся куда-то взгляд!

2

Он всегда оставался весёлым, насмешливым, любил дурачиться, и иногда казалось, будто к самому себе, ко всему, что с ним произошло и происходило, он относится несерьёзно, с усмешкой. А мне больше не хотелось махать руками, бить посуду и орать, и я поверила, реально поверила, что скоро со мной всё будет нормально, что до выписки я вполне дотяну и даже не сойду с ума. И всё благодаря ему. Ванечке. Ване.

– Ты почему на меня так смотришь? – спросил он.

Я, действительно, уже довольно долго рассматривала его лицо.

– Как?

– Пристально.

– Просто разглядываю.

Ну я же не могла ему рассказать, о чём думала на самом деле. А думала я о том, что, без сомнений, он мне очень нравился, и что было бы просто замечательно, если бы он окончательно поправился, и что лично я на его месте давно бы сдохла от тоски и безнадёжности. Но он улыбался, поэтому я тоже старалась казаться беззаботной.

– Я же никогда раньше тебя не видела.

Он повернул голову, предложил на полном серьёзе:

– Тогда давай теперь ещё и в профиль?

– Лучше со спины, – возразила я, тоже абсолютно серьёзно. – У тебя очень одухотворённый затылок.

Тут по асфальтовой дорожке окружавшего больничный комплекс небольшого парка зацокали каблучки, и появилась моя распрекрасная подружка Вера.

– Привет! – воскликнула она подозрительно вдохновенно.

– Привет, – ответила я. – Знакомься, это Ваня.

– Вера, – почти пропела она и одарила обалдевшего Ваньку улыбкой супермодели – она умела. – Санёк, ты вообще долго ещё собираешься здесь валяться? – обратилась уже ко мне. – Мне же проходу не дают. Все беспокоятся о твоём здоровье.

У Веры всегда имелась в запасе куча новостей и тем для разговоров, но она сдерживала рвущийся с языка поток слов, боясь ляпнуть что-нибудь неподходящее. Собственно, она никогда не пасовала перед парнями, скорее даже наоборот, чувствовала себя весьма уверенно, потому что любила находиться в центре внимания. А то, что парни на неё повышенное внимание всегда обращали – в этом никто никогда, увидев её, не засомневался бы.

Но сейчас необычные обстоятельства знакомства Веру немного смущали, и Ваня как-то догадался об этом, поспешил откланяться. И как только он скрылся из вида, Верину рекламную улыбку словно водой смыло.

– Что с ним? – невесело поинтересовалась она, глядя Ване вслед.

– Разбился. На мотоцикле.

– Жалко, – вздохнула она громко и искренне. – Такой чудесный мальчик. – Потом добавила: – Да вообще жалко. Хотя он, вроде, такой весёлый.

– А что ещё, по-твоему, делать? – не удержавшись, с вызовом воскликнула я. – Плакать?

3

Наконец настал великий день – меня выписали. Казалось бы, кричи «Ура», пой, пляши и радуйся жизни. Да! Только гипс с моей ноги пока не сняли, а попробуй – попляши в гипсе. Конечно, со временем я все-таки рассталась с ним и не расстроилась при этом не капли. Наше прощание вообще оказалось коротким – да нафига он мне сдался! Но и тогда у меня не появилось возможности бегать, прыгать и даже, просто, твёрдо ходить по земле.

Счастье растянулось, как резиновый шнур, и стало тоненьким-тоненьким, почти незаметным. Но как только мне удалось избавиться от надоевшего гипса, я, прихрамывая, словно подстреленная птичка, полетела в больницу. Зачем? Неужели так трудно догадаться!

– Привет, красавчик! – воскликнула я и плюхнулась на стул, обленившаяся и ослабевшая нога ещё не была готова к подобным полётам.

– Красавчик? – переспросил Ваня. – Что-то новенькое.

– Чистая правда, – поклялась я. – Все говорят: «Какой симпатичный мальчик!»

– И..? – сурово потребовал продолжения Ваня.

Но я же не ставила многоточия! Я сказала все, что хотела сказать.

«И…» Что он желал услышать? То, что другие обычно добавляют к произнесённым мною словам? «Такой симпатичный, а калека! Такой симпатичный, но несчастный!»

Я первый раз увидела в его глазах то, что совсем недавно все могли без труда прочесть в моих. Я сходила с ума, злилась и впадала в отчаяние из-за одной несчастной ноги, хотя прекрасно понимала, что обязательно поправлюсь, никуда я от своего выздоровления не денусь. А каково было ему, когда он узнал, что больше не сможет ходить?

Я даже не желаю представить себя на его месте. Не хочу. Мне тревожно и страшно. Правда не хочу. Даже если с моей стороны это эгоизм и слабость.

Зато представлять Ваню без коляски – как он стоит, как идёт, как мы вместе идём – у меня просто прекрасно получается.

К черту «и…»!

– А у нас на даче клубника созрела, – сообщила я и вынула из пакета лоток с ягодами. – Держи. Это тебе.

Я сама их выбирала, из целого ведра. Ровные, крупные, краснобокие, одуряюще ароматные.

– О-о-о! – увидев ягоды протянул Ваня.

– Ешь!

В жизни всегда найдётся что-то упоительно сладкое.

Но тут появилась медсестра, сообщила:

– Ваня, тебя врач ждёт.

– Сейчас, – кивнул он ей и вопросительно глянул на меня, а я, беззаботно улыбаясь, предупредила:

– Чтобы все съел. Завтра приду и проверю.

Он тоже улыбнулся. Но вовсе не беззаботно.

– А меня завтра здесь не будет. Тоже выписывают.

Я только что встала со стула и тут же опять села.

– Почему выписывают? – уточнила недоумённо. – Вот прямо так? И ничего нельзя сделать?

– Не знаю, – стараясь показаться спокойным, ответил Ваня, пожал плечами

– Но ведь другие же вылечивались! – воскликнула я. – Есть же какие-то способы! Все, что угодно, можно вылечить, – я правда в подобное очень-очень верила. – Нужно только захотеть.

– Я хочу, – совсем тихо произнёс Ваня и посмотрел так, так… не знаю я, как это выразить словами.

– Я тоже хочу, – мой голос почему-то задрожал, а в горле появился тугой и острый комок.

Мы молча смотрели друг на друга. Не знаю, о чём думал Ваня, а я ни о чём не думала – не могла – изо всех сил сдерживала слезы. Потому что и плакать я тоже не могла. Перед ним. Ведь получилось бы, будто по нему, будто я отказалась от надежды, от слов, которые только что говорила сама. И это тревожное мгновение слишком уж затянулось.

Оно не было приятным, оно было пустым и бессмысленным. И я поскорее избавилась от него, подскочила со стула, махнула рукой поджидавшей немного в сторонке медсестре и опять повернулась к Ване:

– Ну пока. Я полетела! – и улыбнулась своим же словам. «Полетела» звучало слишком громко для моей прихрамывающей походки. – Тогда в ближайшие дни жду тебя в гости. Мама с папой будут очень рады.

Мы уже давно выяснили, что живём чуть ли не в соседних улицах. Странно, почему мы не познакомились ещё до того, как попасть в больницу.

– Я постараюсь, – пообещал Ваня.

– Не постараюсь, а непременно, – решительно поправила я. – Не завтра, так послезавтра. А не то я сама к тебе припрусь. – И опять повторила. – Пока.

Вообще-то мне очень хотелось чмокнуть его хотя бы в щёку, но медсестра с такой пристальной подозрительностью пялилась на нас, будто прекрасно понимала, чего я желаю, и считала, что всего один чисто дружеский поцелуй способен свести на нет все лечебные процедуры. Поэтому я всего лишь потрепала Ваню по волосам.

Он поймал мою руку, стиснул пальцы. И я еле удержалась, чтобы не закусить губы, не сглотнуть показательно и не шмыгнуть носом. Я, наоборот, улыбнулась, переспросила ещё раз:

– Ты приходи. Ладно?

– Приду, – пообещал Ваня.

И он действительно пришел, то есть приехал. Я бы, если честно, не решилась – вот так одной, на коляске. А он… он вообще абсолютно бесстрашный. Мой Ваня.

Плюхантий настороженно косился и невинно зевал, а у моих родителей не было печальных и жалостливых глаз. И все-таки, когда мы остались одни, мама не выдержала и с тяжёлым сочувственным вздохом произнесла:

– Жалко парня.

4

Постепенно хромота проходила, и я с радостью замечала, что уже хожу по земле легко и твёрдо.

Угораздило же меня сломать ногу в летние каникулы! Где бы, лёжа в больнице, утешалась осознанием того, что пропускаю школу. И зря Вера наговорила, будто ей прохода не дают с расспросами о моем здоровье.

Как ни странно, летом я своих одноклассников встречаю крайне редко. Может, поэтому я обрадовалась, услышав знакомый голос.

– Санька! – окликнул меня Глеб. – Жива-здорова! А мне уж таких ужасов нарассказывали.

Он с восторгом облапил меня и поцеловал.

Если вас обнимает и целует мой одноклассник Глеб, это абсолютно ничего не значит кроме того, что у него хорошее настроение. А хорошее настроение у него почти всегда, особенно в каникулы, и все свои чувства он выражает приблизительно одинаково. Поздравления, благодарность, радость встречи и печаль разлуки он воплощает в поцелуе. Даже по отношению к той девчонке, которая ему откровенно не нравится.

В обнимку мы дошли до моего подъезда, у дверей ещё поболтали немножко, и, конечно же, Глеб поцеловал меня на прощание. Закрывая за собой дверь, я заметила, как среди домов мелькнула коляска.

Ваня! Конечно! Мы же договаривались. Но не сидеть дома, а пойти в парк. Ой, или поехать?

Я даже лифт не стала вызывать, словно ветер, домчалась до своей квартиры, только слегка запыхавшись, бросила пакет с продуктами, потом сбежала по лестнице вниз. Но у подъезда никого не было.

Я подождала, но Ваня не ехал. Может, я перепутала, не разглядела издалека? Тогда я достала мобильник и позвонила, чтобы узнать точно. Но Ваня не ответил, и вообще оказался вне зоны доступа.

Так иногда случалось, когда он ездил в реабилитационный центр на специальные занятия. Или на очередной осмотр к очередному специалисту. Может, он просто про него забыл, когда мы договаривались? Если честно, я и сама никогда бы вовремя не попадала на прописанные мне процедуры, если бы о них мне не напоминала мама. Было бы что запоминать!

Но Ваня и позже не ответил на звонки. Телефонный бот по-прежнему вещал мне о недоступности абонента. И сообщение в мессенджере оставил без внимания. А я писала ему даже посреди ночи, но и наутро всё осталось без изменений.

– Саш, ну чего ты и маешься? – воскликнул папа. – Сходи к нему сама. Тебе же гораздо легче.

И я пошла.

Дверь мне открыла его мама.

– Здравствуйте! – сказала я и спросила: – А Ваня дома?

– Ты Саша? – уточнила она, и мне стало приятно оттого, что Ванина мама обо мне уже наслышана, но на всякий случай поинтересовалась:

– Он обо мне рассказывал?

– Да, – кивнула она в ответ и улыбнулась. – Проходи. – А потом крикнула уже для него: – Вань, к тебе Саша пришла!

Ваня встретил меня довольно прохладно, одарил мрачным взглядом, а я сразу попыталась выяснить самое главное:

– Ты куда пропал?

И что услышала в ответ?

– У тебя, что, других забот нет, помимо меня?

Ваня презрительно кривил рот, а его голос… его голос звучал резко, неприязненно и даже зло.