Loe raamatut: «Лиловый рай. Роман. Том первый»

Эля Джикирба

Font:

Где тонко, там и рвётся

На обложке – репродукция картины Ксении Таракановой «Лиловый рай».

Художник Ксения Тараканова

ISBN 978-5-4490-3785-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Стив

I

Стиву было шесть лет, и он был малышом. Нет, он сам об этом знал не только потому, что был младше всех – и Энни, и Мика, и тем более Кристофера. Он знал, что он малыш, потому что видел, как терпеливо выслушивает его рассказы о детских событиях отец и улыбается, глядя на него, мать.

Отец был совсем другим с братьями, особенно с Кристофером. Они боялись его, и Стив знал, что ему и Энни повезло, так как они ещё маленькие, а Энни вообще девчонка. Ещё он знал, что, когда станет большим, как Кристофер, а тому уже целых двенадцать, отец и с ним перестанет быть терпеливым. Вернее, не знал, а чувствовал где-то внутри.

Стив не думал о том времени, когда тоже будет вытягиваться в струнку и смотреть отцу в глаза, отвечая на его вопросы. Дети не умеют пространственно думать. Он определённо чувствовал, что это когда-нибудь произойдет, но ещё очень-очень долго ждать, и вообще, некогда думать о таких серьёзных вещах, когда вокруг полно важных дел. Вон уже вечер давно, а Стив до сих пор не знает, куда спрятать медную монету, которую нашёл во дворе возле большого сарая. Если не спрятать, братья обязательно отнимут, ещё и надают по лбу болезненных щелбанов, а Энни начнёт канючить и грозить, что расскажет маме, что она видела, как Стив писал на стену дома, тогда как это строго запрещено. Объяснять маме, что идти до туалета очень долго и если он пойдёт, то не успеет посмотреть, как старина Джим распрягает лошадь, бессмысленно. Мама всё равно рассердится. А значит, придётся отдавать Энни медное сокровище, и это очень плохо, ведь Стиву надо собрать кучу денег и купить себе новенький велосипед. Точно такой же, как у задаваки Коэна с соседнего ранчо.

Мучительные раздумья Стива о судьбе монеты были прерваны криком матери:

– Стивви-сорванец, беги быстро сюда! Пора мыть руки и ужинать!

Сорванцом мать называла только Стива, и что-то в её голосе в эти минуты менялось в сторону умиления. Стив думал, это из-за того, что она его любит. Нет, она всех любила – и Энни, и старших братьев, но ласково-нежно сорванцом называла только Стива, и, наверное, поэтому ему хотелось думать, что мама его любит не так, как остальных, а по-особенному.

Он спрятал монетку в карман широких шорт на лямках и побежал в дом.

Ещё один летний день тысяча девятьсот семьдесят первого года близился к концу, семейство Питера и Мэрилин Дженкинс укладывалось спать, постепенно стихал гул голосов, и Стиву, которого уложили раньше всех, казалось, что звуки вокруг него постепенно выключаются, как лампочки.

Вот одна лампочка погасла, вот другая. А это что такое?

Нет-нет, я пока не сплю…

II

Ночью Стиву приснился сон. Сны ему, конечно, и раньше снились, но такие, как этот, – ни разу. Сон был ясный, близкий и показывал себя в мельчайших подробностях. Возможно, поэтому Стиву удалось не упустить ни единой детали.

Сначала он увидел дверь. Это была хорошо знакомая ему большая дверь белого цвета, ведущая из холла в столовую, и её ещё недавно красили, и старик Джим ругался, что юные леди и джентльмены могли бы помочь ему, а не толкаться под ногами и не мешать трудиться рабочему человеку.

Стив решительно направился в ту сторону, хотя дверь находилась не на привычном месте, а как бы сама по себе, и к ней вела отдельная дорожка. Но Стив почему-то знал, что там столовая, где его ждут все: и папа с мамой, и Энни, и братья, и старик Джим, и даже их терпеливая собака Честер, которую он часто дёргал за шерсть на загривке и на которой пытался кататься, как на лошади.

Чтобы не сбиться с отдельной дорожки, Стив опустил вниз светлую вихрастую голову и только двинулся туда, где его ждали, как ему показалось, что он не один.

Сразу стало страшно. Но, как только чей-то звонкий голос весело приказал остановиться, страх тут же прошёл, будто его и не было. Обладатель звонкого голоса вряд ли мог представлять опасность, и Стив хоть и не знал, откуда он это знает, но был уверен в своей правоте, как и случается во сне, когда ты не знаешь, откуда знаешь, но точно знаешь, что так оно и есть.

Он поднял голову и увидел, что возле двери стоит ангел и смотрит прямо на него.

Нет, Стиву никто не сказал, что это ангел, да и ангелы на картинках в его детской Библии выглядели иначе. На ангелах из Библии были белые одежды, художники рисовали за их спинами большие крылья, и лица у ангелов были розовые, а волосы – золотисто-кудрявые и длинные. А у этого ангела волосы были хоть и кудрявые, но тёмные и не очень длинные, а лицо – не розовое, а бархатно-белоснежное. И никаких крыльев, и вместо белых одеяний – рабочая майка и джинсы, почти такие же, как у их работника Джима, только чистые и непотрёпанные. Ещё Стив заметил, что ангел обут в лёгкие летние туфли, и по светлеющей полоске кожи между обувью и штанами понял, что на нём нет носков. У старшего брата Стива, Кристофера, были такие же туфли. Их ему подарил отец, когда недавно вернулся из Мексики. Кристофер называл их мокасинами, страшно воображал и хвастался перед братьями и Энни своей обновкой.

Ангел был высокий и тонкокостный, но Стив почему-то точно знал, что он очень силён, может, даже сильнее отца, известного на всю округу силача. И стоял он вроде далеко, но лицо его Стив тем не менее видел близко. Во сне так бывает, когда ты одновременно видишь далёкое и близкое и при этом, независимо от расстояния, можешь с уверенностью описать все детали.

Заметив, что Стив разглядывает его, ангел засмеялся, и Стив отчётливо увидел белые и очень красивые зубы. Внутри у него сразу стало так сладко, будто он съел сахарную вату.

Всё так же находясь вроде и далеко, и близко, ангел приблизил к нему своё лицо, и Стив смог заглянуть ему в глаза. Они оказались удлинёнными и тёмно-синего цвета, а не прозрачно-чёрного, как показалось вначале, и Стив отчётливо, совсем по-взрослому понял, что видит перед собой самое прекрасное лицо на свете.

Позволив вдоволь налюбоваться собой, ангел выставил вперёд руку и покачал длинным пальцем. Но не вперёд и назад, как это часто делала мама, грозясь наказать Стива за шалости, а вправо и влево. Так делают, когда пытаются что-то запретить. Стив попятился и этим вызвал у ангела новый приступ смеха. Некоторое время они так и стояли друг против друга – хохочущий ангел и восторженно внимающий ему Стив. Затем ангел качнул головой, как качнул бы в том случае, если бы видел, что его не поняли, и указал влево. Стив повернулся туда и скорее почувствовал, нежели увидел, что сбоку есть ещё одна дверь и что ведёт она не в столовую, где собралась семья, а совсем в другое место.

Он посмотрел на ангела и, заметив одобрительный кивок, понял: ангел хочет, чтобы он свернул к той, другой двери. И только собрался исполнить его просьбу, как сон прервался. А может, это Стив просто крепко заснул…

III

Яркими красками сверкало навстречу взошедшему солнцу летнее утро, и мир постепенно наполнялся привычными звуками. Из глубины дома доносилась музыка – это мама готовила завтрак под включённое целыми днями радио, молниями летали охотившиеся за мошкарой птицы, жужжали над цветущей травой вездесущие пчёлы.

Всё шло своим чередом.

Вдруг на обширный двор, за которым начинались бесконечные кукурузные поля, через вечно открытые нерадивым Джимом ворота с характерным звуком въехала большая машина.

В момент появления машины Стив стоял на веранде и пытался принять участие в потасовке, которую затеяли братья. Потасовка вызывала восторг с его стороны и отчаянную зависть со стороны Энни, поскольку её традиционно не принимали всерьёз и не пускали в игры. Звук въехавшего во двор автомобиля заставил детей тут же забросить игру и подбежать к ограждавшим веранду деревянным перилам, где они выстроились в ряд и стали смотреть на большую машину.

Дверцы распахнулись, и из большой машины один за другим стали выскакивать молчаливые мужчины с автоматами в руках. На шум выбежал обретавшийся на заднем дворе Честер и, заметив незнакомцев, с громким лаем бросился в их сторону.

Один из молчаливых мужчин вскинул автомат и короткой очередью застрелил Честера, а следом за ним – вечно торчавшего во дворе Джима, который умер сразу, с выражением удивления на старом тёмном лице.

Осознав, что происходит что-то ужасное, дети с криком бросились в дом.

Стив побежал позже остальных, так как был самым маленьким и не сразу отреагировал на случившееся. К тому же он испугался раздавшихся вокруг криков, среди которых заметно выделялся крик Энни, отчего оглушённый ею Стив поначалу перестал соображать и пришёл в себя, только когда понял, что остался на веранде один.

Он бросился бежать через большой полупустой холл выстроенного в давние времена дома и уже почти добежал до большой белой двери в столовую, как вспомнил, что туда нельзя. Ангел из сна не разрешил подходить именно к этой двери, и Стив подумал, что ангелу не понравится, если он его ослушается.

Тогда он развернулся и побежал назад. И даже не успел удивиться, когда увидел ту самую дверь, на которую ему во сне указывал ангел.

IV

В большом старом доме Дженкинсов было полно разных комнат и комнатушек. В некоторых Стив любил проводить время, в некоторых не очень, а в этой и вовсе не любил. Она была тёмная, с кривым потолком и скрипучими полами и неприятно пахла старыми вещами. В обычное время Стив ни за что бы туда не зашёл, разве что Энни отдала бы ему свою порцию печенья и дверь за ним не закрывали бы, но сейчас он спокойно и уверенно потянул на себя старую ручку и так же уверенно прикрыл за собой скрипучую, нуждавшуюся в покраске створку.

Он слышал топот чужих ног, где-то в глубине дома зазвучали громкие частые хлопки, будто неведомые хозяйки очень быстро выбивали пыль из вынесенных на солнце матрасов, кто-то беспорядочно и страшно кричал. Затем внезапно стало тихо, но тишина доверия не внушала, и Стив подумал, что ему лучше подождать. И точно. Чужие ноги вскоре протопали обратно, где-то во дворе поочерёдно захлопали дверцы, следом послышался характерный звук стремительно отъезжающей машины, и на этот раз всё стихло окончательно.

Несмотря на тишину, Стив своего убежища не покинул. Он подумал, что лучше посидит пока что на куче мягких тряпок. И долго ждал чего-то, сам не зная, чего именно, пока не уснул, свернувшись в своей любимой позе калачиком.

Полиция обнаружила его совершенно случайно. Кто-то вывел из кладовки ещё сонного мальчонку, и все ахали и цокали языками – это надо же, как повезло младшенькому Дженкинсу! Стива усадили на диван, поочерёдно гладили по голове и, участливо заглядывая в лицо, поправляли воротничок хлопчатобумажной сорочки в мелкую клетку, доставшейся ему в наследство от братьев.

Кто-то из полицейских сунул ему в руку печенье.

V

Стив ещё не знал, что остался совсем один, а люди, уничтожившие его семью, вернутся и заберут его с собой из ставшего новым домом приюта для сирот при местной церкви.

– Я правильно понял, что от этого паршивца, Пита Дженкинса, или как его там, остался ублюдок? Я же приказал всех уничтожить! Нет, убивать не надо, притащите его сюда. Так и быть, я воспитаю его по-настоящему, и ублюдок вырастет преданным и верным, как пёс. И вообще, чёрт возьми, должен же кто-то отвечать за содеянное его отцом? Вот он и ответит.

Но Стив ничего этого не знал. Он сидел на диване с зажатым в кулачке печеньем, возле той самой белой двери, к которой запретил идти ангел, и не обращал никакого внимания на царившую вокруг суматоху.

Майкл

I

Её руки он запомнил навсегда. А как же иначе, ведь они всегда были рядом, всегда на уровне глаз. И когда быстро и торопливо переодевали его, и когда давали ему поесть, и когда в редкие минуты умиротворения теребили за худые щёчки.

Он помнил досконально каждую деталь. Припухлость пальцев, короткие и неровно подрезанные, а кое-где и обгрызенные ногти, мелкие царапины и точки на ладонях, не исчезавшие никогда, отчего казалось, что они жили там своей жизнью, время от времени перемещаясь с места на место.

Но главным в её руках было, конечно, движение.

Руки двигались. И двигались постоянно. Мяли и дёргали края джинсовой куртки – а он не помнил другой одежды, теребили молнию, оправляли рукава, вновь дёргали край, и сжимались, и разжимались. То отчаянно, то бессильно. Иногда просто лежали, утомлённые собственным мельтешением. В эти минуты Майкл знал, что маму не стоит ни звать, ни толкать. Она всё равно не услышит.

Став взрослым, он много лет не мог привыкнуть к тому, что у женщин могут быть другие руки. Ухоженные пальцы и спокойствие и нега кистей удивляли и настораживали, и Майклу казалось, что это ненадолго и они вот-вот припухнут, покроются цыпками и беспокойно задвигаются.

А следом нахлынут воспоминания, которых он хотел бы избежать.

Он рос медленно и неохотно. Худое, не знавшее нормального питания и сна тельце вяло реагировало на необходимость выполнения поставленной природой задачи – расти и крепнуть, глаза, тёмно-синие, почти чёрные, никак не могли показать подаренный природой цвет и, словно стыдясь собственной неопределённости, прятались за прямыми и будто выцветшими длинными ресницами. Спутанные неухоженные волосы спадали беспорядочными кудрями на тощую, часто откровенно немытую шею, ноги и руки были худыми той самой худобой, которую принято считать болезненной, а лёгкая от природы походка делала весь его облик окончательно невесомым.

Правда, матери не было никакого дела до его физического состояния. Более того, она его почти не замечала. Давно избравшая бродячий образ жизни, она думала только об одном.

Как и где достать очередную дозу.

В надежде заполучить быструю, ни к чему не привязывающую работу мать таскала Майкла по задворкам магазинов, складов, мотелей и третьесортных баров, где мыла стёкла и посуду, драила туалеты. По возможности пристраивалась горничной в очередном мотеле, не брезговала и проституцией, тем более что в жирные девяностые работы на южных границах было хоть отбавляй.

Заработанные купюры немедленно отправлялись в карман очередного драгдилера.

Майкл почти не ел, но и не был голодным, и если бы мать была способна задумываться над чем-то ещё, кроме удовлетворения пагубной страсти, её бы удивила способность маленького ребёнка сутками почти ничего не есть. Другое дело, что способность здраво мыслить была ею утрачена уже давно, и она воспринимала отсутствие аппетита у сына как нечто должное.

Вот без чего Майкл совершенно не мог обходиться, так это без воды, и, деловито зажав тонкими ручонками детскую пиписку (именно так мать называла его пенис), часто писал в укромных уголках.

Сколько раз он слышал от неё:

– Эй, Майк! Иди оприходуй свою пиписку – и спать!

II

Нет, государство никогда не позволило бы издеваться над беззащитным ребёнком, давно отобрало бы Майкла у матери и позаботилось бы о нём должным образом. Но дело было в том, что государство ничего не знало о существовании Майкла, да и о её собственном существовании. Мать, хоть и была стопроцентной американкой, давно не могла и не хотела это подтверждать, удостоверяющие её личность документы потерялись в сумятице беспорядочной жизни углов, ночлежек, картонных коробок, парковых скамеек, коммун и притонов, а желания их восстановить она не испытывала. Чтобы не попадаться, она научилась ловко прятаться. Сначала сама, а после рождения Майкла научилась прятать и его. И сторонилась любого, кто был способен посягнуть на выбранный ею путь.

Единственное, что Майкл знал о себе, – это свои имя и фамилию, Майкл Уистли, а также дату рождения – сентябрь, четырнадцатое число, тысяча девятьсот девяносто шестой год. Он и воспитывал себя сам, сам же и развивался, наблюдая и впитывая, как губка, любую необычную, с его точки зрения, информацию.

Во время бесконечных ожиданий, прикорнув где-нибудь в углу, играл сам с собой в ролевые игры.

– Как тебя зовут? – спрашивал он.

И, примеряя на себя облик очередного героя, отвечал с его интонацией:

– Майкл Уистли, сэр!

III

Своё шестилетие Майкл встретил у мексиканской границы, в одном из пригородов Эль-Пасо, куда мать отправилась после разговора со знакомой бродяжкой, рассказавшей дивную историю о том, как много дури там, откуда она прибыла ненадолго и куда сразу же поедет, как только закончит здесь одно важное дело. Подруги сидели на скамейке в одном из загаженных нищих пригородов и, не обращая ни малейшего внимания на вертевшегося рядом Майкла, пили пиво и болтали друг с другом на одну вечную и единственно важную для наркош тему: где достать, как лучше двинуться, куда спрятаться и как снять ломку.

Мать никогда и думать не думала о том, что Майкл давно научился внимательно слушать и анализировать услышанное, причём ему было всё равно, откуда поступала информация – из бормотавшего в руках матери радио, с экрана телевизора в маркете, из разговоров, подслушанных в кафе, или из рассказов материнских дружков, среди которых попадались самые разные личности – от музыкантов до бродячих священников. Был даже бывший профессор университета. В затуманенную наркотой голову матери посторонние мысли проникали редко, и, как правило, они там не задерживались, но, если бы задержались, она удивилась бы многому в Майкле, и в первую очередь тому, что, несмотря на тщедушное телосложение и несчастный вид, он был хорошо развит, что называется, мозгами, бойко болтал, умел логично излагать свои мысли, помимо родного английского, знал довольно много слов по-испански, умел производить простейшие вычисления и ловко пользовался всеми видами электронных средств связи, хотя его никто специально не учил, если не считать подаренной кем-то детской логической игры, с которой он никогда не расставался.

«Если тебе не дают – бери сам». Примерно так он и рассуждал, несмотря на свой малый возраст.

IV

Впечатлённая рассказами приятельницы, мать решила ехать в Мексику немедленно и в честь принятого решения даже умыла Майклу лицо и попробовала причесать непослушные пыльные кудри. Пришлось молча терпеть пытку расчёской. Майкл знал, что может схлопотать от матери затрещину, если поведёт себя иначе.

Причесать сына не получилось. Она в итоге плюнула на эту затею, накинула на плечи сильно потрёпанный рюкзак, схватила Майкла за руку, и вскоре они переехали на ту сторону в машине знакомого мексиканца – грубого, но весёлого мужчины, беспрерывно жевавшего жвачку.

Мужчина весьма скептически отнёсся к невнятному рассказу о том, что в маленьком городишке в штате Коауила есть много дешёвой, точнее, очень дешёвой, но качественной дури.

– По мне – такое же дерьмо, как и везде, – заметил он в ответ на сбивчивый рассказ, но вмешиваться в чужие планы не стал, взял протянутую дрожащей рукой двадцатку и велел вести себя во время переезда как можно тише, а когда переехали, посоветовал ждать автобуса и ехать с пересадками, поскольку иначе по нужному им адресу не добраться.

– Нет времени ехать с пересадками, – пробормотала она осипшим голосом. – Нам нужен прямой рейс.

– Дело хозяйское, сестрица, – сплюнул в придорожную пыль мексиканец и был таков, а их после почти трёхчасового ожидания подобрала направлявшаяся прямо в штат Коауила громадная фура.

– Повезло так повезло! – воскликнула мать, когда услышала от водилы о маршруте.

V

Водила посадил их в кабину, предварительно заставив протереть руки влажной салфеткой.

– У меня здесь чисто, – сообщил он, протягивая две белые, приятно пахнущие и мокрые бумажки. – Протри руки сама и малому не забудь протереть.

Этим вроде бы ничего не значащим распоряжением, в котором была заключена некая неосознанная, но, по-видимому, важная для него вещь, водила навсегда покорил сердце Майкла. Впоследствии, когда его спрашивали о родителях, он всегда отвечал одно и то же:

– Отец был дальнобойщиком. Он погиб в автокатастрофе, когда мне было шесть лет. Её не помню, жива или нет, не знаю и знать не хочу.

Он всегда неохотно называл её матерью. Предпочитал отзываться в третьем лице.

Поездка рядом с могучим великаном оказалась единственным хорошим воспоминанием о том времени, которое Майкл провёл рядом с матерью, и он запомнил её всю, до мелочей. Запомнил и гигантское стекло, через которое было видно, как быстро бежит навстречу дорога, и болтавшийся под длинным зеркалом заднего вида пушистый хвост из искусственного меха, и похожий на спасательный круг руль в руках шофёра, и, конечно, его самого. С накачанными руками, в плотно облегавшей торс майке, с причудливой вязью надписей на груди и спине.

Он сидел тихо, как мышь, внимательно глядел на дорогу и периодически бросал быстрые, полные восхищения взгляды на сидевшего слева от него великана. И заплакал, когда огромная машина, плавно вырулив к обочине, остановилась с характерным, похожим на шипение выпущенного из клапана воздуха звуком. Мать на слёзы Майкла не обратила ни малейшего внимания, быстро помогла ему преодолеть высокие ступени, и вскоре они уже стояли в облаке поднявшейся пыли, глядя вслед удалявшемуся гиганту.

VI

Маленький город из тех, что никак не названы на картах, настоящее захолустье, испытавшее уже пароксизмы цивилизации в виде Интернета, спутниковых тарелок и торгующих фальшивыми брендами бутиков, встретил их жарой, смесью запахов жареного мяса и табачного дыма, лаем собак, обшарпанными замусоренными кварталами и отсутствием малейших признаков хоть какой-то дури.

Отсутствие дури имело конкретную причину: буквально накануне их приезда в городе прошли выборы и начальник полиции заблаговременно позаботился о том, чтобы городские драгдилеры и обслуживавшие их шестёрки не мелькали перед глазами наблюдателей, приехавших сюда из-за случившегося накануне выборов скандала, связанного с якобы внезапной гибелью в тюрьме местного правдолюба по фамилии Наррачес. Но мать этого всего не знала, да и не пыталась узнать, а полная недоумения по поводу неожиданно большого количества рыскающих по улицам полицейских, металась туда-сюда по городскому рынку, делая вид, что она туристка и просто приехала поглядеть с сыном на местные красоты.

Дальнейшее запомнилось Майклу как сплошной кошмар. С едой были проблемы, поскольку её надо было покупать, денег не осталось вовсе, а есть и, главное, пить уже хотелось даже ему.

Мать ударила его, когда, не выдержав обрушившихся испытаний, он заревел в голос.

– Да заткнись ты, чёртов сукин сын! – крикнула она следом, и, не глядя в его сторону, пошла вперёд.

Не переставая плакать и потирая на ходу ноющую от удара голову, он побежал за ней.

Они продержались так два дня. Спали где придётся, прятались от полиции, просто сидели часами на корточках подле индейских торговок, прямо с земли торговавших своим нехитрым товаром.

Мать молчала, дрожала мелкой зябкой дрожью, безуспешно пыталась накрыть себя выуженными из рюкзака тряпками. По её лбу катились крупные капли пота, лицо морщилось так, будто она испытывала постоянную боль, ночами она стонала и скрежетала зубами, и Майкл просил её не шуметь, поскольку боялся, что придёт полиция и заберёт их в страшную мексиканскую тюрьму, которой мать всегда пугала его, если он вдруг не слушался или капризничал.

– Вот сдам тебя в мексиканскую тюрьму, и ты там пропадёшь, – равнодушно говорила она, и Майкл сразу же затихал.