Моя шокирующая жизнь

Учительница, похожая на ястреба, сразу меня невзлюбила, и начались придирки, столкновения. Вскоре я возненавидела ее, и взаимно; она предсказала, что я плохо кончу. Зато сама я решила, что жизнь отщепенца мне неинтересна и я способна сделать ее печальное предсказание неосуществимым.

Как раз в то самое время Тибр вышел из берегов. Желтоватыми водами затопило многие улицы, особенно досталось нашей улице Лунгара, улице Набережной. Как многие маленькие дети, я не понимала, что тут беда, невзгоды, разрушения; меня это забавляло: все по-другому; нет больше скучной дороги в школу, за мной приезжает лодка, и по утрам я вылезаю из окна… даже занятия перестали казаться такими невыносимыми. Наводнение длилось несколько дней, потом вода отступила, обнажив улицы более черные и грязные, чем прежде. Только когда мать повела меня навестить бедняков, потерявших все свое имущество, я поняла, сколь эгоистично отнеслась к этому событию, и больше никогда не желала нового паводка. Огромная волна патриотизма прокатилась по всей стране, повсюду происходили манифестации, и школьники сажали деревья во славу Италии. Состоялась грандиозная процессия, и, конечно, я приняла в ней участие, судьба припасла мне это опасное испытание. Наши патриоты столкнулись с группой коммунистов; ссора разразилась на площади Венеции – это как будто встретились гнев и преступление. Брань в каждом лагере превратилась в кровавые стычки, детей затаптывали в грязь, были жертвы, много раненых.

Признаю, конечно, что все происшедшее со мною воспринималось как волнующее приключение. Впервые в жизни я свободна действовать по собственному усмотрению, никто мне не говорит, что́ следует делать. В мои шесть лет меня переполняло сознание собственной значительности. Я «бросилась в революцию», окруженная озлобленными, сорвавшимися с цепи типами, сопровождала их до площади Квиринале, к королевскому дворцу. Упивалась всем этим шумом, нравилась себе своей экстравагантностью и лишь поздно ночью, уставшая и проголодавшаяся, решила: пора возвращаться домой. Мимо ехал фиакр; я остановила его голосом, который мне казался требовательным, и бросила: «Поезжайте во дворец Корсини!» Кучер посмотрел на меня несколько удивленно, но подстегнул лошадь.

У двери дома меня ждал отец; уже много часов полиция разыскивала маленькую девочку, не вернувшуюся из школы. Может быть, ее убили или ранили во время смуты… Очень спокойно и непринужденно я спустилась из экипажа со словами: «Папа, пожалуйста, расплатись с кучером!» – и проследовала в дом…

Иногда мы проводили летние каникулы неподалеку от Рима, в Тиволи, городке тысячи фонтанов, расположившемся в чудесной местности на холме, где на вершине была вилла д’Эсте^[6]. Небольшие дома прятались за столетними оливами. Здесь приобрела я первых друзей – банду мальчишек, став ее предводительницей.

В чем никогда не разбиралась, так это в механике, но вот с велосипедом было все в порядке – научилась ездить; в первый раз показалось восхитительным, во второй – чуть не кончилось катастрофой. Я оказалась перед маневрировавшим поездом, и он простучал колесами в сантиметре от меня. Возможно, и велосипед для меня слишком сложная машина, я до сих пор не без труда справляюсь с телефоном… В детстве меня зачаровывала волшебная история Христа, шагающего по волнам. Во мне достаточно веры – почему бы не попробовать сделать то же самое?

Как ни странно, я с трудом нашла подходящий водный простор, только он как-то странно блестит на солнце, и прыгнула… Увы, это блестела не вода, а негашеная известь, и, несмотря на свою веру, я начала обжигаться… К счастью, один молодой художник по имени Пижон наблюдал из своего окна за странным поведением маленькой девочки и прибежал на помощь, как только увидел, что она барахтается в извести. Эльза спасена, но в третий раз в жизни разочарована! Тем не менее, несмотря на сожженные туфли и жалкие остатки маленького платьица из хлопка, не перестала верить в чудеса. Позже, услышав об удивительных прыжках с парашютом, решила сама – в те времена подобный подвиг был редкостью – произвести опыт. Раскрыв огромный зонт, выскочила на край подоконника второго этажа и устремилась в пустоту… И на этот раз мой ангел-хранитель не дремал – я попала на навозную кучу; поднялась униженная до крайности, но целая и невредимая.

Время бежало, и пришлось мне облачиться в платье с черным бархатным воротничком; я чувствовала себя в нем обезьянкой в зоопарке. И чтобы увеличить мою неловкость, во время прогулок меня заставляли надевать огромную коричневую шляпу, украшенную большим желтым бантом.

Но детство кончилось, и маленькая девочка слишком рано столкнулась с жизненными проблемами. Меня готовили к первому причастию; я испытывала большую склонность к мистике, и это событие меня глубоко затронуло. Тот факт, что я живу, никогда не удовлетворял меня в полной мере, а успех и богатство особенно не впечатляли. Несомненно, деньги – приятная реальность, когда звенят в кошельке, но в голове постоянно возникало легкое сомнение: до какой степени я реальна?

Для души необходима вера, а для тела – удовольствия, но вера остается абстракцией, в то время как телесные удовольствия быстротекущи.

Я была отправлена в самый аристократический монастырь Рима – монастырь Лукези, чтобы подготовиться к конфирмации. Сестры в прекрасных синих и белых платьях, подобно настоящим весталкам, поддерживали огонь на алтаре, иногда сменяя друг друга, проводили часы за молитвой перед дарохранительницей, а шлейфы платьев развевались, подобно нарядам мистических невест.

Атмосфера монастыря довела меня до такой степени экзальтации и унижения, что я дрожала с головы до ног. Читала и перечитывала катехизис, выучила наизусть, ничего не понимая, все грехи, которые могла бы совершить; исполнилась решимости унизить себя: в тот момент, когда попаду в кабину исповедника, обвиню себя во всех смертных грехах, чтобы быстрее подняться на небо. Не знаю, что на меня нашло, когда, бия себя в грудь, я настойчиво бормотала: «Да, отец мой, я развратничала…»

Священник, не зная, сердиться или удивляться, вышел из исповедальни и нежно спросил у маленькой растерявшейся девочки:

– Дитя мое, понимаете ли вы, о чем говорите?

– Не уверена, отец мой, но это, должно быть, очень большой грех.

И раздавленная стыдом своего бесчестья, упала в обморок.

Шок для моей юной души оказался столь глубок, что родители решили отправить меня в протестантский колледж; руководила им старая дева, по имени синьорина Арнолетто. Думаю, его выбрали, потому что считали лучшим в Риме. Наш день начинался с пения неистового патриотического гимна, навеянного живучей в Италии ненавистью к австрийцам и немцам. Помню такие слова:

 
Прочь из Италии,
Убирайтесь, иностранцы!
Поля Италии
Предназначены лишь нам!
 

Часами мы слушали лекции о Библии; взгляд мой блуждал за окном, по фонтанам площади Терне, они опрыскивали чистой водой из римских источников статуи обнаженных, исполненных неги дам. Меня интересовали истории из Библии; когда я спрашивала себя, что со мной произошло бы, сделай я то, что совершили эти люди, меня едва не обвинили в одержимости дьяволом. Понадобились годы, чтобы понять: единственный настоящий грех тот, что направлен против божественной искры во мне самой, которую принято называть душой.

В колледже кормили ужасно, мы с сестрой, находившейся на таком же режиме, не прекращали на это жаловаться. Тогда нас обвинили в излишней разборчивости. Особенно отвратительный суп подал нам в конце концов блестящую идею привлечь к этой беде внимание матери, хотя она и сопротивлялась. Мы отлили чуточку помоев, которыми нас потчевали, в бутылочку и принесли домой. Долго обхаживали кухарку и уговорили подать это матери вместо приготовленного прекрасного супа. Трюк удался полностью, мать попробовала и воскликнула в гневе: «Уберите от меня этот ужас! Кухарка, наверно, сошла с ума!» Да нет, кухарка ни при чем, виноваты мы с сестрой, немедленно признались, и все встали на нашу сторону.

Отныне нам еду готовили дома, и мы носили ее с собой в небольшой корзинке.

Для меня самой неприятной необходимостью было рано ложиться спать, когда родители устраивали большой обед. Однажды я придумала ужасную месть: для этого терпеливо собирала блох и помещала их в бокал. Однажды тихо и спокойно притаилась под обеденным столом в столовой еще до прихода гостей. Наконец, все вошли в зал: важные господа, дамы в длинных платьях… Постепенно, когда разговор за столом оживился и подали жаркое, я открыла бокал и выпустила насекомых… Гости моего отца – люди серьезные, даже несколько напыщенные. Господа с изысканными манерами изо всех сил пытались оставаться пристойными, но это так трудно… То одна, то другая рука показывалась под столом и принималась чесать своего владельца. И еще рука… еще одна… Вплоть до того момента, когда, не подозревая о моем присутствии, все гости исчезли один за другим в укромных местах, чтобы всласть почесаться. В конце концов меня обнаружили и не только отослали спать, но и заперли в комнате.

Как уже говорилось, Скиап считала, что сестра ее гораздо красивее, и это порождало застенчивость, которая так ее и не покинула. Несмотря на свою репутацию, она не избавилась от некоторой нервозности, иногда переходящей в агрессивность, что часто делает ее… ну, скажем, не совсем обходительной.

Альберто де Доминитис, дедушка Эльзы, ее мать (слева), дядя Винченцо и тетя Лили (Зиа)

 

Моя сестра обладала греческой красотой своей крестной, эксцентричной шотландки, которая одиноко жила на прекрасной вилле близ Флоренции, спала на полу, чем приводила меня в ужас, и называла виллу «Особняк Атеней». Сама она не подозревала о своей красоте; глубоко верующая, хотела стать монахиней. Под давлением родителей она отказалась от этих планов, вышла замуж и стала прекрасной матерью двоих сыновей. У меня есть, однако, основания подозревать, что в глубине души она словно сожалела, что изменила свое намерение и позволила себя уговорить. Тем не менее, где бы она ни находилась, каждый день в шесть утра ходила к мессе.

Со стороны отца родственники вовсе не отличались красотой; например, его кузен, знаменитый египтолог, самый противный тип, каких я знала. Впрочем, это не имеет значения: музеи Каира полны его открытий, и он среди немногих, кому разрешили вывезти из Египта саркофаг вместе с содержимым.

Таким образом, в Турине создан замечательный египетский музей. Кроме того, он гуманнейший из людей: если не трудился на раскопках, отправлялся в Сицилию или даже в Китай спасать детей, которых в те времена заставляли работать на серных рудниках. Находил для них не столь тяжелую работу или добивался, чтобы их отравили в школу. Я его очень жалела, зная, как плохо он переносит морские путешествия – до такой степени, что редко покидает свою каюту во время плавания. Он очень заботился о нескольких прядях волос, остававшихся на его облысевшем черепе, и тщательно их приглаживал.

Зато брат моей матери, блестящий кавалерийский офицер, и ее сестра имели по-настоящему дивную красоту. К ее авантюрному образу жизни относились неодобрительно. Зато она интересовала меня, всегда испытывавшую страсть ко всему прекрасному. Мы звали ее тетя Лили. Однажды, когда она прогуливалась по узкой улице Неаполя, навстречу ей попался монах. Потрясенный ее красотой, он спрятал лицо в широком рукаве сутаны и бросился бежать с возгласом: «Изыди, сатана!» Конечно, репутация тети пропала. В конце концов она вышла замуж за адвоката и уехала жить в Египет. Оттуда посылала нам всякие экзотические предметы и восхитительные ткани; в нашей строгой обстановке они заставляли меня фантазировать и, возможно, пробудили вкус к Востоку, оставшийся до сих пор. С волнением ждала я этих посылок, а в моем окружении и не подозревали о воздействии, которое они производили на сумасшедшие мечтания маленькой девочки. Брат моего отца, Джованни Скиапарелли, – вот поистине удивительная личность. Директор Обсерватории во дворце Брера в Милане, он, как и мой отец, предпочитал одиночество и, видя новое лицо, ощетинивался как дикобраз. Это не помешало ему обзавестись многочисленной семьей. Кроме того, он был ужасно забывчив. В день своей свадьбы привез молодую жену в Вену и, едва приехав, сказал ей: «Извините, мне необходимо встретиться с астрономом, который живет здесь. Я тотчас вернусь», – и убежал, думая только о телескопах и звездах.

Несчастная супруга вся в слезах ожидала его в номере отеля. Он обещал быть к завтраку, но не явился. Миновало время обеда, наступила полночь, прошла ночь, а Джованни так и нет. Наконец утром он, ничего не подозревавший, вернулся, попросил ключ и поднялся в свой номер. На полу обнаружил трогательную фигуру – свою нежную жену, не перестававшую плакать… Астроном издал крик удивления: «Ох! Я совершенно забыл, что женился!» – и бросился к ней.

Меня он очень любил, потому что, как говорил, я родилась с созвездием Большой Медведицы на щеке, конечно, имея в виду мои родинки. Он приглашал меня смотреть на звезды в свой большой телескоп; взяв на руки, объяснял, почему считает, что Марс обитаем и живут там такие же люди, как мы; он даже думает – собирают свои урожаи. Его открытие – на этой планете есть каналы – считалось событием первой величины в астрономии. Он был глубоко религиозен.

Я провела много счастливых дней в его доме в стиле ампир неподалеку от Милана, где, растянувшись перед очагом, наблюдала, как он готовит национальное ломбардское блюдо – поленту.

Мы устраивали трапезу, усевшись вокруг большого семейного обеденного стола, а потом гуляли по кипарисовой аллее, которая очень живо сохранилась в моей памяти. Простодушный, но наделенный удивительной жизненной силой в хрупком теле, он всегда был готов открывать новые вселенные на небесном своде, находить неожиданные соотношения между звездами и кометами и описывать мне Марс так, будто провел там массу времени. Благодарное отечество осыпало моего дядю почестями, что его удивляло. Например, друзья хотели, чтобы он стал сенатором. Всякий раз, когда они с ним об этом говорили, он поднимал прекрасные добрые глаза и спрашивал: «Но почему я?»

Несколько важных личностей решили наконец в один жаркий летний день пойти к нему и серьезно обсудить этот вопрос. В торжественных одеждах они проследовали по улицам Милана, подошли к дому и позвонили. Довольно долго никто не отвечал: слуги куда-то ушли, а сам знаменитый астроном, верно, мысленно бродил в полях марсианской пшеницы… Жара стояла ужасающая. В конце концов он открыл дверь – по случаю каникул не счел нужным стеснять себя одеждой, и делегация узрела на пороге великого человека совершенно голого…

Тем не менее особым декретом дядя получил звание сенатора. «Сенаторы, – заметил он, – создают законы для людей, а я знаю всего несколько небесных законов».

Один-единственный раз он отправился в Сенат и принял присягу, чтобы доказать, что он хороший патриот, и больше никогда туда не возвращался. Из-за близорукости по прошествии лет он лишился возможности смотреть в свой телескоп. Тогда, чтобы не терять времени зря, принялся изучать древнееврейский язык – на нем астрономы писали в Древнем Вавилоне! Когда дядя умер, Обсерватория выразила свое почтение к нему минутой молчания – великого молчания, которое внушало уважение. С тех пор имя его произносится с таким же пиететом, как имена Вольта, Галилея или Спинозы. И труды этого маленького ростом великого человека продолжают будоражить умы современников.

Когда отец оставил свой пост в университете, мы переехали из дворца Корсини в дом на площади Санта-Мария-Маджоре. Из окон квартиры открывался великолепный вид на эту большую базилику, но нет уже ни таинственного чердака с романтическим сундуком, ни сада… и я чувствовала себя несчастной. Тогда отец решил взять меня с собой в Тунис, где у него было много друзей. В свои тринадцать лет я, конечно, любила приключения, но ни разу не ступала на борт корабля. Мы совершали это плавание в штормовую погоду и стали единственными пассажирами, не покинувшими палубы.

С самого прибытия в Тунис нас стали приглашать к себе владельцы частных домов со странными интерьерами, окруженных великолепными садами. Увы, мне, совсем юной девушке, во время этих визитов приходилось проводить бо́льшую часть времени в гаремах, которые совсем не походили на места моих мечтаний. Меблировка ужасная, все предметы куплены в европейских магазинах, тут стояли даже огромные зеркальные шкафы. Зато я научилась там есть руками самое восхитительное мясо – ягнят.

Тогда произошел и первый необыкновенный эпизод в моей жизни. Моей руки попросил один из самых могущественных в стране арабов. Не знаю уж, когда он меня заметил, только стал разъезжать перед моими окнами в своей огромной, развевающейся белой гандуре (халате без рукавов), верхом на прекрасном скакуне. За ним ехала на черных лошадях его свита. Вытянувшись в линию посреди площади, всадники принимались выполнять то, что арабы называют «Фантазией», – это поразительное конное представление. Подняв к небу копья, они поворачивали и ехали галопом, выделывая поразительные фигуры танца. Разумеется, хорошо воспитанная девушка оставалась невидимой. Мне позволялось лишь украдкой, сквозь занавеси бросить взгляд… В тот момент я не понимала, что таким образом за мной ухаживают и вся эта демонстрация устроена в мою честь. Когда отец сообщил мне об этом, я почувствовала себя женщиной, готовой сказать «да» своему таинственному поклоннику. Увы, отец счел, что дочь еще слишком молода.

Вот так я упустила шанс начать жизнь, которая, несомненно, обещала быть мирной. В дальнейшем много раз, во время моих великих и суровых сражений, я вспоминала об этом и жалела, что не воспользовалась посулами безоблачного существования.

Итак, Скиап вернулась в Италию, приобретя более просветленный взгляд на мир, ибо увидела многое по-настоящему прекрасное, почувствовала себя женщиной; ребенком, не ведавшим еще всего, что принято называть «жизнью как она есть», – и тем не менее женщиной. В течение многих часов она упорно размышляла…

Мать заставила ее изучать музыку и давала уроки игры на фортепиано. Это просто ужасно, невыносимо – садиться на табурет и нажимать так долго на одну ноту. Вот и пришло в голову притворяться после каждого занятия, что у нее приступ истерии. Затея удалась, занятия музыкой прекратили.

Ну а что касается религии, то один поцелуй чуть не убил ее в Скиап. Это случилось, когда невинный флирт с немного более старшим мальчиком уничтожил прелесть первого поцелуя. Она нашла его приятным, испытанное ощущение понравилось. Однако строгие правила, привитые с детства, и полученные основы религиозного воспитания привели к мысли, что этот поступок ужасен. Терзали муки греховного сознания, пугали последствия. В те времена юным девушкам ничего не рассказывали, родители считали это непристойным. Церковь Санта-Мария-Маджоре, туда бросилась она, чтобы исповедаться. Священник попался начисто лишенный такта, и по ее перепуганному виду, вероятно, подумал, что и впрямь согрешила. Стал задавать нелепые, отвратительные вопросы, из которых она узнала поражающие подробности. Сверхчувствительная, она ни о чем не подозревала, все это оскорбляло ее самые потаенные, интимные чувства. Потрясенная, она убежала из церкви, рыдая, и больше не показывалась в исповедальне.

Для меня это стало трагедией, ведь исповедь – один из самых мудрых законов католической церкви. Так важно довериться другому, знать, что твои душевные тайны не будут нарушены благодаря строгим правилам молчания, а ошибки, если ты искренна, простятся, забудутся, это было огромным облегчением.

Психоанализ, который мы называем наукой, предназначался для того, чтобы прийти на смену исповеди. Оба метода чреваты опасностями; религиозная исповедь – в меньшей степени, ибо анонимна, беспристрастна и ее слушают люди, чья профессия является их призванием. Исповедь психоаналитику опасна, потому что основа тут неприкрыто корыстна.

Глава 2

И снова меня перевели в другой колледж. Я оказалась в новом и хорошем колледже, но мне он совсем не понравился. Возмущало, что надо учить то, над чем насмехалась, обуздывать свое воображение. Конечно, я запоминала легко, но, поскольку меня все это не интересовало, так же быстро забывала. Больше всего не любила математику и на уроках по этому предмету всегда садилась на последнем ряду в классе. В цифрах ничего не понимала, и так до сих пор.

Мать решила, что я уже достаточно взрослая, чтобы иметь карманные деньги. Созвали семейный совет, и мне пожаловали ежемесячную пенсию для расходов на одежду – сорок лир, даже в то время очень мало; тем не менее мне удавалось неплохо выходить из положения. Используя так называемый костюм-двойку, я ухитрялась создавать впечатление, что у меня много разнообразной одежды. Метод этот можно назвать «сшито Скиап». Я не имела, конечно, большого опыта, зато у меня было чутье – «изобретала» тонкие и красивые бесхитростные белые блузки, отделанные кружевом.

Каждый день я, девушка, отправлялась одна в колледж, что многих шокировало: мне единственной из моего окружения это разрешалось.

В те времена моя семья не была мне близка, и я все более от нее отдалялась. И вот стала я чувствовать себя ужасно одинокой, все внутри у меня кипело, как вода в котле. Мне бы найти какое-нибудь отвлекающее средство, но я переросла период сомнительных выходок и сумасшедших приключений. Последний подвиг маленькой девочки принес мне массу неприятностей.

Это произошло вскоре после землетрясения, разорившего почти всю Сицилию. Вся нация в трауре, создан комитет помощи, призванный облегчить судьбу бездомных. По городу медленно циркулировали открытые грузовики, и жителей просили кидать в них всю одежду, которую они желали пожертвовать. Сверху из окон сбрасывали даже предметы домашнего обихода. Сидя в квартире одна, я восхищенно наблюдала за этим. Внезапно охваченная благородным порывом, принялась бегать по квартире и собирать в охапку всю одежду семьи, вместе с бельем и, обезумев от радости, стала выбрасывать ее в грузовики. На мгновение заколебалась перед восхитительным палантином из каракуля с горностаевыми хвостами, принадлежащим матери, – показалось все же неуместным выбрасывать из окна столь роскошный наряд.

И тогда меня охватило другое желание – писа́ть! Это пришло как толчок, потрясший меня с головы до ног, – столь сильный, что я почувствовала его физически. Я не желала писать что попало, нет, – только стихи! Но отдельной комнаты у меня не было… тогда я придвинула стул и столик к окну в коридоре и отгородила их чудовищно некрасивой японской ширмой. Вид из окна, однако, не вдохновлял – оно выходило во двор.

Пока вся семья волновалась вокруг меня, аромат ирисовой эссенции, идущий из прачечной, вызывал во мне ощущение, что я на открытом воздухе, весной… Впрочем, все было иллюзией, даже то, о чем я в состоянии транса писала много часов кряду. Жизнь за моей ширмой и во всей квартире не имела уже ничего общего со мной – мне удавалось достигнуть полного отвлечения.

Когда мама устраивала приемы, это происходило в большом салоне, для других нужд он не использовался. Нам запрещалось туда входить, и в иные дни окна там оставались закрытыми и зашторенными, что лишало комнату воздуха и света. Иногда я проскальзывала в салон, забивалась в угол дивана, горячо желая, чтобы меня не обнаружили, и впадала в забытье. В комнате размещались персидские и китайские предметы, и слабый аромат сандала придавал моему убежищу оттенок извращенности. В дни приема шторы открывались, салон наполнялся светом. Дамы, приходившие в гости, были, по большей части, старые подруги матери по колледжу, их пути разошлись, но они продолжали общаться по привычке. Встречались также ученые и дипломаты, казавшиеся очень старыми. Разговоры велись весьма изысканные и убийственно скучные.

Длинными, спокойными ночами весной и осенью пастухи окрестных деревень, пересекая город со своими стадами, проходили по улице Национале, где мы в то время жили. Завернувшись в тяжелые черные плащи, в больших черных шляпах, с пастушьими посохами в руках, они шествовали вдоль улицы вместе со своими собаками, которые помогали им пасти стада. Блеяние овец внушало спящим за ставнями мужчинам и женщинам мысли о просторах лугов…

Спрятавшись в запретных комнатах, я порой наблюдала эту восхитительную сцену – в ней вся поэзия деревни, – все это освещала римская луна. Дрожа от холода, страшно возбужденная, я тихо возвращалась в свою постель. Стараясь не разбудить сестру, мы с ней спали в одной комнате, мысленно повторяла поэму, которую напишу завтра.

За ширму я возвращалась с огромными листами бумаги, вновь свободная, и погружалась в глубокие раздумья. Никогда с тех пор не испытывала столь огромной радости, как тогда – одержимая.

Через много лет Скиап перечитала свои поэмы… и с трудом поверила, что они написаны ею, краснела, читая их вслух, хотя это лишь часть того, что выражалось так свободно. В детстве она не отдавала себе отчета в том, что писала. Теперь-то она понимала, что горе и любовь, чувственность и мистицизм – наследие тысячелетий вторглись в сознание наивного ребенка. Но с тех пор никакая удача не приносила ей большего чувства удовлетворения, чем те стихи.

Кузен Аттилио, сын астронома, намного ее старше, стал большим другом Скиап. По профессии художественный критик, он владел небольшой коллекцией прекрасных картин, хранил их в темной комнате. Время от времени забирал оттуда одно из своих сокровищ и вешал на лучшей стене в своем доме – пусть другие картины не мешают как должно оценить ее. Он утверждал, что за один раз человек получает наслаждение лишь от одного произведения искусства. Насытив свой ум и чувства красотой картины, он возвращал ее на место и выносил другую.

Именно этому кузену доверила она свои поэмы. Он прочитал, попросил разрешения подержать несколько дней у себя и тайком передал миланскому издателю, по имени Куинтьери, не сообщив имени автора. На следующий день тот позвонил ему и сказал: «Я публикую книгу. Скажи мне имя автора!»

Тогда Скиап под предлогом визита к кому-то из родственников отправилась в Милан, и кузен Аттилио отвел ее к издателю. Ей было четырнадцать лет; сев в уголке, испуганная и взволнованная, она слушала, как Аттилио начал разговор со своим приятелем. Через некоторое время издатель, человек занятой, взглянул на часы.

– Вы полагаете, она еще долго заставит себя ждать?

– Кто? – удивился Аттилио.

– Как «кто» – автор поэм!

– Но он сидит рядом с вами.

Под удивленным взглядом издателя Скиап сделалась еще меньше и нелепее, чем обычно.

Куинтьери опубликовал поэмы, назвав их «Аретуса»^[7] – именем нимфы светлого источника в Сиракузах на Сицилии. Она написала посвящение:

 
«Тем, кого люблю,
Тем, кто меня любит,
Тем, кто заставлял меня страдать».
 

Для семьи книга оказалась разорвавшейся бомбой. О ней писали газеты, отрывки из поэм публиковались повсюду в Италии и даже за границей.

Но отец посчитал это ужасным позором для семьи и отказался прочитать книжку. Созвали семейный совет и постановили: в качестве наказания и чтобы поместить отныне под постоянный надзор, – отослать автора в монастырь в немецкую Швейцарию. И отослали – сожалеть о своих грехах и охлаждать слишком буйный темперамент.

На деле эта ссылка стала для меня совершенно удивительным испытанием. Оставаясь по-прежнему до глубины души экзальтированной, я не подчинилась религиозному уставу. Несомненно, я была глубоко верующей, но по-своему, особым образом: вера моя находилась в непосредственной связи с истоками гармонии и творения, я не прибегала к посредничеству людей.

В монастыре не терпели никаких связей с внешним миром. Любое письмо, записка, даже адресованные родителям, просматривались матерью-настоятельницей. Даже ежедневные ванны проходили под наблюдением: мы должны купаться в толстой полотняной рубашке, чтобы ни в коем случае наши тела не предстали обнаженными, и имели право снять ее днем, лишь надев предварительно другую.

Первое, что она сделала, освободилась от этой ужасной туники и приняла ванну как все нормальные люди. Но через замочную скважину за ней кто-то шпионил, и в тот же день нарушительницу призвали к ответу. В приступе возмущения, не забыв натянуть длинные черные перчатки, она подготовилась, чтобы предстать перед матерью-настоятельницей. Она знала, что перед этой особой, жесткой и враждебной, надеяться было не на что. Скиап решили укротить, но она твердо настроилась на борьбу, особенно после того, как заметила на столе настоятельницы свои письма.

Девушку обвинили в недисциплинированности и бесстыдстве. Чувствуя себя чистой и честной, она впала в состояние безумного гнева. Упрямый подросток и старая монахиня сошлись лицом к лицу, как в петушином бою…

Несмотря на страстные стихи «Аретусы», Скиап оставалась в полном неведении о плотской стороне любви. Неудивительно, что ее привело в замешательство поведение некоторых воспитанниц, особенно одной из старшего класса: та следовала за ней повсюду и без конца дарила маленькие подарки. Это, по всей видимости, «особая дружба»… Но она-то не считала ее таковой, поощряла и ценила, вплоть до того дня, когда девушка схватила ее в свои объятия и покрыла поцелуями. И тогда при всей своей наивности Скиап поняла, и все пуританские принципы семьи ударили ей в голову.

А что́ она думала о «суровости» жизни в монастыре, не скрывала от монахинь. После этих обличительных речей пришлось лечь в постель на несколько дней. Совсем обезумев, неспособная найти ни малейшей поддержки извне, она объявила голодовку. И все-таки ей приходилось соблюдать распорядок и каждое утро являться к мессе, во время которой она почти каждый день теряла сознание.

Одной из воспитанниц монастыря оказалась дочь президента Совета, и, воспользовавшись тем, что девушка возвращалась в Рим, Скиап доверила ей послание к отцу. Как только он его получил, немедленно отправился в Швейцарию, долго смотрел на дочь, не произнеся ни слова, – и увез ее домой. В монастыре она пробыла ровно девяносто девять дней.

И вот я дома. К нам часто заходил в гости один русский – некрасивый, с маленькими раскосыми глазами и широкой бородой. После ужина он садился у стола, уставившись в пространство. Богатый, но скупой по отношению к самому себе, он отдавал свои деньги на разные благотворительные цели. Долгое время в семье считали, что он приходит из-за сестры, но однажды он поведал отцу, что посещает наш дом из-за меня и желает на мне жениться. Родители хорошо к нему относились, но, к счастью, сочли меня слишком молодой и ответили отказом. Каждый вечер он совершал свой ежедневный визит, проводил некоторое время, глядя в пустоту, а потом возвращался домой и писал мне длинные письма. Я получала их во время завтрака, и думаю, что он приносил их сам по дороге к утренней службе в церкви.