– Отлично! Ты пойдешь к госпоже Фовель и потребуешь от нее этот ключ. Если она не согласится его отдать, употреби силу. Что с ней церемониться! Получив ключ, ты отопрешь кассу и возьмешь все, что в ней находится… Ну-с, господин Проспер, дорого же вам обойдется любовь к девушке, которую люблю и я!

– Не радуйся заранее, – сказал Рауль. – Трудностей еще немало.

– Я их вовсе не вижу.

– Проспер может завтра же переменить это слово.

– Это верно, но маловероятно. Он, должно быть, уже и позабыл то, о чем сболтнул. Во всяком случае мы поспешим.

– И это еще не все. Согласно строгому предписанию господина Фовеля, в кассе оставляют на ночь только очень незначительные суммы.

– Стоит только мне захотеть, и в ней оставят громадную сумму.

– Как это?

– У господина Фовеля сейчас лежат мои четыреста тысяч. Я закажу их платеж рано утром, в момент открытия банкирской конторы. Тогда их положат в кассу на ночь.

– Какая мысль! – воскликнул пораженный Рауль, хотя и опасался со стороны госпожи Фовель непобедимого сопротивления. Будучи побежденной, она, наверное, признается мужу во всем, а тем более если почувствует в своей душе угрызения совести.

Но Луи этого не опасался.

– Жертва влечет за собою жертву, – отвечал он. – Она уже слишком много делала для нас, чтобы не соглашаться на все что угодно. Для нас она предала свою приемную дочь Мадлену, предаст и этого молокососа, который для нее совсем чужой.

– Так-то так, только в глазах Мадлены Проспер все-таки не будет бесчестным.

– Ты просто ребенок, милый племянничек!

И они обдумали весь план действий и самое легчайшее его осуществление.

– Если это действительно то самое слово, – проговорил Рауль, – то Проспер погиб!..

И сообщникам больше ничего не оставалось делать, как только обсудить частности и назначить день к приведению в исполнение их возмутительного замысла. Они решили, что преступление может быть совершено вечером 27 февраля.

Они выбрали именно этот вечер потому, что Рауль знал, что господин Фовель будет обедать у одного из своих друзей и что Мадлена приглашена на вечеринку к подруге. И без всякой помехи Рауль отправится в этот вечер к Фовелям в половине девятого, когда его мать во всем доме будет одна.

– Сегодня же, – сказал Кламеран, – я пойду к Фовелю и потребую, чтобы деньги были приготовлены к утру во вторник.

И, сказав друг другу «до завтра» и пожелав успеха, Рауль и Кламеран расстались.

Кламеран был так рад, что позабыл даже о той бездне грязи, которая еще отделяла его от успеха. Рауль был спокоен и полон решимости. Подлое дело, которое он должен был совершить, возбуждало его своей проклятой властью. Он ни о чем больше не думал, как только о самостоятельности, о финансовой независимости. Даже Луи так не думал о Мадлене.

И все шло так, как условились эти двое негодяев. Банкир позабыл о своем постановлении и из любезности сделал распоряжение о выдаче денег именно в условленный час, а Проспер пообещал, что деньги к назначенному времени будут уже на месте.

Уверенность в успехе сводила Луи с ума. Он считал часы и минуты. Наоборот, Рауль становился все печальнее и печальнее. Размышления о предстоящем деле раскрывали перед ним всю его гнусность.

Рауль был настоящим бандитом, смелым, ужасным во всем, что касалось исполнения его алчных желаний. Он мог красть с веселым видом, мог пырнуть своего врага кинжалом из-за угла и после этого спокойно спать, но он был молод.

Он был молод, и порок еще не успел проникнуть в него до мозга костей; испорченность еще не настолько поработила его душу, чтобы заглушить в ней последние остатки благородных чувств.

И его решимость, такая твердая накануне, все ослабевала по мере того, как приближалась решительная минута.

– Ты боишься? – спросил его Кламеран, с беспокойством следивший за его внутренней борьбой.

– Да, – отвечал Рауль. – У меня нет твоей силы воли и я боюсь.

– Как! Ты? Мой ученик, мой друг? Это невозможно! Черт возьми, бодрись! Побольше энергии, еще один взмах веслом – и мы у берега. Это нервы. Пойдем обедать, стакан бургонского тебя подправит.

И они отправились на бульвар, зашли в один первоклассный ресторан, в котором часто бывали, и потребовали себе отдельный кабинет.

Но напрасно Луи старался быть веселым: он не мог развеселить своего товарища.

Рауль оставался мрачным и бледным. В кабинете пробило восемь часов.

– Пора! – сказал Луи.

Рауль побагровел, зубы его застучали. Он хотел встать и не мог. Ноги отказались ему служить.

– Ах, я не могу! – воскликнул он с болью и отчаянием.

Огонь сверкнул в глазах у Кламерана. Неужели всем его комбинациям суждено пропадать даром? Но он овладел собой, сообразив, что малейшая вспышка может погубить все дело. И он быстро позвонил. Пришел слуга.

– Бутылку портвейна, – обратился к нему Кламеран, – и бутылку рому!

Слуга подал, Луи налил в большой стакан того и другого, смешал и поднес Раулю.

– Пей! – сказал он.

Одним глотком Рауль осушил стакан. Затем он встал и, стукнув кулаком по столу, воскликнул:

– Идем!

Но, не сделав и двадцати шагов по бульвару, он почувствовал, что энергия, вызванная в нем алкоголем, оставляет его.

И он взялся за руку Кламерана.

– Помни хорошо о том, что мы придумали, – сказал ему Кламеран. – Главное – уметь войти. От того, с каким видом ты войдешь, зависит все! Пистолет с тобой?

– Да, да, оставь меня…

Очутившись у дверей дома Фовелей, Рауль почувствовал новый упадок сил.

– Бедная женщина! – воскликнул он. – Несчастный тот человек, которому я только вчера еще пожимал руку, а сегодня уже подтолкну на гибель!.. Ах, как это подло, как подло!

– Да ну же! – оборвал его Кламеран со злобой. – Я, кажется, в тебе ошибся!

Но в это время низменные инстинкты взяли над Раулем верх, он подбежал к двери и позвонил. Ему отворили.

– Тетя дома? – спросил он у лакея.

– Барыня одна, в своем будуаре, – отвечал слуга.

Рауль стал подниматься наверх.

Глава XX

Кламеран сказал Раулю:

– Главное – это уметь войти. Сам твой вид должен оказать такое действие, чтобы не нужно было больше никаких объяснений.

Но это предупреждение оказалось излишним.

Войдя в будуар, Рауль был так бледен и так расстроен, его глаза выражали такое замешательство, что, увидев его, госпожа Фовель не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть:

– Рауль!.. Какое еще несчастье?

Звук этого голоса, полный нежности, произвел на молодого бандита впечатление электрического удара. Дрожь пронзила его с ног до головы. Но он не оробел. Луи не ошибся: Рауль вошел в свою роль, он был на сцене, самоуверенность вернулась к нему, его плутовская натура одержала верх.

– Меня, мама, постигло несчастье… – отвечал он. – Но это уж последнее!..

Госпожа Фовель никогда еще не видала его таким. Взволнованная, вся затрепетав, она поднялась с места, подошла к нему и, посмотрев ему прямо в глаза, старалась прочитать в них всю его душу.

– В чем дело? – настаивала она. – Рауль, мой сын, отвечай же!

Он ласково отстранил ее от себя.

– В том, – отвечал он задыхающимся голосом, – в том, что я не достоин тебя, не достоин своего честного, благородного отца!

Она замахала головой, точно для того, чтобы не дать ему это говорить.

– О, я знаю себя! – продолжал он. – Я сам себе судья!

– Говори же! – воскликнула она. – Объяснись! Разве я тебе не мать? Говори всю правду, я все должна знать!

Он помедлил немного, точно боясь того ужасного удара, который должен был нанести своей матери, а потом упавшим голосом чуть слышно произнес:

– Я погиб!

– Погиб?

– Да, больше уже мне не на что надеяться, нечего ожидать! Я обесчещен, и я сам же в этом и виноват! Сам!

– Рауль… Что ты говоришь?…

– Но ты не бойся, мама, я не втопчу в грязь имя, которое ты мне дала. У меня хватит смелости пережить свой позор. Перестань, мама… не оплакивай меня… Я из тех людей, на которых ожесточилась сама судьба и для которых нет другого выхода, кроме смерти. Я сын рока. Разве ты не осуждена вечно проклинать мое рождение? Воспоминание обо мне заставляло тебя в долгие бессонные ночи испытывать угрызения совести. Наконец я нахожу тебя и за твою же привязанность ко мне вношу в твою жизнь погибель.

– Неблагодарный!.. Упрекнула ли я тебя хоть раз?

– Ни разу в жизни. Твое дорогое имя будут благословлять эти губы, когда твой Рауль умрет.

– Умрешь? Ты?

– Это необходимо, мама, этого требует честь. Я присужден к этому судьями, выше которых нет на свете, это моя совесть и воля.

– Но что же ты такое сделал?

– Мне были поручены чужие деньги, и я их проиграл.

– Большую сумму?

– Ни ты, ни я не сможем ее уплатить. Бедная мама! Я разве не все у тебя забрал? Разве ты не все драгоценности до малейшей безделушки отдала мне?

– Но ведь Кламеран богат, он сам предлагал мне свое состояние. Я прикажу сейчас заложить лошадей и поеду к нему сама.

– Кламеран уехал на восемь дней, и именно сегодня вечером я должен или уплатить, или умереть. Прежде чем решиться, я уже все обдумал. Лишиться жизни-и это в двадцать лет!

Он вытащил из кармана пистолет и насильно улыбнулся.

– Вот кто устроит все! – сказал он.

Госпожа Фовель была слишком взволнована, чтобы узреть в его угрозах хитрость. Позабыв о прошлом, не заботясь о будущем, вся поглощенная настоящим, она видела только то, что ее сын должен умереть, застрелиться и что она ничем не могла удержать его от этого самоубийства.

– Я умоляю тебя подождать, – сказала она. – Андре вернется, я попрошу у него денег. Сколько тебе было поручено?

– Триста тысяч франков.

– Завтра я их тебе достану.

– Мне они нужны сегодня же вечером!

Она почувствовала, что сходит с ума, и в отчаянии всплеснула руками.

– Сегодня же вечером, – повторяла она. – Отчего же ты не пришел ко мне раньше? Значит, ты потерял ко мне доверие?… Вечером ведь в кассе никого нет!..

– В кассе! – воскликнул он. – А ты знаешь, где лежит от нее ключ?

– Да, вот там!

– Отлично!..

Он посмотрел на нее с такой дьявольской дерзостью, что она опустила глаза.

– Давай мне его сейчас же!

– Несчастный!..

– От этого зависит моя жизнь.

– Нет, – залепетала она, – нет, это невозможно!

Он настаивал, а потом вдруг собрался уходить.

– В таком случае, мама, поцелуй меня в последний раз.

Она его остановила.

– Зачем же тебе ключ, Рауль? – спросила она. – Разве тебе известно слово?

– Нет, но я попытаюсь.

– Да ведь в кассе никогда не оставляют денег!

– Попробуем! Если я чудом открою ее и если в ней окажутся вдруг деньги, то это значит, что сам Бог сжалился над нами.

– А если не откроешь? Клянешься ли ты мне тогда подождать до завтра?

– Клянусь памятью моего отца.

– Тогда вот тебе ключ. Возьми его.

Бледные и дрожащие, Рауль и госпожа Фовель вошли в кабинет банкира и направились к узкой винтовой лестнице, которая вела из апартаментов в банкирскую контору.

Рауль шел впереди, держа лампу и сжимая в кулаке ключ от кассы.

Госпожа Фовель была твердо убеждена, что все попытки Рауля останутся безуспешны. Зная устройство кассы, она понимала отлично, что с одним ключом еще не доберешься до денег и что надо было знать еще слово. И ей казалось невозможным, чтобы Рауль знал это слово, которое не было известно даже ей самой. Ну откуда и как ему было узнать о нем? Даже допустив, что он отопрет кассу, она была уверена, что все равно он не найдет там денег, так как все фонды хранились постоянно в банке.

И если она приняла участие в деле, даже мысль о котором казалась ей ужасной, если она дала своему сыну ключ, так это только потому, что поверила слову Рауля и хотела оттянуть время до утра.

«Когда он убедится в тщетности своих надежд и своих усилий, – думала она, – он подождет до завтра, он поклялся мне в этом, и тогда я завтра же… завтра…»

Они вошли в бюро Проспера, и Рауль поставил лампу на конторку, которая была настолько высока, что, несмотря на абажур, лампа освещала все.

Быстро, с привычной ловкостью он нажал на пять кнопок на крышке кассы: «ж», «и», «п», «с», «и».

Затем он вставил в скважину ключ, повернул его раз, затем вдвинул глубже и повернул вторично. Сердце его так билось, что госпожа Фовель могла слышать его удары.

Слово не было изменено. Касса отперлась.

Рауль и его мать оба вскрикнули: один от радости, другая от страха.

– Запри ее! – воскликнула госпожа Фовель, пораженная этим неожиданным, необъяснимым результатом.

И, потеряв голову, она бросилась на Рауля, отчаянно вцепилась ему в руку и потянула ее на себя с такой силой, что ключ выскочил из скважины, скользнул по дверце кассы и оставил на ней длинную, глубокую царапину.

Но Рауль улучил время и, увидав на верхней полке кассы три пачки процентных бумаг, схватил их левой рукой и сунул себе под сюртук между жилеткой и рубашкой.

Израсходовав себя всю на это движение и будучи не в состоянии сладить с охватившим ее волнением, госпожа Фовель выпустила руку Рауля и, чтобы не упасть, ухватилась за спинку кресла Проспера.

– Умоляю тебя, Рауль, – сказала она, – заклинаю тебя, положи обратно в кассу эти билеты… Завтра я тебе достану эти деньги, клянусь тебе в этом, я дам тебе их в десять раз больше, только, умоляю тебя, пожалей свою мать!

Он не слушал ее и рассматривал царапину, оставленную на дверце. Она была очень заметна и беспокоила его.

– Не бери хоть всего, – настаивала госпожа Фовель. – Возьми, сколько нужно, и положи обратно остальное.

– Для чего? Чтобы менее заметили кражу?

– Да. Пойми ты, я все устрою. Предоставь действовать мне. Я придумаю какое-нибудь извинение, скажу Андре, что это мне понадобились деньги.

С тысячами предосторожностей Рауль снова запер кассу.

– Идем, – обратился он к матери. – Удалимся скорее, а то нас могут хватиться. Прислуга может войти к тебе в будуар и, не найдя нас, поднимет тревогу.

Это жестокое равнодушие, эта способность рассуждать в такой момент возмутили госпожу Фовель.

– Отлично! – воскликнула она. – Хорошо же! Пусть нас ловят на месте преступления! Тогда все будет кончено, Андре меня выгонит, как последнюю тварь, но я не стану губить невинных. Завтра в этом кабинете обвинят Проспера. Кламеран отнял у него любимую женщину, а ты хочешь украсть у него и честь, – нет, довольно!

– Идем же! – крикнул он, схватив ее за руку.

Но она упиралась. Она уцепилась за край стола и не хотела идти.

– Я уже предала вам Мадлену, – сказала она, – поэтому не хочу предавать вам еще и Проспера!

Рауль понял, что необходим очень веский мотив, чтобы изменить решение госпожи Фовель.

– Эх, простота! – засмеялся он с цинизмом. – Разве ты не понимаешь, что сам Проспер мой сообщник и что мы эти деньги поделим поровну? Он уже дожидается меня.

– Это невозможно!

– А что ж по-твоему, откуда бы я мог узнать слово?

– Проспер честен.

– Конечно; мы оба честны! Только нам нужны деньги.

– Ты лжешь!

– Нет, милая маменька, Мадлена прогнала от себя Проспера, надо же ему, бедному мальчику, чем-нибудь утешаться, а для этого нужны ведь деньги…

Он взял лампу и осторожно, но с силой повел госпожу Фовель по лестнице. Она уже не владела собою и машинально переступала со ступени на ступень.

– Надо положить ключ обратно в стол, – сказал Рауль, когда они были снова в спальне.

Но она не слышала его, и он сам положил его туда, так как видел, откуда она его взяла.

Затем он снес на руках госпожу Фовель в ее будуар, где она сидела во время его прихода, и усадил ее в кресло.

И так велик был упадок ее сил, так дико смотрели в пространство ее глаза, по которым можно было судить об ужасе, охватившем ее душу, что испугался даже сам Рауль, и ему показалось, что она сошла с ума.

Он поцеловал ее в лоб и ушел.

В том самом ресторане, в котором они обедали, Кламеран, мучимый неизвестностью, поджидал своего сообщника.

И едва только показался Рауль, как он стремительно вскочил с места, побледнел от беспокойства и едва слышно спросил:

– Ну?

– Все исполнено, дяденька, спасибо тебе. Теперь я последний из негодяев.

Он быстро расстегнул жилет и, бросив на стол, еще залитый тем вином, которым он опьянял себя для храбрости, четыре связки банковых билетов, он с ненавистью и презрением сказал:

– На, подавись! Эти деньги будут стоить чести и, быть может, жизни трех человек.

Кламеран не почувствовал обиды. Дрожавшей рукой он сгреб банковые билеты и стал их ощупывать, точно стараясь убедиться в успехе.

– Теперь Мадлена моя! – сказал он.

Рауль молчал. Вид этой радости после всего того, что он испытал за этот час, его возмущал и унижал.

– Трудно было? – спросил Кламеран с улыбкой.

– Я тебе запрещаю, – закричал вне себя Рауль, – понимаешь? Я тебе запрещаю когда бы то ни было говорить со мной об этом вечере! Я должен его позабыть…

Кламеран нетерпеливо пожал плечами.

– Забывай, забывай, милый племянничек, – насмешливо проговорил он, – сделай такое одолжение! Только я не думаю, чтобы из боязни воспоминаний ты отказался от этих трехсот пятидесяти тысяч франков. Возьми же их! Они твои.

Это великодушие не удивило и не удовлетворило Рауля.

– По нашему условию я имею право на большее, – сказал он.

– Совершенно верно. Это – в счет платежа.

– А когда я получу остальное?

– В день моей свадьбы с Мадленой. Не раньше.

– Ладно, я соглашаюсь. Но от поручений, подобных нынешнему, я положительно отказываюсь.

Кламеран расхохотался.

– Хорошо, хорошо, – отвечал он. – Теперь ты можешь сделаться честным сколько влезет: момент удобный, ты богат. А так как тебя пугает твоя трусливая совесть, то я больше уже не буду давать тебе никаких поручений. Итак – иди за кулисы. Теперь начинается уже моя роль.

Глава XXI

По уходе Рауля госпожа Фовель целый час оставалась в оцепенении, близком к полной нечувствительности ко всему, что бывает следствием одинаково как крупных моральных потрясений, так и сильных физических страданий.

Мало-помалу она стала приходить к сознанию настоящего положения и вместе со способностью мыслить возвратились к ней и страдания.

Теперь она поняла, что была жертвой гнусной комедии, что Рауль мучил ее сознательно, хладнокровно, с заранее обдуманным планом, делая из ее страданий себе забаву, спекулируя на ее нежности.

Но Проспер? Был ли он сообщником Рауля? Способствовал ли он ему в краже?

В этом вопросе для госпожи Фовель заключалось все. Если не он, то кто же другой мог сообщить Раулю слово и заранее положить в кассу такую громадную сумму денег, когда, согласно формальным приказаниям патрона, она всегда должна была оставаться пустой. Да и самое поведение Проспера делало вероятным сообщение Рауля. Она знала, что он живет с одной из тех тварей, по капризу которых бросаются на ветер целые состояния и которые губят даже лучших людей. Она считала ее способной на все.

Разве она не знала по опыту, до чего может довести увлечение?

Тем не менее она извиняла Проспера и его падение приписывала себе. Благодаря кому именно Просперу было отказано от дома, который он считал своим? Кто разрушил хрупкое здание его надежд и испортил его чистую любовь?

Она думала об этом и не знала, как теперь поступить, сообщить ли обо всем Мадлене или нет?

И она решила, что преступление Рауля должно остаться в тайне. И когда в одиннадцать часов вернулась из гостей Мадлена, она ей не сказала ничего.

Ее спокойствие не изменило ей и тогда, когда пришли домой и Фовель с Люсьеном. Но под внешним спокойствием было скрыто ее тяжкое страдание. Что, если банкир вздумает сейчас сойти вниз, в контору, и осмотреть кассу? Это бывало редко, но все-таки бывало.

Наступившая ночь была для госпожи Фовель одним долгим и невыносимым страданием.

– Через шесть часов… – говорила она себе. – Через четыре часа… Через три часа все будет открыто. Как-то все обойдется!

Настал день, стали в доме пробуждаться. Вот заходила прислуга. Вот стали отпирать контору, вот донеслись до нее голоса приказчиков.

Она хотела встать и не могла. Непобедимая слабость и тяжкие страдания овладели ей. Тогда она стала ожидать, присев на краю кровати и насторожив слух. Отворилась дверь, и в ее комнату вошла Мадлена. Несчастная была бледна как смерть и дрожала как осиновый лист.

Госпожа Фовель поняла, что преступление открыто.

– Ты знаешь, тетя, что случилось? – спросила Мадлена прерывающимся голосом. – Обвиняют Проспера в краже. Сейчас внизу полиция, и его отведут в тюрьму.

Госпожа Фовель застонала.

– Все это штуки Рауля или маркиза… – продолжала молодая девушка.

– Как? Почем ты знаешь?

– Я ничего не знаю. Проспер не виноват – вот и все. Сейчас я его видела, говорила с ним. Если бы он был виновен, то он не осмелился бы так честно смотреть мне в глаза.

Госпожа Фовель уже открыла было рот, чтобы сообщить ей обо всем, но не смогла.

– Чего хотят еще от нас эти два чудовища? – воскликнула Мадлена. – Каких им жертв еще надо? Обесчестили Проспера!.. Лучше бы убили его…

Приход Фовеля прервал ее. Банкир так был возмущен, что не мог говорить.

– Негодяй! – пробормотал он наконец. – И он осмелился обвинить меня!.. Сказал во всеуслышание, что это я сам себя обокрал… Теперь маркиз Кламеран может заподозрить меня.

И, не замечая выражения лиц двух дам, он рассказал, как все случилось.

В этот день преданность Мадлены своей тетке выдержала тяжкое испытание. На глазах у благородной девушки втаптывали в грязь человека, которого она любила; она верила в его невиновность как в свою собственную.

Она знала тех, кто подставил ему ловушку, и не могла его защищать.

А госпожа Фовель поняла, что ее недомогание может послужить уликой, и, полумертвая, собралась с последними силами и вышла к завтраку.

Это был печальный завтрак. Никто не ел. Прислуга ходила на цыпочках и перешептывалась, точно в доме был покойник.

В два часа Фовель сидел запершись у себя в кабинете, когда к нему пришел вдруг казачок и доложил, что его желает видеть маркиз Кламеран.

– Как! – воскликнул банкир. – Он смеет…

А потом он подумал и сказал:

– Проси.

Но маркиз не пожелал входить. Возвратившийся мальчик доложил, что по важным соображениям он хочет видеть господина Фовеля в банкирской конторе.

– Что еще за новости? – воскликнул банкир.

Но, не найдя отговорок, он все-таки сошел вниз. Кламеран ожидал его, стоя в первой комнате перед кабинетом кассира. Фовель направился к нему.

– Что вам еще нужно от меня, милостивый государь? – резко спросил он его. – Ведь вы же получили все? У меня ваши расписки…

К великому удивлению приказчиков и самого банкира, маркиза нисколько не смутил этот вопрос.

– Вы жестоки ко мне, – отвечал он, – но если я настаивал на том, чтобы видеть вас здесь, а не в вашем кабинете, так это только потому, что именно здесь, при ваших служащих, я дозволил себе быть неделикатным с вами и вот при них же хочу просить у вас извинения.

Поведение Кламерана было настолько неожиданно, что банкир едва нашел от удивления два-три банальных слова ему в ответ. Он протянул ему руку и сказал:

– Забудем обо всем…

Затем они несколько минут дружелюбно беседовали, Кламеран рассказал банкиру, почему именно ему так неотложно понадобились деньги, и они стали прощаться. Уходя, Кламеран заявил, что хотел бы получить от госпожи Фовель позволение засвидетельствовать ей свое почтение.

– После такого горя, какое ей пришлось испытать сегодня утром, – сказал он с видимой нерешительностью, – было бы, пожалуй, это и нескромно…

– О, не беспокойтесь об этом! – отвечал банкир. – Мне даже кажется, что немножко поболтать ей просто было бы полезным, развлекло бы ее, а то и я так расстроен этим неприятным приключением…

Госпожа Фовель находилась в том же самом будуаре, где накануне Рауль пугал ее самоубийством. Изнемогая от страданий, она едва сидела на кушетке, и Мадлена была около нее. Но когда лакей доложил о Кламеране, обе они вскочили, испугавшись так, точно это было привидение.

Он поздоровался с ними; ему указали на кресло, но он отказался от него.

– Простите, мадам, – начал он, – что я осмелился вас беспокоить, но я должен исполнить свой долг.

Дамы молчали.

– Я знаю все! – тихо сказал он. – Час тому назад я узнал, как вчера вечером Рауль прибег к позорному насилию, как он вынудил у своей матери ключ от кассы и как похитил из нее триста пятьдесят тысяч франков.

Гнев и стыд при этих словах покрыли щеки Мадлены.

Она бросилась к тетке и схватила ее за руки.

– Так это правда? – злобно спросила она ее. – Так это правда?

– Увы! – застонала уничтоженная госпожа Фовель.

Мадлена выпрямилась во весь рост.

– И ты допустила, что обвиняют Проспера, – воскликнула она, – ты позволила обесчестить его, посадить в тюрьму?

– Прости!.. – прошептала госпожа Фовель. – Я боялась. Рауль хотел себя убить. Затем ты не знаешь… Проспер его соучастник.

– Тебе об этом наврали и ты веришь? – возмутилась Мадлена.

Кламеран искал удобного момента прервать ее.

– К несчастью, – язвительно сказал он, – ваша тетушка права: господин Бертоми действительно тут причастен.

– Доказательств, милостивый государь, доказательств!

– Признание Рауля.

– Рауль – подлец!

– Я согласен с вами, но кто же сообщил ему слово? Кто заранее принес деньги в кассу? Несомненно, что господин Бертоми.

Но Мадлена не слушала его. Бросив на него уничтожающий взгляд, она многозначительно сказала:

– Вы должны знать, где эти деньги. Вы подстрекнули его на эту кражу, и укрыватель – тоже вы!

– Настанет день, мадемуазель, – отвечал он, – когда вы раскаетесь в этих словах. Я понял значение ваших слов. Не старайтесь их отрицать…

– Я и не подумаю их отрицать.

– Мадлена! – прошептала госпожа Фовель, дрожа всем телом при мысли о том, что она всецело находится в его руках. – Мадлена, имей жалость!..

– Да, – печально произнес Кламеран. – Мадемуазель безжалостна. Она жестоко поступает с честным человеком, единственная вина которого состояла лишь в том, что он повиновался последней воле своего покойного брата.

И он медленно вытащил из кармана пачку банковых билетов и положил ее на камин.

– Рауль украл триста пятьдесят тысяч франков, – сказал он, – вот эта сумма. Это – половина моего состояния. От всей души я отдаю вам все, чтобы только быть убежденным, что это преступление – последнее.

Мадлена была смущена. Все ее предположения, казалось, разлетелись прахом. Госпожа Фовель, наоборот, с распростертыми объятиями встретила эту щедрость.

– Мерси, – говорила она, пожимая Кламерану руку. – Мерси, вы так добры!..

Луч радости засветился в глазах Луи. Но он начал торжествовать слишком рано. Минута размышления вернула Мадлене все ее недоверие.

Для человека, которого она считала неспособным на благородное чувство, она считала это бескорыстие слишком великим поступком, и у нее появилась мысль, не новая ли это западня?

– Для чего нам эти деньги? – спросила она.

– Вы отдадите их господину Фовелю.

– Мы? И как? Отдать ему эти деньги – значит выдать Рауля, а это в свою очередь значило бы погубить тетю. Нет, милостивый государь, возьмите эти деньги себе назад.

Кламеран повиновался и собрался уходить.

– Я понимаю ваш отказ, – сказал он. – Но я не уйду, мадемуазель, без того, чтобы не сказать вам, как сильно заставляет меня страдать ваша несправедливость. Быть может, вы теперь измените и данное вами обещание?

– Нет, я сдержу свое обещание, но только в том случае, если вы дадите мне гарантии.

– Гарантии?… В чем? Говорите, прошу вас…

– Кто может знать, что после моей свадьбы с вами Рауль снова не будет угрожать своей матери? Что значит мое приданое для такого человека, который в четыре месяца растратил более ста тысяч? Давайте сторгуемся: моя рука за честь и жизнь моей тети. Но предварительно я должна знать: в чем ваши гарантии?

– О, я предоставлю вам все, что только вы потребуете от меня! – воскликнул Кламеран. – Вы сомневаетесь в моей преданности, чем же я мог бы вам ее доказать? Попытаться спасти господина Бертоми?

– Благодарю за ваше предложение, – с достоинством отвечала Мадлена. – Если Проспер окажется виновным, то пусть его засудят, а если он невиновен, то Бог ему поможет.

Госпожа Фовель и ее племянница поднялись. Визит окончился. Кламеран должен был уходить.

«Каков характерец? – говорил сам себе Кламеран. – Какова сила воли!.. Требовать от меня гарантий!.. Но я ее люблю и хочу видеть эту гордячку у своих ног… Она так хороша… Что ж, тем хуже для Рауля!»

И в самый тот момент, когда Луи уже считал себя у цели, возникло новое препятствие. Приходится начинать сначала. Было ясно, что Мадлена решила пожертвовать собой ради тетки, но было также ясно и то, что она не пожертвует собой ради одних только сомнительных обещаний.

А как ей дать гарантии? И какие? Какими мерами можно ясно и определенно удостоверить, что госпожа Фовель отныне будет ограждена от Рауля?

Конечно, раз Кламеран женится, то Рауль будет богат и уже оставит мать в покое. Но как это доказать, как это объяснить Мадлене?

Какие ей дать гарантии?

И долго Кламеран обдумывал этот вопрос. И все-таки он не находил ничего, ни одного возможного решения, ни одного средства выйти из положения.

Но он был не из тех людей, которые долго задумываются над одним каким-нибудь предметом. Если он не мог решить вопроса, то он прямо устранял его.

Рауль стеснял его. Оставалось устранить этого Рауля. И он решил устранить его.

Через господина Фовеля его жена и Мадлена узнавали постепенно о результатах следствия над Проспером, об его упорном замешательстве, об обвинениях, которые ему предъявлялись, о нерешительности судебного следователя и, наконец, об его освобождении из тюрьмы за недостатком улик, так как не оказалось специальных поводов к его задержанию. С самого посещения Кламерана и предложения его выкупить кассира госпожа Фовель не сомневалась в его виновности, Мадлена же, напротив, была убеждена в его полной непричастности к делу. И когда он получил свободу, то под каким-то благовидным предлогом Мадлена выпросила у дяди десять тысяч франков и послала их этому несчастному, сделавшемуся жертвой стечения обстоятельств, так как до нее доходили слухи, что он остался вовсе без денег.

И если она приложила к своей посылке письмо, склеенное из букв, вырезанных ею из молитвенника, в котором советовала Просперу покинуть Францию, так это только потому, что еще не знала, что и здесь его существование еще возможно. К тому же, убежденная, что рано или поздно она станет женою Кламерана, она предпочитала видеть далеко от себя человека, которого любила так горячо.

А тем временем поставщики, деньги которых потратил Рауль и которые вот уже столько времени отпускали Фовелю в кредит, настаивали на платеже. Они не понимали, как это такой дом, как дом Фовеля, может заставлять их ожидать такие незначительные суммы. Одному были должны две тысячи, другому – тысячу, третьему всего только полтораста франков. Мясник, лавочник, виноторговец – все представили свои счета разом, и всем необходимы были деньги сейчас же и до зарезу. Некоторые даже грозили, что обратятся прямо к господину Фовелю. Увы! Госпожа Фовель была должна 15 тысяч франков, и ей неоткуда было взять этих денег.