Дело № 113

Глава XII

В двух милях от Тараскона, на левом берегу Роны, возвышается потемневший от времени и запущенный, но еще крепкий замок Кламеран.

В 1841 году в нем обитали старый маркиз Кламеран и двое его сыновей – Гастон и Луи.

Эмигрировав во время французской революции 1789 года одним из первых вместе с графом Дартуа, старый маркиз возвратился во Францию только в 1815 году вместе с войсками союзников. Здесь, благодаря судьбу, он нашел поджидавшую его возвращения небольшую часть от его прежних неизмеримых владений, чудом не попавшую в чужие руки, истощенную, но все же дававшую достаточно дохода для того, чтобы вести честную, трудовую жизнь. Но, имея в своем распоряжении только около пятнадцати тысяч ливров ежегодно, он проживал по 25 и даже по 30 тысяч, в надежде на то, что скоро наступит Реставрация, которая возвратит ему его бывшие владения сполна.

Глядя на него, жили широко и оба его сына. Младший, Луи, проводил время в вечных поисках за приключениями, пил, играл, много проигрывал. Старший же, Гастон, старался идти в уровень с эпохой, работал, читал и тайком получал журналы, одно заглавие которых казалось его отцу кощунством.

Невдалеке от замка Кламеран находился замок Вербери, не такой внушительной наружности, как первый, и построенный не с такими претензиями, но очень красивый. Здесь жила вечно судившаяся и вечно проклинавшая свою судьбу графиня Вербери. Это была высокая, худая женщина с резкими чертами лица и характера, надменная, презрительно и холодно относившаяся ко всем, кого она считала ровней себе, и жестоко к тем, кто был ниже ее по общественному положению.

У нее была единственная дочь, восемнадцатилетняя девушка, Валентина, бледная, хрупкая, со светлыми волосами и большими пугливыми глазами; о ее красоте говорили далеко на берегах Роны. Часто ее видели с книжкой в руке, сидевшею у самой воды под большим деревом в белом платье, с прекрасными полураспущенными волосами, и прозвали ее «феей Вербери».

Старый Кламеран презирал графиню Вербери, и она ему платила тем же. Но они были соседи, настолько близкие, что Кламеран мог видеть, как собаки Валентины бегают по аллеям парка Вербери, а графиня каждый вечер имела удовольствие поглядывать на ярко освещенные окна столовой Кламерана. И как только зажигались в ней огни, графиня каждый день, в определенный час и определенным тоном, в котором звучали неприязненные нотки, восклицала:

– Ну, опять начинаются оргии!

Между двух замков протекала Рона, быстро катившая свои струи, но был между этими двумя семьями еще и другой забор, более непроходимый, чем Рона, который трудно было бы устранить или разрушить.

Что же это за забор? Откуда он?

На этот вопрос затруднились бы ответить даже сами графиня и маркиз.

Говорили, что еще при Генрихе IV или Людовике XIII один из Вербери обольстил и бросил одну из Кламеран. Обольщение это повлекло за собою дуэль; сверкали мечи, было пролито много крови. Но это не все. Однако же на этой канве, полуисторической, полулегендарной, сложилось поверье, переходящее из уст в уста и от поколения к поколению, которое из этого простого события сделало целую трагедию, полную ужасов, вероломства, крови и слез.

Вот почему случилось то, что должно было случиться и что так часто происходит в жизни и описывается в романах. Случилось то, что Гастон, увидав на празднике Валентину, пленился ею. А Валентина заметила Гастона и не могла о нем не думать. Но было столько препятствий!.. В течение целого года каждый из них ревниво скрывал свой секрет. И этот год, полный радостных и опасных воспоминаний, должен был решить их будущее. За первым сладким впечатлением последовало нежное чувство, а затем пришла любовь. А уединение только способствует превращению любви в пылкую страсть.

В один из майских вечеров, когда госпожа Вербери уехала в Бокер, Гастон неожиданно проник в парк и предстал перед Валентиной. Она не удивилась и не обиделась. Взявшись под руку, они долгое время гуляли вместе по аллеям парка. Они говорили между собою только о любви, они знали, что любят друг друга, и со слезами на глазах признавали то, что любовь их безнадежна. Они понимали, что любовь их никогда не восторжествует вследствие глупых отношений между их семьями. Они сознавали, что всякая попытка с их стороны считалась бы безумием, и клялись вечно любить друг друга, но больше уже не встречаться никогда.

Но, увы! Валентину можно было вполне извинить. С робкой, любящей душой, она должна была всякий раз подавлять в себе желание быть нежной с матерью вследствие ее холодного, сурового с ней обращения. И никогда между Валентиной и госпожой Вербери не существовало тех интимных отношений, благодаря которым мать читает в сердце своей дочери как по открытой книге. В своей дочери госпожа Вербери ценила одну только наружность, и больше ничего.

– Вот настанет осень, – говорила она, – заложусь и повезу дочь в Париж. Буду ее там вывозить, и, возможно, к ней присватается какой-нибудь богатенький женишок, который пленится ее глазами и женится на ней. А то и мне самой бедность надоела!

И это она называла любовью к дочери!

И благодаря такой любви и второе свидание влюбленных не было последним. Гастон давал Валентине сигнал, зажигая свечу в одном из окон замка Кламеран, и через четверть часа уже был у ее ног. Каковы же были их намерения, их надежды? Увы, они ничего не ожидали, ни на что не надеялись. С закрытыми глазами, не рассуждая и ничего не боясь, они отдались вполне своему счастью. Не пугаясь тяжкого пробуждения, они предавались счастливому сну настоящего.

И они думали, что никто не узнает об их тайне, а между тем уже давно история об их любви и их свиданиях стала переходить из уст в уста.

Как-то вечером невдалеке от берега они заметили темную тень, которая оказалась баркой, плывшей по течению.

– Это запоздалый рыбак, – сказали они. – Он возвращается домой.

Но они ошиблись. Это был шпион, который подглядел за ними, чтобы потом рассказать о них с тысячами прикрас.

В начале ноября Гастон и сам узнал об этом.

От долгих, упорных дождей Рона вздулась. Боялись наводнения. Пускаться через реку вплавь было бы смешно, и Гастон отправился в Тараскон, чтобы там перейти через мост и левым берегом добраться до замка Вербери. Валентина поджидала его к одиннадцати часам. В Тарасконе он встретил приятеля и зашел с ним пообедать в гостиницу «Три императора». После обеда они отправились в маленькое кафе на ярмарочной площади. Кафе оказалось полно народу: Гастон с приятелем потребовали себе пива и стали играть в бильярд. Не доиграв партии и до середины, Гастон вдруг услыхал взрыв смеха у одного из столиков, стоявших в глубине. Поиграв еще с минуту, он вдруг побледнел, положил кий на бильярд и бросился к столу. Вокруг него сидели пять человек, играли в домино и пили красное вино.

– Повторите еще раз то, что вы сейчас сказали, – обратился Гастон к одному из них, по имени Жюль Лазе. – Потрудитесь немедленно повторить!

– А кто мне в этом помешает? – спокойно отвечал Лазе. – Я сказал сейчас и могу это снова повторить, что девушки высшего сорта ведут себя хуже, чем мещанки.

– Но вы упомянули сейчас имя!

– Да, я произнес сейчас имя этой хваленой феи Вербери!

Все посетители поднялись со своих мест и окружили разговаривающих. По вызывающему тону Гастона они подумали, что он придирается к Лазе, и Гастон понял, что они на его стороне и что он сам окружен врагами. Но он был не таков, чтобы отступать даже и в том случае, если бы их было не пятнадцать – двадцать, а целые десятки.

– Это подло! – воскликнул он, задрожав от гнева. – Подло и мерзко говорить гадости о девушке, мать которой вдова и у которой нет ни брата, ни отца, чтобы заступиться за ее честь!

– А если у нее нет ни брата, ни отца, – отвечал Лазе, – то есть любовники. Довольно и этого!

Ужасного слова «любовники» было достаточно для того, чтобы ярость овладела всем существом Гастона. Он поднял руку, размахнулся ею и изо всех сил ударил по щеке Лазе.

В кафе поднялись шум, крики. Все знали необузданный характер Лазе, его геркулесовскую силу и неустрашимость. Одним ударом он отшвырнул от себя стол, стоявший между ними, бросился на Гастона и схватил его за горло. Друг Кламерана хотел было прийти к нему на помощь, но его окружили со всех сторон и избили киями. К тому же и сам Лазе не желал вмешательства третьего лица.

– Расступитесь, – кричал он, – сдай назад! Я разделаюсь с ним и один!

Но все были слишком возбуждены и не могли оставаться простыми зрителями драки. Пять или шесть человек молодежи бросились к Гастону, отняли его у Лазе и оттолкнули его к бильярду. Тогда он потерял голову. Схватив с соседнего стола, за которым обедали какие-то приказчики, попавшийся ему под руку нож, он два раза вонзил его в грудь первому подвернувшемуся врагу.

Это был Жюль Лазе. Он повалился, как сноп.

Все остальные бросились на Гастона. Он уже считал себя погибшим, ему уже было нанесено три или четыре удара, как вдруг отчаянное решение пришло ему на ум. Он вскочил на бильярд и, разбежавшись по нему, изо всех сил бросился в окно. Зазвенели стекла, но Гастон уже был вне кафе. Он бежал по ярмарочной площади, не зная куда.

Была скверная погода, солнце уже село, и большие, черные, снеговые тучи плыли по небу. Но было еще светло.

Он решил, если удастся, бежать к замку Кламеран и с невероятной быстротой, перебежав по диагонали ярмарочную площадь, бросился к плотине, которая защищала Тарасконскую долину от наводнений. К несчастью, добравшись до этой плотины, поросшей великолепными деревьями и служившей местом для гулянья, Гастон позабыл, что она обнесена изгородью в три проволоки, как это делается обыкновенно вокруг мест, предназначенных для одних только пешеходов. Разлетевшись со всех ног, он ударился об изгородь, которая отбросила его назад, сильно поранив ему бедро.

Он быстро поднялся, но преследователи уже насели на него, и на этот раз ему уже нельзя было ожидать пощады. Рассудок оставил его. Он не знал, как ему поступить. Кто-то бросил в него бутылкой, она рассекла ему бровь, и кровь пролилась из раны и ослепляла его.

Он решил пробиться или умереть.

И, все еще не расставаясь с окровавленным ножом, несчастный взмахнул им во второй раз. Раздался ужасный крик, и повалился еще один человек.

Это дало ему отсрочку. Он бросился к изгороди и перескочил на плотину.

Двое из преследовавших склонились над раненым, а пятеро остальных с удвоенной энергией пустились за ним в погоню.

Но Гастон был проворен, ужас положения утроил его силы. Разгоряченный борьбой, он не чувствовал своих ран и бежал быстрее, чем скаковая лошадь.

Скоро преследователи от него отстали, шум их голосов стал замолкать и наконец замолк совсем.

А Гастон все еще бежал, перелезая через изгороди и перепрыгивая через канавы, пока не убедился наконец, что погоня уже невозможна. Тогда он упал в изнеможении у дерева, попавшегося ему на пути.

Он убил…

Он убил, но его рука все еще сжимала это орудие смерти. Он с ужасом отбросил его подальше от себя.

Теперь он погиб. Но с ним вместе погибала также и Валентина: ее репутация была подорвана. И все из-за того, что он не сумел обуздать себя.

Однако же оставаться здесь было бы невозможно. Не было никакого сомнения в том, что придется иметь дело с вооруженными людьми. Его уже разыскивали. Уже бежали по его следам. Необходимо было во что бы то ни стало попасть в замок Кламеран и, прежде чем бежать, и, быть может, навсегда, повидаться с отцом и еще хоть один раз пожать руку Валентине.

Он поднялся.

Было уже десять часов, когда он, после мучительной ходьбы, постучался наконец в калитку замка.

При виде его старый слуга, отворявший ему калитку, в ужасе отступил.

– Боже мой, граф! – воскликнул он. – Что с вами?

– Молчи! – пригрозил ему Гастон тоном, дававшим понять о страшной опасности. – Молчи! Где отец?

– Господин маркиз у себя в комнате вместе с господином Луи.

Гастон быстро поднялся по лестнице и вошел в ту комнату, где сидели его брат и отец. Они играли в кости.

Вид его поразил старика так, что он выронил кость.

– Что с тобой? – воскликнул маркиз.

– Я пришел проститься с тобой в последний раз, отец, – отвечал Гастон, – и попросить тебя научить меня, как бежать за границу.

– Зачем?

– Нужно, и притом немедленно, сию же минуту. Меня преследуют, за мною погоня, через несколько минут жандармы уже будут здесь. Я убил двоих человек.

– Где? Когда? – спросил старик страшно изменившимся голосом.

– В Тарасконе, в кафе, час тому назад. Их было пятнадцать человек, я был один, схватил ножик и…

– В чем же состояла обида?

– При мне говорили гадости об одной благородной девушке?

– О ком именно?

– О Валентине Вербери.

– Боже мой! – воскликнул маркиз. – О дочери этой старой ведьмы! Эти Вербери, будь они трижды прокляты, всегда приносили нам несчастье!

И хотя он презирал графиню, однако же уважение к благородному происхождению в нем говорило сильнее, чем личное чувство. И, обратившись к сыну, он сказал:

– Что же делать, сын, – ты исполнил свой долг!

А тем временем слуги узнали обо всем, и так как любопытство сильнее, чем даже страх перед господином, то один из старых лакеев маркиза Сен-Жан осмелился, отворил дверь, вошел в нее и спросил:

– Господин маркиз изволил звонить?

– Нет, старый хрен, я не звонил, – отвечал Кламеран, – и ты знал это. Но так как ты уже пришел, то тем лучше. Давайте скорее белье, платья. Неси сюда все, что необходимо для перевязки.

Все было исполнено в одну минуту. Сделав перевязку, Гастон почувствовал себя другим человеком.

– И ты все-таки думаешь бежать за границу? – спросил его отец.

– Да, – отвечал Гастон.

– Брату надо спешить, – настаивал и Луи. – Если он останется, то его арестуют, отведут в тюрьму и будут судить с присяжными… А кто знает, каков еще будет приговор?

– Много они понимают! – проворчал старый маркиз. – Конечно, его засудят! Вот вам ваша хваленая революция! В наше доброе, старое время мы все трое сами взялись бы за оружие, сели бы на лошадей, поскакали бы в Тараскон и уж показали бы!.. А теперь – изволь вот бежать…

– И как можно скорее, – заметил Луи.

– Это верно, – отвечал маркиз. – Но чтобы бежать, чтобы перейти границу, нужны деньги, а у меня их сейчас нет…

Луи отпер шкаф и достал оттуда девятьсот двадцать франков франков золотом.

– Только девятьсот двадцать франков!.. – воскликнул маркиз. – Ну что это за деньги? Разве старший из нашего рода может бежать с такой ничтожной суммой?

В отчаянии старик не знал, что делать. Затем, приняв решение, он приказал Луи подать ему маленький сундучок, окованный железом, хранившийся в нижнем ящике шкафа. Ключ от этого сундучка маркиз хранил на себе, на черной ленте, висевшей у него на шее.

Не без усилии отпер он сундучок и медленно достал оттуда колье, крест, браслеты другие драгоценности.

– Гастон, дорогой мой сын, – сказал он, – выслушай меня. Эти драгоценности принадлежали твоей матери, святой, благородной женщине, которая смотрит сейчас с небес. Они всегда были со мной. В дни несчастий, во время эмиграции, когда мне приходилось давать в Лондоне уроки на фортепиано, я все равно не расставался с ними. И ни разу в жизни мне не приходило в голову их продать. Даже заложить их казалось мне святотатством. Но сегодня… возьми их, продай, и за них тебе дадут около двадцати тысяч ливров.

– Нет, отец, нет!..

– Возьми, мой сын. Твоя мать, если бы она еще жила на свете, сказала бы тебе то же, что и я. Я приказываю тебе.

В волнении, весь в слезах, Гастон опустился на колени перед маркизом, взял его за руку и поцеловал.

– Спасибо, отец… – проговорил он. – Я возьму эти драгоценности, которые носила моя мать. Но я потрачу их только тогда, когда дозволит это моя честь, и отдам тебе в них отчет…

Растроганные сын и отец стали плакать. Но Луи не любил таких спектаклей.

– Уже прошел целый час!.. – прервал он их прощание. – Пора!

– Да, это правда! – воскликнул и маркиз. – Беги, Гастон, беги! Пусть Господь сохранит старшего из рода Кламеранов!

Гастон медленно поднялся.

– Прежде чем расстаться с тобой, отец, – начал он, – я должен исполнить священную обязанность. Я тебе не сообщил еще, что эту девушку, Валентину, которую я сегодня защищал, я люблю…

– О! – застонал Кламеран. – За что такие испытания!

– И я хочу просить тебя, умолять тебя на коленях, чтобы ты испросил для меня у госпожи Вербери руку ее дочери. Я знаю, что Валентина не задумается отправиться со мною в изгнание и приедет ко мне за границу…

– Но это чудовищно! – воскликнул старик, задыхаясь от гнева. – Это сумасшествие!..

– Я люблю ее, отец. Я клялся ей, что не променяю ее ни на одну женщину на свете. И я женюсь на ней, потому что я клялся в этом, а это касается нашей чести.

– Глупости!

– Валентина будет моей женой, потому что уже поздно брать мое слово назад, потому что она отдалась мне, и то, что говорили о ней в кафе, – сущая правда. Валентина – моя любовница!

– Никогда! Слышишь – никогда я не дам тебе своего согласия! Ты отлично знаешь, что значит для меня честь нашего рода. Пусть лучше тебя схватят, засудят, пусть лучше сошлют тебя в каторжные работы, чем мне видеть тебя мужем этой дряни!

Последнее слово задело Гастона за живое.

– Пусть будет по-твоему, – сказал он. – Я остаюсь, пусть меня арестуют и делают со мной что хотят. Мне не нужно жизни без надежды. Возьми назад эти драгоценности, они мне не нужны.

Страшная сцена произошла бы между сыном и отцом, если бы в это время не отворилась с шумом дверь. Вся прислуга, со всего замка, затолпилась в ней.

– Жандармы! – закричали все. – У нас жандармы!

Эта весть как громом поразила старика. Он вскочил на ноги.

– Жандармы? – воскликнул он. – Как, у меня в Кламеране! Но они дорого поплатятся за эту дерзость! Вы мне поможете разделаться с ними!..

– Да, да, – отвечала прислуга. – К черту жандармов!

К счастью, в эту минуту, когда все потеряли голову, Луи сохранил свое спокойствие.

– Сопротивление бесполезно, – сказал он. – Сегодня мы, быть может, прогоним их, а завтра их придет вдвое больше!

– Да, это верно, – с горечью отвечал маркиз. – Луи прав.

– Где они? – спросил Луи.

– У калитки. Разве виконт не слышит, как ужасно они стучат своими саблями?

– Тогда пусть Гастон бежит через огород!

Старик протянул Гастону мешок с драгоценностями, который Гастон положил перед этим на стол, и раскрыл ему свои объятия.

– Подойди ко мне, мой сын, – сказал он, стараясь придать голосу твердость, – подойди, я хочу благословить тебя.

Гастон медлил.

– Подойди же, – настаивал маркиз. – Я хочу обнять тебя в последний раз. Спасайся, Гастон, спасай свое честное имя, а затем… знай, что я тебя люблю. Возьми же эти драгоценности…

И целую минуту отец и сын, взволнованные, стояли, крепко обнявшись друг с другом.

Но шум у калитки становился слышнее.

– Беги! – сказал Кламеран.

И, сняв со стены два пистолета, он протянул их сыну и, отвернувшись, прошептал:

– Не попадайся живым, Гастон…

Гастон бросился в свою комнату, зажег свечу и поставил ее на окне, чтобы дать этим сигнал своей подруге. Он стал поджидать от нее ответа.

– Поскорее, граф! – обратился к нему Сен-Жан, не понимавший того, что он делает. – Ради бога, бегите скорее! Иначе вы погибнете…

Гастон бегом пустился с лестницы. Выбежав на огород и перепрыгивая с борозды на борозду, он скоро оставил за собой значительное пространство еще плохо распаханной и унавоженной каштановым перегноем земли.

Он так отлично знал все эти места, что не сомневался в успехе побега. Он знал, что сейчас же за каштанами начнутся поля, заросшие бурьяном, и вспомнил, что между ними была проложена длинная, глубокая канава.

Ему пришла мысль, что если он спрыгнет в эту канаву, то его не найдут, и что по ней он может незаметно пробежать далеко, тогда как его будут тем временем разыскивать в кустах.

Но он позабыл о том, что река поднялась. Подбежав к канаве, он увидал, что она была полна водою.

Разочарованный, но не сбитый с толку, он остановился и вдруг недалеко сбоку увидал перед собою трех всадников.

Это были жандармы.

При виде их он понял, что возвращаться назад значило бы попасть к ним в руки.

Он знал, что справа от него, невдалеке, был маленький лесок, но между ним и этим леском уже стучали копыта лошадей и его могли бы поймать и здесь. С левой же стороны от него протекала река, вздувшаяся от половодья. Рона пенилась, клокотала, с страшным шумом катя свои мутные воды.

Что оставалось делать?

Для него был только один исход, правда ненадежный, отчаянный, ужасный, но все же возможный, – это броситься в реку.

И он побежал к ней со всех ног, держа перед собою заряженные пистолеты и стараясь достигнуть мыса, на три добрых аршина возвышавшегося над Роной.

– Сдавайтесь! – закричал ему жандармский бригадир.

Гастон не ответил. Он знал, что в эту минуту по ту сторону реки бродит его Валентина, поджидая его и молясь.

– Во второй раз говорю вам: сдавайтесь! – закричал бригадир.

Несчастный не слышал его.

Голос могучего, ревевшего потока заглушил его.

Затем он перекрестился, протянул руки вперед и вниз головою бросился в Рону.

Его перевернуло, закружило и понесло по течению.

Ужас и сожаление, более чем злоба, заставили всех жандармов вскрикнуть.

– Погиб! – сказал один из них. – Кончено! С Роной шутки плохи. Завтра в Арле придется разыскивать его труп.

– Баста! – промолвил и бригадир. – Не суд присяжных, так Рона. Не все ли равно?