Loe raamatut: «Избранные стихотворения»

Свиньи

 
Стада больших свиней – и самки и самцы –
Угрюмым хрюканьем переполняли поле;
Толпились на дворе и бегали по воле,
Тряся молочные, отвислые сосцы.
 
 
И близ помойных ям, лучами озаренных,
В навозной жижице барахтались, толпясь;
Мочились, хвост завив, уставив ноги в грязь,
И лоснился узор щетин их очервленных!
 
 
Но подходил ноябрь. Их убивали. Ах,
Какой был славный жир в их грузных животах!
Из их больших задов само сочилось сало.
 
 
И шкуру их скребли, потом палили их,
И пламя тех костров, посмертных, гробовых,
Всему селению веселье возвещало.
 

Часы

 
Ночью, в молчании черном, где тени бесшумные бродят, –
Стук костыля, деревянной ноги.
Это по лестнице времени всходят и сходят
Часы, это их шаги!
 
 
Вокруг устарелых эмблем и наивных узоров
Цифр под стеклом утомительный ряд.
О луны угрюмых, пустых коридоров:
Часы и их взгляд!
 
 
Деревянный киоск роковых откровений,
Взвизги напилка, и стук молотков,
И младенческий лепет мгновений, –
Часы и их зов!
 
 
Гроба, что повешены всюду на стены,
Склепы цепей и скелетов стальных,
Где кости стучат, возвещая нам числа и смены –
Часы и весь ужас их!
 
 
Часы!
Неутомимы, бессонны,
Вы стучите ногами служанок в больших башмаках,
Вы скользите шагами больничных сиделок.
 
 
Напрасно вас молит мой голос смущенный.
Вы сдавили мой страх
Циркулем ваших безжалостных стрелок.
 

Не знаю, где

 
Это где-то на севере, где, я не знаю,
Это где-то на полюсе, в мире стальном,
Там, где стужа когтями скребется по краю
Селитренных скал, изукрашенных льдом.
 
 
Это – холод великий, едва отраженный
В серебряном зеркале мертвых озер;
Это – иней, что точит, морочит – бессонный,
Низкорослый, безлиственный бор.
 
 
Это – полночь, огромный скелет обнаженный
Над серебряным зеркалом мертвых озер,
Это – полночь, что точит, морочит, хохочет,
Но раздвинуть руками гигантскими хочет
Холодный и звездный простор.
 
 
В дали полуночной безвольной
Это смолкнувший звон колокольный,
Это убранный снегом и льдами собор.
Это хор похоронный, с которым без слов я рыдаю,
Литургия Великого Холода в мире стальном.
Это где-то, – не в старом ли северном крае? – не знаю!
Это где-то, – не в старом ли северном сердце? – в моем!
 

Человечество

 
Распятые в огне на небе вечера
Струят живую кровь и скорбь свою в болота,
Как в чаши алые литого серебра.
Чтоб отражать внизу страданья ваши, кто-то
Поставил зеркала пред вами, вечера!
 
 
Христос, о пастырь душ, идущий по полянам
Звать светлые стада на светлый водопой,
Гляди: восходит смерть в тоске вечеровой,
И кровь твоих овец течет ручьем багряным…
Вновь вечером встают Голгофы пред тобой!
 
 
Голгофы черные встают перед тобою!
Взнесем же к ним наш стон и нашу скорбь! Пора!
Прошли века надежд беспечных над землею!
И никнут к черному от крови водопою
Распятые во тьме на небе вечера!
 

Лондон

 
То – Лондон, о мечта! чугунный и железный,
Где стонет яростно под молотом руда,
Откуда корабли идут в свой путь беззвездный –
К случайностям морей, кто ведает куда!
 
 
Вокзалов едкий дым, где светится мерцаньем,
Серебряным огнем, скорбь газовых рожков,
Где чудища тоски ревут по расписаньям
Под беспощадный бой Вестминстерских часов.
 
 
Вдоль Темзы – фонари; не парок ли бессонных
То сотни веретен вонзились в темь реки?
И в лужах дождевых, огнями озаренных, –
Как утонувшие матросов двойники.
 
 
И голоса гуляк, и жесты девки пьяной,
И надпись кабака, подобная Судьбе, –
И вот, внезапно Смерть в толпе, как гость незваный…
То – Лондон, о мечта, влачащийся в тебе!
 

Молитвенно

 
Ночь в небо зимнее свою возносит чашу.
 
 
И душу я взношу, скорбящую, ночную,
О, господи, к тебе, в твои ночные дали!
Но нет в них ничего, о чем я здесь тоскую,
И капля не падет с небес в мои печали.
Я знаю: ты – мечта! И все ж во мраке ночи,
Колени преклонив, тебе молюсь смиренно…
Но твой не внемлет слух, твои не видят очи,
Лишь о самом себе я грежу во вселенной.
О, сжалься, господи, над бредом и страданьем,
Я должен скорбь излить здесь, пред твоим молчаньем.
 
 
Ночь в небо зимнее свою возносит чашу.
 

Роковой цветок

 
Бессмыслица растет, как роковой цветок
На черноземе чувств, желаний, дум гниющих.
Героев тщетно ждать, спасителей грядущих,
И в разуме родном коснеть – наш горький рок!
 
 
Иду к безумию, к его сияньям белым,
К сияньям лунных солнц, так странных в полдень нам,
К далеким отзвукам, в которых гул и гам,
И лай багряных псов за призрачным пределом.
 
 
Озера роз в снегу, и птицы в облаках,
На перьях ветерка присевшие, летая;
Пещеры вечера и жаба золотая,
Задвинувшая даль, у входа на часах;
 
 
Клюв цапли, в пустоту разинутый безмерно,
В луче дрожащая недвижно мошкара;
Бессильное тик-так, беспечная игра…
Смерть сумасшедшего, – тебя я понял верно!
 

Голова

 
На черный эшафот ты голову взнесешь
Под звон колоколов – и глянешь с пьедестала,
И крикнут мускулы, и просверкает нож, –
И это будет пир, пир крови и металла!
 
 
И солнце рдяное и вечера пожар,
Гася карбункулы в холодной влаге ночи,
Узнают, увидав опущенный удар,
Сумели ль умереть твое чело и очи!
 
 
Зло величавое змеей в толпу вползет,
В толпу, – свой океан вокруг помоста славы
Смирившей, – и она твой гроб как мать возьмет,
Баюкать будет труп, кровавый и безглавый.
 
 
И ядовитее, чем сумрачный цветок,
Где зреет ярче яд, чем молнии сверканье,
Недвижней и острей, чем впившийся клинок,
Властней останется в толпе воспоминанье.
 
 
Под звон колоколов ты голову взнесешь
На черный эшафот – и глянешь с пьедестала,
И крикнут мускулы, и просверкает нож, –
И это будет пир, пир крови и металла.