Айдахо

Книга впечатляющая, очень сильная и захватывающая. Однако остаётся ощущение недосказанности, и по каким-то причинам автор не довела до конца ниточки судеб некоторых героев.

не спойлер, но суть книги такая. нераскрытая в итоге причина с чего все началось. Далее отрывки из общей линии повествования при этом «прыганье» по годам туда сюда, и это не плохо для того чтобы удержать интерес читателя и дать возможность угадывать развитие сюжета или причины поступков персонажей. НО!! именно этого в книге и нет. Нет ответов на причины их поступков.

а так вполне себе книга для любителей подобного жанра, я сам такое люблю, но тут я разочарован немного. 3/5

Книга с интересным сюжетом. Захватывает с первых страниц. Читала и замирала вместе с героиней. Читается на одном дыхании. Пугает и захватывает одновременно. Взаимоотношения героев не простые, и у каждого есть своя причина.. Рекомендую!

Для меня это разочарование лета. По сюжету сразу понятно что произошло убийство и кто убийца, но не понятно почему. И секрет этот так и не раскрыли. Повествование скачет из одного времени в другое с кучей непонятных деталей…

Но я уверена что в мире нет плохих книг, просто эта книга не моя

[Вижу, в комментариях всех волнует единственный вопрос: «Кто убил Лору Палмер Куда делась Джун?». Специально для тех, кому интересно, — подробный разбор в этой рецензии].

Чем больше времени проходит с момента прочтения «Айдахо» Эмили Раскович, тем крепче эта книга привязывает к себе. То и дело мысленно к ней возвращаешься, анализируешь и рассматриваешь с разных ракурсов, обнаруживая всё новые и новые параллели и смыслы. Наверное, так и должно быть с литературой, идея которой не сводится к простому пересказу событий, лежащих в основе сюжета (по аналогии с тем, что смысловая сложность текста не сводится к простому анализу фраз, его составляющих).

Аннотация, как может показаться, сулит если не психологический триллер, то уж точно мощную драму в стиле чего-нибудь душещипательного а-ля «Памятный миг»*: с одной стороны, «спусковым крючком» истории станет убийство одного ребёнка и исчезновение второго, с другой — книга затронет такие темы, как потеря памяти и деменция, потребность любить и сильная эмоциональная привязанность, и весь роман будет пропитан щемящим, невыносимым чувством одиночества и скорби — иногда по самому себе.

*(A moment to remember, 내 머리 속의 지우개, 2004, Южная Корея)

При этом нельзя сказать, что перед нами просто роман о любви, памяти и одиночестве, так как философская проблематика лежит в более высокой смысловой плоскости — о чём мы поговорим чуть позже (после того, как по просьбам трудящихся попробуем ответить на самые часто задаваемые вопросы), но сначала позвольте озвучить предупреждение для тех, кто ещё не читал роман и раздумывает, стоит ли.

Во-первых, если вы практикуете чисто практический, рациональный (я бы даже сказала — утилитарный) подход к жизни в целом и выбору спутника в частности (цитирую отзывы: «нах… зачем ей был нужен этот ущербный Уэйд»), если стремление разобраться в произошедшем, постоянно обращаясь мыслями к одному августовскому дню далёкого прошлого, вы воспринимаете исключительно как маниакальную зацикленность («ей делать, что ли, нех… нечего?»), то главная героиня останется вами непонятой, а следовательно, никакого удовольствия от чтения вы, скорее всего, не получите.

Во-вторых, если в книгах вы в первую очередь ищете внешнюю событийность, напряжённый и динамичный сюжет (причём желательно, чтобы повествование было линейным), а главное — если вам тяжело даётся чтение между строк, если умение самостоятельно складывать 2+2, видеть связи и проводить параллели не ваш конёк и для вас принципиально важно, чтобы писатель прямо и подробно прописывал, объяснял и разжевывал каждый поворот и авторское решение (в стиле: «Герой А пришёл в пункт В, где с ним случилось С, потому что Е, причём я ввел этого героя в повествование, чтобы показать Х. А правильный ответ задачи — четыре. Слышите? Четыре!»), в то время как что-нибудь в духе (условно): «На земле валялся разорванный ботинок в буро-красных пятнах, а в двух шагах отпечаталась лапа крупного хищника» — вызывает у вас гневное возмущение: «Опять эта проклятая неопределённость!!! Как надоели открытые финалы!!! Призвать автора к ответу!!! — то книга точно не для вас. [Если удалось дочитать этот абзац до конца и не «сбиться со следа» — поздравляю, вы прошли мини-тест. Но всё равно не факт, что это произведение вам понравится. Если что — вы были предупреждены.]

Наконец, эта книга не очень подходит для прослушивания в аудиоформате. И дело не в начитке, к ней вопросов нет. Просто для полного понимания истории желательно иметь возможность быстро вернуться глазами к началу абзаца или главы, а то и вовсе пролистать на несколько глав назад, чтобы сравнить какие-то моменты. Поэтому рекомендую читать «Айдахо» именно в бумаге, тем более что издание от «Фантом Пресс», как всегда, прекрасно и по содержанию* (учись, INSPIRIA), и по оформлению**.

(*— имеются в виду перевод и корректура; ** — очень красивая и приятная на ощупь обложка).

Итак, книга предлагает читателю, вслед за главной героиней Энн, вооружившись мощной интуицией, капелькой аналитического мышления и терпением, восстановить картину прошлого. Причём идти придётся не просто «по следам», но скорее даже намёкам на следы, иногда обращаясь к подсознательному и ориентируясь буквально на «тень тени воспоминания».

Вот уже десять лет — с тех пор как она вышла замуж — её жизнь движется по тайному следу потерянных образов, вымышленных и настоящих.

В книге есть гениально прописанный образ бладхаунда, который способен держаться верной траектории и на основании едва уловимых запахов воспринимать всю сцену так же чётко, как если бы видел произошедшее собственными глазами. И есть «другие собаки», которые, то и дело отвлекаясь на внешние раздражители, берут ложный след. Героиню, безусловно, можно сравнить с бладхаундом. А к какой категории читателей-«следопытов» относитесь вы?

Кто-то задастся вопросом: а можем ли мы вообще доверять интуиции Энн? Может ли быть так, что все представленные нам картины являлись исключительно плодом её богатого воображения, а сделанные выводы не имели ровно никакого отношения к реальности? Вот в том числе с целью подтвердить или опровергнуть подобные предположения автор периодически смещает фокал, давая таким образом возможность читателю посмотреть на вещи с другой точки зрения. (Это справедливо не только в отношении Энн, но и Дженни, и Элиота, и других; вспомните, например, как мать Джун считала, что пропавшая дочь непременно должна быть изображена в жёлтом, а Энн — что в розовом, и у каждой были свои аргументы). Именно поэтому независимо от того, к чему в итоге придёт Энн, для внимательного читателя по прочтении не должно остаться никаких «белых пятен».

Вот простой пример: в тот день на глаза девочкам попался олений рог — так представляет Энн, найдя рог, раскрашенный карандашами. А что же — посредством запахов — «слышит» бладхаунд непосредственно на месте происшествия? «Клацанье сцепившихся рогов»! То есть как минимум косвенно мы можем подтвердить, что олени там действительно были, у кого-то из них обломился рог, с которым впоследствии могли играть Джун и Мэй. Но, опять же, нужно доверять автору и понимать, что ни одна деталь текста не вводится просто так и это не могут быть простые совпадения. Идём дальше. Энн «видится», как на жаре девчонки давили жалящих слепней — и вот подтверждение от бладхаунда: он тоже чует «мелких мух, их раздавленные мозги на человечьей коже». А после — воду «с кончиков пальцев, липких от пота, грязи и чего-то тошнотворно искусственного» (скорее всего, того самого лосьона от укусов, которым дочерей мажет Дженни).

Поскольку «показания» собаки в нашем читательском расследовании призваны сыграть роль решающего доказательства, предлагаю убедиться, что они так же, как и интуиция Энн, заслуживают доверия. Действительно ли собачий нюх настолько мощный, что способен уловить даже запах новорожденных крольчат в норе под толстым слоем земли? А что, если он ошибается?

Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что бладхаунд полностью подтверждает все детали, о которых мы точно знаем со слов других персонажей (например, собака безошибочно улавливает запах крови, принесённый из салона автомобиля — очевидно, того самого, где была убита Мэй), а также те детали, что мы видим непосредственно глазами Энн и буквально можем «пощупать» — как ту кожаную перчатку, пропитанную запахом сгоревшего мышиного гнезда (причём собака точно знает, что перчатка сделана из шкуры оленя).

Вывод: показаниям «независимого свидетеля» — верить безоговорочно. И что же мы имеем в итоге? Все «улики» и «данные» взяты непосредственно из «собачьей» главы: след приводит к горному ручью (помните, ранее: «Джун идёт на шум воды и видит перед собой прозрачный горный ручей, по берегам поросший кастиллеями» — только в этот раз она не идёт, а мчится), а дальше — «отпечатки ног в воде… уносятся ниже, ниже» (хронологически этот момент должен быть последним), «капли крови уже слизнули… койотовы языки», земля сбрызнута звериной и человечьей мочой, «людской страх и кортизон», «приглушённый металлический гул в носу» (= запах крови?) и «родниковая вода, стряхнутая со шкуры (чьей, как думаете?) и кончиков пальцев», «растревоженные жуки, возня, кустарники с загубленными цветами», и наконец, «кошачье дыхание на идеально вылизанных когтях» — после чего детское «конфетное дыхание с солёным и немного рвотным привкусом… (кровь и страх?) …» воспринимается бладхаундом как «исчезнувшее, испарившееся».

Кто же эта таинственная кошка, поджидавшая Джун у ручья и устроившая «возню» — такую, что даже койотам хватило крови «подлизать»? (Поясню: речь не идёт о том, что тело «расчленили» и съели прямо тут, ведь «последние следы» ведут непосредственно в стремнину; однако очевидно, что нельзя «слизнуть» с земли кровь от простых царапин-порезов или расчёсов после укусов насекомых. Действиями койотов, кстати, объясняется, почему люди с фонариками не заметили ничего подозрительного на берегу). Помните Ловкача — кота с огненно-рыжими полосками, который все время охотился на голубых сиалий? Конечно, в данном случае «кошачий дух» не мог относится к нему. Домашний кот как минимум не смог бы «телепортироваться» за много миль от дома, да к тому же это был питомец Мэй, а не Джун, так что вряд ли его запах остался на той горе. Хотя сам по себе огненно-рыжий окрас, возможно, тоже на что-то символично намекает, нет?

Даже если до прочтения книги вы совершенно ничего не знали про животный мир американского Айдахо — в частности, про то, что пума — достаточно распространённый в штате хищник, обычно охотящийся на оленей (хотя зафиксированы случаи нападений на одиноких детей), а также про такую особенность, что после охоты она, как правило, старается спрятать добычу (читай: тело девочки), чтобы та не достались койотам, — то автор заботливо рассыпала по тексту подсказки-напоминания.

Забегая чуть вперёд, отмечу, что именно осознание того факта, что оба ребёнка мертвы, так усиливает эффект драмы — когда мы понимаем, что ни одна наивно-детская мечта о будущем, озвученная в импровизированном «домике» в чаще (помните кресло с лампой посреди леса, найденные Энн?) — никогда не сбудется… И вовсе не принципиально, какой цвет в итоге выберет художник, т.к. не только младшая, но и старшая из сестёр в реальности никогда не повзрослеет, хотя обе они и продолжат долгие годы жить в сознании других людей.

Но вернёмся к кошке. Так, например, на ферме эму Энн видит яйца с гравировкой, на которых изображены «лесные пейзажи, пумы, медведи». Медведь, кстати, тоже отметился «на месте преступления», вот только было это «неделю назад» (так что смело вычеркиваем его из списка подозреваемых). Обратите внимание, как символично та сцена — когда Энн убегает в отчаянии и в итоге наталкивается на пуму, пусть и «игрушечную», но всё равно в какой-то жуткой атмосфере — перекликается с образом маленькой Джун, бежавшей от увиденного.

Книга вообще соткана из множества параллелей, когда одна история не просто оттеняет другую, но позволяет буквально реконструировать недостающие куски нарратива. Помните, как «один мальчик, искавший свой рюкзак, взошёл на старый причал в камышах, наполовину затопленный водой» — и оказался в ловушке, потеряв ногу? Той девочкой, что оставила рюкзак на досках у воды, как раз была Джун. Теперь, вооружённые нашим знанием о её судьбе, мы можем вернуться к сцене с Элиотом. Напомню, в тот октябрьский день было так же тепло, как в августе, «словно лето решило запереться внутри осени», и снова — одинокий ребёнок у воды, боль, испуг, отчаяние, крики о помощи — в темнеющую пустоту…

В [ногу] впивались острые обломки, но её ещё можно было спасти. Услышь меня кто, здесь бы сейчас были шрамы. […] Но дело шло к вечеру.

Разве не проступают здесь знакомые образы? Не похожи ли «острые и занозистые» колышки на зубы-челюсти, стиснувшие ногу ребёнка?

Чем больше я старался приподняться на руках, тем сильнее гвозди и колья врезались в ногу. Они так плотно смыкались вокруг ноги, что внизу ничего не было видно, а потом, когда через щели в досках проступила вода, я увидел, что она окрашена кровью.

По-моему, сцена сама по себе невероятно выразительная. А когда приходит понимание, что за ней может скрываться намёк на финал Джун — причём показанный прямо от первого лица, достаточно только заменить одно имя на другое, — боль внутри становится просто оглушительной. (На мой взгляд, в теле романа нет ни одной «лишней» детали, а структурная организация произведения выстроена на редкость филигранно. Опять же, вспомните, как нам совсем не показывают кончину Уэйда, а только опосредованно — в письме — сообщают о ней. Зато в книге есть целая глава, посвящённая его отцу Адаму, в которой Раскович решительно и безжалостно демонстрирует не только изнанку сознания человека, теряющего память, но и все ощущения, сопровождающие смерть от обморожения).

Наконец, в финале книги Энн и Дженни спускаются к реке — что уже само по себе символично. (Опять же, вспомните реплику Дженни, которой во сне привиделась дочь: «Она видела рыбу в ручье»). Но слушайте, о чём на этот раз пойдёт речь (напоминаю, это самый-самый финал, когда обычно ждёшь откровений от автора развязку):

«На секунду Энн кажется, что на месте Дженни стоит Джун, что спустя всё это время они нашли её тут» — вот же оно, практически прямым текстом (курсив мой)!

В этот самый момент Дженни говорит: «Я как-то видела пуму на этой реке, только в другом месте» — ну, если и это всё ещё недостаточно убедительно, то я даже не знаю, что ещё можно добавить к уже сказанному…

Короче говоря, не вижу ничего странного в том, что многие предпочитают читать легкие и драйвовые, чисто развлекательные книги. Что действительно кажется мне странным, так это то, что люди, сознательно берущие в руки романы от «Фантом Пресс», не способны выделить ключевые фразы в тексте. В итоге в отзывах получаем следующую картину: есть прямо прописанные сцены насилия — «автор садист и гад, смакует, сплошная чернуха, фу-фу-фу», более опосредованная подача — «ничё не понятно», «книга не даёт ответов», «автор не умеет рассказывать историю, за что только премии дают», «про девочку, похоже, все забыли», «её никто не искал» (даже если не брать в расчёт эпизод на целую главу, показанный глазами собаки, то о поисковом отряде с ищейками, прибывшем на место через час, в другой главе упоминал и Уэйд; я уже молчу про портреты-ориентировки, которые рисовались два десятка лет), «писательница, похоже, сама забыла про Джун», «скорее всего, мать убила и Джун тоже, а потом спрятала тело» (без комментариев…). Извините, что так подробно остановилась на этой сюжетной линии, но я вижу, что очень многие читатели это обсуждают.

Фух, надеюсь, теперь с Джун разобрались, пора переходить ко второму вопросу: почему Дженни убила свою младшую дочь Мэй? Казалось бы, и вопросов никаких быть не должно, потому что в самом тексте сказано прямо:

Это не был несчастный случай, это не был умысел. Это просто произошло. С ней, при её участии. Вот и всё.

Что бы ни двигало рукой с топором — то был не умысел и не мысль. Нет, топор зацепился за инерцию чувства, которое уже прошло.

Мы говорим о классическом случае деяния в состоянии аффекта, т.е. о временной потере контроля над своими действиями. Вот какое определение даёт правовое законодательство: [речь идёт о] «внезапно возникшем душевном волнении, представляющем собой исключительно сильное, быстро возникающее и бурно протекающее кратковременное эмоциональное состояние, которое может быть охарактеризовано как взрыв эмоций – гнева, страха, ярости, отчаяния. […] В этот момент сознание и способность мыслить сужаются, а контроль над своими действиями ослабевает». Какой ещё Достоевский (кто-то в комментариях сравнивал с «Преступлением и наказанием»), какие теории заговора, какое «её нужно закрыть в дурке» (как будто ей какие-то «голоса в голове» нашептали), камон, это вообще не про то.

Дженни — любящая мать, у неё не было и не могло быть никакого умысла, задумки, заранее спланированной стратегии. Но в том-то и дело, что само это кратковременное состояние не поддаётся контролю. И жертвой подобного всплеска негативных эмоций может стать кто или что угодно (что не снимает с человека ответственности за последствия). Видели же вы, наверное, как люди пинают дверные косяки (хотя уж они-то точно ни при чём, да и самой ноге больно)? Я однажды была свидетелем того, как мужчина с размаху рубанул топором по стволу персика — хотя причиной гнева, конечно, был не этот несчастный персик. И слава богу, что ближе всего в тот момент оказалось всего лишь дерево, а не кто-то с ручками и ножками. Пару лет назад и со мной случилось что-то подобное — единственный раз в жизни, но и этого хватило, чтобы напугать меня до чёртиков: самой себе не могу объяснить, какая такая внутрення сила заставила меня со всей дури швырнуть в раковину кружку с чаем… Кружка раскололась, кружку безумно жалко. Самое главное — это была моя любимая кружка, к тому же подарок, память. Думаете, я в тот момент хотела этого? Хотела намеренно её расколоть, чтобы потом ещё и уборкой заниматься? Нет, на самом деле я хотела перестать слышать неприятные для меня вещи, которые повторял и повторял стоящий рядом человек (тот случай, когда «чаша терпения» в буквальном смысле переполнилась). Да, в нормальных условиях в сознании должен сработать «стоп-кран», однако мы и рассматриваем тот случай, когда само сознание как бы затуманивается (помню точно, что после случившегося меня прямо трясло) — всего на миг, но и этого мига порой хватает, чтобы произошло непоправимое. В моём случае пострадала лишь кружка (и моё собственное восприятие себя как терпеливого и сдержанного человека), а что было бы, попади я этой кружкой в говорящего или просто в домашнего питомца, случайно оказавшегося «под рукой»?

Ни я, ни автор не оправдываем ни Дженни, ни её соседку по камере Элизабет. Более того, Дженни и сама не отрицает своей вины. Но сам роман концентрирует внимание больше не на том, что именно вызывает этот страшный эмоциональный всплеск, но на идее фатальной необратимости.

Один выстрел или взмах топора — и человек проведёт остаток жизни в тюрьме, а жертву уже не воскресить. Точно так же не вернуть потерянную ногу, «отмотав» всю цепочку событий назад. С другой стороны, герои книги полностью отдают себе отчёт, что имеют дело с фатальной неотвратимостью — когда речь идёт о постепенной потере памяти, деменции, старости.

Но роман «Айдахо», при всей его минорной тональности, вовсе не о том, что нужно сразу накрываться простынёй и ползти в сторону кладбища. Наоборот, «найти свет в конце тоннеля» никогда не поздно — даже в тюрьме, даже на старости лет. Нужно только освоить искусство «отпускать» прошлое, а не заниматься гиперфиксацией (чего в отношении Уэйда очень боится Энн: «Пожалуйста, хоть бы он никогда не спросил, хоть бы никогда не задумался, хоть бы никогда не впутался всем сердцем в события прошлого, как впуталась Энн»).

Так пёс забывает. Так пёс живёт дальше.

Эту же идею иллюстрирует и сцена, когда заключённые помогают принимать роды у свиньи. Не вытащи Дженни мертвое тельце, погибла бы свиноматка, а вместе с ней — все поросята, включая тех, что ещё не родились на свет. Как бы ни было тяжело и неприятно, это нужно было сделать. И у Дженни получилось, и в тот раз, и потом: она смогла достать «мертворождённого поросёнка» из глубин своей памяти, чтобы двигаться дальше. В итоге «женщина, убившая родную дочь, спасла другую маленькую девочку силой любви».

И всё-таки, возвращаясь к убийству Мэй, действительно ли тот порыв Дженни был вызван ревностью? Имели ли под собой какую-то основу навязчивые мысли Энн — или то были пустые домыслы, «губительные и самонадеянные» («как ты живёшь с этим, зная, что всё из-за тебя»)? С одной стороны, как мы могли убедиться, интуиция Энн «прошла проверку объективной реальностью», с другой стороны — и это, как мне кажется, самое важное, на что нужно обратить внимание, — имеет значение не та самая объективная реальность, а её восприятие глазами субъекта. Помните совершенно нелепую историю про название штата Айдахо, изложенную в романе кем-то из местных жителей? Вот это классический пример того, как из памяти стираются факты, уступая место коллективному творчеству и интерпретации. Так мы наконец переходим к проблеме нарративной идентичности.

Термин нарративная идентичность (она же повествовательная идентичность) часто используется в психологии, но одним из первых идею прямой связи интерпретации и субъектности изложил французский философ Поль Рикёр (Paul Ricœur). «Значимость того или иного события, — писал Рикёр, — мы определяем сами. […] Я не являюсь автором своей жизни как существования, но становлюсь соавтором ее смысла».

В рамках синтеза реальности и её субъективного восприятия всё большее место предоставляется воображению, а любая случайность становится повествовательным событием и наделяется значением, пропорциональным его роли в развитии истории. «Заезженный до дыр» рассказ Элиота о том, как он потерял ногу, является хорошим примером фикционализации истории. Молодой человек так болезненно реагирует, когда спутница жизни ставит под сомнение его нарратив, потому что тем самым, как ему кажется, она ставит под сомнение его самого, т.е. его «самость», его «концепцию себя», в рамках которой невозможно переоценить роль того события.

С другой стороны, Энн, обладая неполными данными, всё больше занимается историзацией фикции (особенно хорошо это заметно на примере того, как они с художником годами распространяли портреты-ориентировки взрослеющей Джун — той самой девочки, для которой, как мы знаем, август 1995 года стал последним). Интересно также, как Энн трактует свою роль в тех событиях — независимо от того, имела ли её интерпретация какую-то реальную основу или нет. Её стремление найти следы прошлого хорошо иллюстрирует концепцию Рикёра, в рамках которой «след становится следом только благодаря интерпретации, которая читает его как знак некоторого исчезнувшего и подлежащего реконструкции мира».

Таким образом, порой чья-то идентичность, т. е. восприятие себя как личности, как субъекта, может строиться на основе воображаемых фактов или даже переписывании истории, когда у себя в голове мы по-своему видим и истолковываем определённые события, наделяя их особым смыслом. Этот постоянно идущий процесс «скрещения» фикционализации истории и историзации фикции и создаёт в итоге ту самую нарративную идентичность.

Естественно, огромную роль в «концепции себя» играет память, и свойству памяти определять настоящее посвящена значительная часть романа (лучше всего мы видим это на примере персонажа Уэйда и его отца Адама). Любопытно, что сама книга является своеобразной попыткой Эмили Раскович сохранить память о своём собственном детстве. Поэтому не могу согласиться и с такой читательской трактовкой (курсив мой): «[Роман] пронизан определенной символикой, он сконструирован вокруг проблематики в ущерб «правдивости» описания жизни героев. Он в определенной степени условен и символичен». Сложно, конечно, назвать это произведение автофикшеном, но всё, что касается каких-то внешних деталей, в том числе описания быта — всё это предельно автобиографично.

Помните девочку, сидящую на пне с куклой в руках? Или купание сестёр в мусорных баках, нагретых на солнце? Каждая из этих сцен, точно капсула времени, хранит подлинные воспоминания — в чём можно убедиться, просмотрев фотографии на авторском сайте (некоторые из этих фото не раз демонстрировались и в ходе различных интервью). А на YouTube можно даже послушать песню “Take your picture off the wall”, рефреном звучащую на протяжении всего повествования, — в исполнении отца писательницы (наберите в поисковике: Take Your Picture off the Wall by Mike Ruskovich).

Напоследок — минутка биологии/географии (не могу не упомянуть про забавные огрехи перевода, хотя он очаровал меня не меньше, чем оригинальный текст). В финале романа на просторы Айдахо (а это, как мы помним, один из горных штатов американского Северо-Запада) загадочно перенеслись «стайки антилоп» — видать, прямо из жаркой Африки или Азии. Очевидно, в оригинале имелись в виду представители Antilocapridae (Antilocapra americana, англ. pronghorn), т.е. вилороги. С таким же успехом в «антилопы» можно было бы записать бизонов, горных коз или баранов-толсторогов… Вообще вилороги — это отдельное, уникальное семейство копытных, эндемик Северной Америки, чудом сохранившийся до наших дней и имеющий не то чтобы много общего с антилопами, так как, в отличие от настоящих полорогих, сбрасывает рога (и это больше роднит вилорогов с чернохвостыми оленями, также распространёнными на территории Айдахо).

В целом же все описания природы у Раскович рельефные и осязаемые настолько, что ты буквально вместе с героями вдыхаешь солнечный и холодный март, и жаркое лето, когда воздух под палящим солнцем «напитан сладким ароматом пергаментно-тонкой бересты», и снова зимнюю прохладу, когда сугробы в тусклом вечернем свете окрашиваются в нежно-розовые тона…

Своей атмосферой и настроением книга Раскович созвучна необычной, яркой и пронзительной повести «Сны поездов» Дениса Джонсона (“Train Dreams” by Denis Johnson), самими американцами включённой в подборку «Литературные Штаты Америки» как произведение, наилучшим образом представляющее Айдахо. Эти книги вышли в свет с разницей почти в десять лет, и вполне возможно, что сейчас место «эпопеи в миниатюре» Джонсона занял бы роман Эмили Раскович.

Спасибо всем, кто дочитал и осмыслил.