Кризис психоанализа

Та же конформистская тенденция просматривается в высказывании Хартмана насчет концепции психического здоровья. Хартман критикует тех, кто «делает поспешные заявления о качествах “идеального здоровья”» и утверждает, что они «недооценивают как огромное разнообразие личностей, которые должны, с практической точки зрения, считаться здоровыми, так и многие личностные типы, необходимые обществу».

Что понимается под «с практической точки зрения»? Судя по туманности языка, Хартман обходит одну из самых значительных проблем в нашей области – двойственность понятия «психическое здоровье». Одно значение относится к функционированию психики как таковой; я называю это «гуманистической» концепцией, поскольку в центре ее стоит человек. Другое значение в формулировке Фрейда предполагает способность любить и трудиться; оно выглядит несколько общим, но ясно утверждает: человек, полный ненависти и разрушительности, неспособный любить, не может быть назван здоровым. В более специальных терминах Фрейд не стал бы говорить о человеке, более или менее регрессировавшем до анально-садистского уровня, как о «здоровом». Однако разве не мог бы такой индивид успешно функционировать в обществе определенного типа? Разве не действовал садист вполне эффективно в нацистской системе, в то время как любящий человек оказался бы совершенно неприспособленным? Разве отчужденный индивид, лишенный любви и чувства идентичности, не лучше приспособлен к современному технологическому обществу, чем восприимчивый, глубоко чувствующий человек? Говоря о здоровье в больном обществе, приходится использовать концепцию здоровья в социологическом смысле – в смысле адаптации к обществу. Проблема заключается именно в конфликте между «здоровьем» в гуманистических терминах и «здоровьем» в терминах социальных; человек может успешно функционировать в больном обществе как раз потому, что он болен в гуманистическом смысле. Таким образом, слова «с практической точки зрения» предполагают, что если данная личность желательна для общества, человек должен быть признан здоровым в психоаналитическом смысле.

Здесь Хартман устранил самый важный – и самый радикальный – элемент системы Фрейда: критику нравов среднего класса и протест против них ради человека и его развития. С его идентификацией «гуманистического» и «социального» здоровья, с имплицитным отрицанием социальной патологии он оказывается в оппозиции к Фрейду, который говорил о «коллективном неврозе» и о «патологии цивилизованных общин»^[17]. Хартман не видит, что в его понимании сексуальное подавление в викторианском среднем классе было «здоровым» и должно было развить социальный характер, запасливый, не приемлющий удовольствий и транжирства, представляющий собой психологический базис той формы накопления капитала, которая требовалась экономике XIX века. Фрейд выступал во имя человека и критиковал общепринятую степень сексуального подавления как приводящую к психическому заболеванию.

В середине XX столетия сексуальное подавление больше не являлось проблемой, поскольку с расцветом потребительского общества секс как таковой стал предметом потребления и тенденция к получению немедленного сексуального удовлетворения стала частью паттерна системы потребления, вписывающейся в экономические потребности автоматизированного общества. В современном обществе подавляются другие импульсы: жить полной жизнью, быть свободным, любить. Действительно, будь люди сегодня здоровыми в гуманистическом смысле, они скорее были бы менее, а не более способными к выполнению своей социальной роли; впрочем, они протестовали бы против больного общества и требовали бы таких социоэкономических изменений, которые уменьшили бы дихотомию между здоровьем в социальном и здоровьем в гуманистическом смысле.

Эго-психология представляет собой решительный пересмотр системы Фрейда, отказ от ее духа, хотя и не от ее концепций, за некоторыми исключениями. Такого рода пересмотр является обычной судьбой радикальных, бросающих вызов общепринятому теорий и прозрений. Ортодоксальный подход сохраняет учение в его оригинальной форме, защищает его от нападок и критики, однако «пересматривает» его, делает новые акценты или добавления, утверждая при этом, что все это может быть найдено в работах учителя. Такой пересмотр меняет дух исходного учения, оставаясь «ортодоксальным». Другой тип ревизии, который я предлагаю называть диалектическим, меняет «классические» формулировки с целью сохранения их духа. Такой пересмотр стремится сохранить суть оригинального учения, освобождая его от обусловленных эпохой ограниченных теоретических заключений; он стремится диалектически разрешить противоречия классической теории и модифицировать ее в процессе приложения к новым проблемам и новым данным.

Возможно, самым важным пересмотром является то, чего Эго-психология не сделала. Ее сторонники не развили Ид-психологию – другими словами, они не попытались сделать вклад в то, что является сердцевиной системы Фрейда, в «науку иррационального»; Эго-психология не расширила наших знаний о бессознательных процессах, конфликтах, сопротивлении, рационализациях, переносе. Однако еще более важно то, что Эго-психология в своей собственной области не попыталась использовать критический, освобождающий анализ. Большая опасность для будущего человека в значительной степени является следствием его неспособности опознать вымышленный характер своего «здравого смысла». Большинство остается привязанным к устаревшим и нереалистичным категориям и содержанию мышления; люди рассматривают свой «здравый смысл» как доводы разума. Радикальная Эго-психология должна была бы проанализировать феномен здравого смысла, причины его прочности и ригидности, методы, которыми можно было бы его изменить. Короче говоря, она должна была бы сделать критическое рассмотрение социального сознания одним из своих главных занятий. Однако Эго-психология не озаботилась такими радикальными исследованиями; она осталась удовлетворена довольно абстрактными и по большей части метафизическими спекуляциями, не обогащающими наши знания ни клинически, ни социопсихологически.

Эго-психология делает акцент на рациональных аспектах адаптации, научения, воли и т. д. (ее традиционное отношение – игнорировать тот факт, что современный человек страдает от неспособности по своей воле определять свое будущее и что «научение» часто делает его скорее еще более слепым). Это, конечно, вполне законное и важное поле исследований, где такие ученые, как Ж. Пиаже, Л. С. Выготский, К. Бюлер и многие другие, достигли выдающихся успехов, с которыми едва ли могут сравниться достижения Эго-психологов. Последние «подняли» психоанализ до уровня академической респектабельности, говоря: «мы тоже» знаем, что либидо – это еще не все, что есть в человеке. Делая так, они исправили некоторые преувеличения в психоаналитической теории, но многие их идеи новы только для тех, кто верил, будто теория либидо может объяснить все что угодно.

Эго-психология не только начала свой пересмотр с изучения психологии адаптации, она сама является психологией адаптации психоанализа к социальной науке XX столетия и к преобладающему духу западного общества. Искать убежище в конформизме – очень понятно в век тревоги и массового конформизма; однако это не только не приводит к прогрессу в психоаналитической теории, но является отступлением. На самом деле Эго-психология лишает психоанализ той энергии, которая когда-то сделала его таким влиятельным фактором в современной культуре.

Возникает вопрос: если мои рассуждения верны, почему лидеры психоаналитического движения не исключили Эго-психологов из своих рядов, как они сделали это с другими «ревизионистами»? Вместо этого, напротив, Эго-психология стала ведущей школой в психоаналитическом движении – этот факт нашел символическое выражение в том, что Гейнц Хартман в 1951 году был избран президентом Международной психоаналитической ассоциации.

Ответ на этот вопрос имеет два аспекта. С одной стороны, Эго-психологи стремились подтвердить свою легитимность, подчеркивая свою принадлежность к «истинным» фрейдистам. С другой стороны, представляется, что они удовлетворяли общее желание бюрократов от психоанализа адаптироваться и стать респектабельными. Знания и блестящие способности Эго-психологов явно стали подарком движению, которое утратило свою «цель», пренебрегло продуктивным развитием Ид-психологии, искало признания в области теории и не желало тревожиться из-за некритического использования устаревших идей и терапевтических приемов. Эго-психология была идеальным ответом на кризис психоанализа – идеальным для тех, кто отказался от надежды на радикальный, продуктивный пересмотр, который вернул бы психоанализу его прежнюю мощь.

Следует, впрочем, заметить, что существуют исключения из этого благосклонного отношения к Эго-анализу со стороны ортодоксального большинства. С. Нахт, один из самых выдающихся ортодоксальных аналитиков, выступил с критикой Эго-психологии, весьма сходной с приведенной мной выше. На симпозиуме «Взаимное влияние Эго и Ид на их развитие» Нахт говорил: «Попытка поднять психоанализ до высот общей психологии, что Хартман, Одье, де Соссюр и другие хотели бы сделать, представляется мне по меньшей мере бесплодным и регрессивным шагом, если это направлено на изменение нашей методологии»^[18]. Хотя я во многом расхожусь с Нахтом, я разделяю его убеждение в том, что школа Эго-психологии делает шаг назад от сути психоанализа.

Несмотря на некоторые тревожные симптомы, психоанализ, впрочем, далеко не мертв. Однако его смерть можно предсказать, если он не изменит направления своего движения. Именно это и понимается здесь под «кризисом психоанализа». Как и любой другой кризис, он тоже предлагает альтернативу: медленный распад или креативное обновление. Каков будет исход, предсказать нельзя, но имеются обнадеживающие указания. Делается все более ясно, что настоящий кризис человечества являет собой проблему, требующую для своего понимания и разрешения глубоких знаний человеческих реакций; в этой области психоанализ может внести очень важный вклад. Кроме того, для тех, кто на самом деле интересуется исследованиями, психоанализ – многообещающая, требующая усилий область, не уступающая биологии или физике, особенно для тех, кто соединяет способность к глубокому проникновению и критическому мышлению с умением наблюдать тонкие психические процессы.

В заключение хочу сказать, что творческое обновление психоанализа возможно только в том случае, если он преодолеет позитивистский конформизм и снова станет критической и передовой теорией в духе радикального гуманизма. Такой обновленный психоанализ будет продолжать проникать все глубже в темный мир бессознательного, будет критически относиться ко всем социальным конструкциям, уродующим человека; он будет заниматься процессами, ведущими к приспособлению общества к нуждам человека, а не приспособления человека к обществу. В частности, психоанализ будет исследовать психологические феномены, формирующие патологию современного общества: отчуждение, тревожность, одиночество, боязнь глубоких чувств, пассивность, безрадостность. Эти симптомы стали играть центральную роль, которую играло сексуальное подавление во времена Фрейда; психоаналитическая теория должна быть сформулирована таким образом, чтобы стали понятны бессознательные аспекты этих симптомов и патологическое состояние общества и семьи, лежащее в их основе. Особое внимание психоанализ должен уделить изучению «патологии нормальности» – хронической вялотекущей шизофрении, порождаемой автоматизированным технологическим обществом сегодняшнего и завтрашнего дня.

III. Фрейдовская модель человека и ее социальные детерминанты

Чтобы оценить социальный базис взглядов Фрейда^[19], полезно с самого начала понять, что он был либеральным критиком буржуазного общества в той степени, в какой либеральные реформаторы вообще были критичны. Он видел, что общество создает для человека ненужные тяготы, которые приводят к ухудшениям вместо ожидаемых улучшений. Он видел, что эта ненужная жесткость в области сексуальной морали приводила к формированию неврозов, которых во многих случаях можно было бы избежать при более терпимом отношении. (Политические и образовательные реформы – феномены параллельные.) Однако Фрейд никогда не был радикальным критиком капиталистического общества. Он никогда не подвергал сомнению его социоэкономические основы, не критиковал его идеологию – за исключением той, где речь шла о сексуальности.

Что же касается концепции человека, важно в первую очередь отметить, что Фрейд, взгляды которого основывались на гуманизме и просвещении, начинал с допущения существования человека как такового – универсального человека, не только того, кто проявляет себя в различных культурах, но кого-то, о чьей структуре могут быть сделаны закономерные эмпирические заключения. Фрейд, как и Спиноза до него, создал «модель человеческой природы», основываясь на которой можно объяснить и понять не только неврозы, но все фундаментальные аспекты, возможности и потребности человека.

Какова же эта фрейдовская модель?

Фрейд рассматривал человека как закрытую систему, которой движут две силы: инстинкт самосохранения и сексуальные влечения. Последние коренятся в биохимических процессах, имеющих фазовый паттерн. В первой фазе возрастают напряжение и неудовольствие; во второй накопившееся напряжение разряжается и при этом создается то, что субъективно ощущается как «удовольствие». Человек прежде всего изолированное существо, первоочередной интерес которого – оптимальное удовлетворение как Эго, так и либидозного интереса. Фрейдовский человек – «человек-машина», движимый и мотивированный физиологией. Однако имеет место и второй аспект: человек – социальное существо, поскольку нуждается в других людях для удовлетворения как своих либидозных побуждений, так и ради самосохранения. Младенец нуждается в матери (и здесь, по Фрейду, сексуальные желания следуют за физиологическими потребностями); взрослому человеку нужен сексуальный партнер. Такие чувства, как нежность или любовь, рассматриваются в качестве феноменов, сопровождающих либидозные интересы и проистекающих из них. Индивиды нуждаются друг в друге как в средстве удовлетворения физиологически обусловленных устремлений. Человек в первую очередь не связан с другими и только во вторую – принуждается (или уступает соблазну) взаимодействовать с другими людьми.

Фрейдовский homo sexualis есть вариант классического homo economicus. Изолированный самодостаточный человек должен вступать в отношения с другими для взаимного удовлетворения своих потребностей. Homo economicus обладает экономическими потребностями, находящими взаимное удовлетворение в обмене товарами на рынке. Потребности homo sexualis носят физиологический, либидозный характер и обычно взаимно удовлетворяются при контактах между полами. В обоих случаях партнеры по сути остаются друг для друга незнакомцами; их объединяет только общая цель удовлетворения влечения. Такое социальное обоснование теории Фрейда духом рыночной экономики не означает, что теория неверна, за исключением претензии на описание ситуации человека как такового. Межличностные отношения в буржуазном обществе таковы для большинства людей.

К этому общему положению нужно добавить особое замечание по поводу социальных детерминант фрейдовской концепции побуждений. Фрейд был учеником фон Брюкке, физиолога, который был одним из самых уважаемых представителей механистического материализма, особенно в его немецкой форме. Этот тип материализма основывался на принципе, согласно которому все психические феномены уходят корнями в определенные физиологические процессы и могут быть достаточно объяснены и поняты, если эти корни известны^[20]. В поисках корней психических нарушений Фрейду пришлось искать физиологический субстрат влечений; найти их в сексуальности было идеальным решением, поскольку оно соответствовало как требованиям механико-материалистического подхода, так и определенным клиническим проявлениям, обнаруживаемым у пациентов его времени и социального класса. Остается, конечно, неясным, могли ли эти данные произвести на Фрейда настолько глубокое впечатление, если бы он не мыслил в рамках своей философии; однако едва ли можно сомневаться в том, что философия была важным детерминантом его теории влечений. Отсюда следует, что последователь другой философии подошел бы к его открытиям с определенным скептицизмом. Такого рода скептицизм относится не столько к ограниченному варианту теории Фрейда, согласно которому в некоторых невротических нарушениях решающую роль играют сексуальные факторы, сколько к утверждению, что все неврозы и все поведение человека определяются конфликтом между сексуальными влечениями и самосохранением.

Фрейдовская теория либидо отражает его социальное положение в другом смысле. Она основана на концепции нехватки, предполагая, что все человеческие устремления и вожделение проистекают из потребности избавиться от неприятного напряжения; вожделение – не феномен изобилия, направленный на усиление и углубление человеческих переживаний. Принцип нехватки характерен для мышления среднего класса, напоминая о Мальтусе, Бенджамине Франклине или среднем дельце XIX века. Существует много ответвлений принципа нехватки и добродетельности накопления^[21], но по сути это означает, что количество предметов потребления неизбежно ограничено, а потому равное удовлетворение потребностей для всех невозможно, ибо изобилие невозможно; при таком подходе нехватка становится самым важным стимулом человеческой активности.

Несмотря на свои социальные детерминанты, теория влечений Фрейда остается фундаментальной составляющей модели человека. Даже если теория либидо как таковая неверна, она является, можно сказать, символическим выражением более общего феномена: того, что поведение человека есть продукт сил, обычно неосознаваемых, мотивирующих человека, побуждающих его, приводящих к конфликтам. Относительно статичная природа человеческого поведения обманчива. Она такова только потому, что система порождающих ее сил остается одной и той же; той же она остается до тех пор, пока условия, формирующие эти силы, не меняются. Однако когда эти условия, социальные или индивидуальные, меняются, система сил теряет стабильность, а вместе с ней теряет стабильность и статичный паттерн поведения.

Своей динамической концепцией характера Фрейд поднял психологию поведения с описательного уровня на уровень науки. Фрейд сделал для психологии то, что великие драматурги и писатели совершили в художественной форме. Он показал человека как персонажа драмы, который, даже имея всего лишь средний талант, все равно герой, потому что страстно борется в попытке что-то понять из факта своего рождения. Главная драма Фрейда, эдипов комплекс, может быть безобидной буржуазной версией игры сил, более элементарных, чем треугольник «отец – мать – сын», описанный в ней; однако Фрейд придал этому треугольнику драматическое качество мифа.

Теория влечений доминировала в системе Фрейда до 1920 года, когда началась новая фаза его мышления, приведшая к основополагающему изменению концепции человека. Вместо противостояния Эго и либидозных влечений теперь основной конфликт происходил между «инстинктом жизни» (Эросом) и «инстинктом смерти» (Танатосом). Инстинкт жизни, включавший и Эго, и сексуальные побуждения, был поставлен в оппозицию инстинкту смерти, который считался корнем человеческой разрушительности, направленной или против самого индивида, или против внешнего мира. Эти новые базовые влечения конструируются совершенно иначе, чем прежние. Во-первых, они не привязаны к какой-либо специфической зоне организма, как либидо – к эрогенным зонам. Кроме того, они не следуют паттерну «гидравлического» механизма: рост напряжения – неудовольствие – спад напряжения – удовольствие – новое напряжение и т. д., а являются врожденными для всей живой материи и действуют без какой-либо особой стимуляции. Они также не подчиняются консервативному принципу возврата к исходному состоянию, который Фрейд на одном этапе приписывал всем инстинктам. Эрос обнаруживает тенденцию к объединению; инстинкт смерти – противоположную, к разъединению и разрушению. Оба побуждения действуют в человеке постоянно, борются и смешиваются друг с другом до тех пор, пока инстинкт смерти в конце концов не оказывается сильнее и не добивается окончательной победы – смерти индивида.

Эта новая концепция влечений указывает на кардинальные изменения образа мыслей Фрейда, и мы можем заключить, что эти изменения связаны с фундаментальными социальными переменами.

Новая концепция влечений не следует модели материалистически-механистического мышления; скорее она может рассматриваться как биологическая, виталистически ориентированная концепция. Такое изменение соответствовало общему направлению биологической мысли того времени. Более важной, впрочем, является переоценка Фрейдом роли человеческой разрушительности. Нельзя сказать, что он не включал агрессию в свою первую теоретическую модель. Фрейд считал ее важным фактором, однако подчиненным либидо и самосохранению. В новой теории разрушительность становится соперницей, а со временем и победительницей либидо и Эго-побуждений. Человек не может не стремиться к разрушению, потому что это заложено в его биологической конституции. Хотя он и способен в некоторой степени смягчать такую тенденцию, совсем лишить ее силы он не в состоянии. Перед ним стоит выбор: направить агрессию против самого себя или против внешнего мира, но шанса освободиться от этой трагической дилеммы у него нет.

Есть веские причины для гипотезы о том, что новая оценка Фрейдом разрушительности базировалась на опыте Первой мировой войны. Эта война потрясла основы либерального оптимизма, свойственного первому периоду жизни Фрейда. До 1914 года представители среднего класса верили в то, что мир быстро приближается к состоянию большей безопасности, гармонии и добрососедства. «Тьма» Средних веков, казалось, с каждым поколением все более рассеивается; еще несколько шагов, и мир – или по крайней мере Европа – станет напоминать улицы хорошо освещенной, защищенной столицы. В буржуазной эйфории Бель Эпок было легко забыть, что для большинства рабочих и крестьян Европы и в еще большей степени – для населения Азии и Африки картина вовсе не такова. Война 1914 года (не столько ее начало, сколько ее длительность и жестокость) разрушила эту иллюзию. Фрейд, который во время войны все еще верил в правоту и победу Германии, пережил более болезненный удар, проникший в глубины его психики, чем его менее чувствительные сограждане. Возможно, он чувствовал, что оптимистические надежды на просвещение были иллюзиями, и заключил, что человек от природы обречен на разрушительность. Именно потому, что он был реформатором^[22], война нанесла ему особенно тяжелый удар. Не будучи ни радикальным критиком общества, ни революционером, он не мог надеяться на фундаментальные общественные перемены, а потому был вынужден искать причины трагедии в человеческой природе^[23].

Фрейд оказался в историческом смысле на границе периода радикальных изменений социального характера. В той мере, в какой он принадлежал XIX веку, он был оптимистом, мыслителем Просвещения; в той мере, в какой он принадлежал XX веку, он был пессимистом, почти отчаявшимся представителем общества, претерпевавшего быстрые и непредсказуемые перемены. Возможно, его пессимизм был усилен его тяжелой, мучительной, угрожающей жизни болезнью, длившейся до самой его смерти, которую он переносил с героизмом гения; возможно также, что сказалось разочарование из-за отдаления его самых талантливых последователей – Адлера, Юнга, Ранка. Как бы то ни было, Фрейд никогда не смог вернуть свой утраченный оптимизм. Однако, с другой стороны, он не мог, а может быть, и не хотел полностью отвергать свои прошлые взгляды. Возможно, в этом кроется причина того, что Фрейд так никогда и не разрешил противоречия между старой и новой концепциями человека; прежнее либидо было отнесено к Эросу, а прежняя агрессия – к инстинкту смерти; остается мучительно ясно, что все это было всего лишь теоретическим лоскутным одеялом^[24].

Фрейдовская модель человека подчеркивает диалектичность рациональности и иррациональности в человеке. В этом особенно видны оригинальность и величие мышления Фрейда. Как преемник просветителей, он был рационалистом, верившим в силу разума и человеческой воли; он был убежден в том, что социальные условия, особенно имевшие место в раннем детстве, ответственны за зло в человеке. Однако уже в начале своей работы Фрейд потерял рационалистическую невинность и опознал силу человеческой иррациональности и слабость разума и воли. Он с открытым забралом встретил противоположность, присущую двум принципам, и диалектически пришел к новому синтезу. Этот синтез рационалистического просветительского мышления и скептицизма XX столетия нашел выражение в его концепции бессознательного. Если бы вся реальность осознавалась, человек был бы воистину рациональным существом и его мышление следовало бы законам логики. Однако преобладающая часть внутреннего опыта не осознается и по этой причине не подконтрольна логике, разуму, воле. В бессознательном доминирует человеческая иррациональность; логика правит сознанием. Важным в учении Фрейда было то, что бессознательное направляет сознание и тем самым поведение человека. Концепцией определяющей роли бессознательного Фрейд, не подозревая об этом, повторил уже высказанный Спинозой тезис; но если в системе Спинозы данный тезис был второстепенным, у Фрейда эта мысль заняла центральное место.

Фрейд не мог разрешить конфликт статично, просто позволив одной из двух сторон одержать победу. Если бы он объявил победителем разум, он остался бы философом эпохи Просвещения; если бы он отвел главную роль иррациональности, он стал бы консервативным романтиком, как и многие выдающиеся мыслители XIX века. Хотя верно то, что человеком движут иррациональные силы – либидо, особенно на до-генитальных этапах эволюции, его Эго, разум и воля тоже не бессильны. Сила разума выражается в первую очередь в том, что человек с помощью разума может понять свою иррациональность. Таким образом, Фрейд создал науку о человеческой иррациональности – психоаналитическую теорию. Однако Фрейд на теории не остановился. Поскольку человек в процессе анализа может сделать свое бессознательное осознанным, он также может освободиться от доминирования бессознательных влечений; вместо подавления их он может им противоречить, ослабить их, контролировать собственной волей. Это возможно, считал Фрейд, потому что у взрослого человека есть более сильный союзник – Эго, – чем у ребенка, которым он когда-то был. Психоаналитическая терапия Фрейда основывалась на надежде преодолеть или по крайней мере укротить бессознательные импульсы, которые, действуя во тьме, очевидно оказываются вне контроля человека. С исторической точки зрения теорию Фрейда можно рассматривать как плодотворный синтез рационализма и романтизма; творческий потенциал которого, возможно, и есть одна из причин того, что мышление Фрейда приобрело доминирующее влияние в XX веке. Это влияние обусловлено не новой терапией неврозов, найденной Фрейдом, а возможно, и не в первую очередь ролью Фрейда как защитника подавленной сексуальности. Многое можно сказать в пользу предположения, согласно которому главной причиной общего влияния теории Фрейда на культуру явился именно этот синтез, плодотворность которого отчетливо видна в двух самых важных примерах отступничества – примерах Адлера и Юнга. Оба отбросили фрейдовский синтез и вернулись к двум исходным противоположностям.

Адлер, основываясь на недолговечном оптимизме поднимающихся низов среднего класса, разработал одностороннюю рационалистически-оптимистическую теорию. Он полагал, что врожденная неспособность и есть условие силы и что благодаря интеллектуальному пониманию ситуации человек может освободиться и заставить исчезнуть трагедию жизни.

Юнг, с другой стороны, был романтиком, видевшим источник человеческой силы в бессознательном. Он гораздо полнее, чем Фрейд, взгляды которого были ограничены сексуальной теорией, понимал богатство и глубину символов и мифов. Впрочем, их интересы были противоречивы. Фрейд желал понять бессознательное, чтобы ослабить и контролировать его; Юнг стремился сделать его источником роста жизненной силы. Какое-то время интерес к бессознательному объединял двух ученых, не осознававших, что они движутся в противоположные стороны. Помедлив, чтобы обсудить бессознательное, они подпали под иллюзию, что продвигаются в одном направлении.