Loe raamatut: «Пляска смерти. Воспоминания унтерштурмфюрера СС. 1941-1945»

Пролог

Спокойный, тихий полдень. Лежа на узкой крестьянской кровати, я обозреваю великолепие лимонного дерева за окном. Издалека, едва слышная, доносится песня марширующей роты. Канули в прошлое славные дни, связанные с перевалом Клиди, Касторией, с форсированием Коринфского залива и с торжественным парадом победы в Афинах. Вихрем проследовали мы по знаменитым историческим местам – Коринф, Дельфы, Фивы, горный проход Фермопилы.

Повсюду восторженные, ликующие толпы. Явственно ощущалось огромное облегчение, которое испытывали мужчины, женщины и даже дети оттого, что к ним пришли мы, а не итальянцы. С подобными проявлениями радости мы сталкивались и ранее в Венгрии, Румынии и Болгарии. Наши танки проследовали по ковру из болгарских роз, мы пили вино с македонскими крестьянами, делили с ними хлеб-соль.

Балканская кампания закончилась, мы снова оказались и быстрее и сильнее. Однако гордое сознание содеянного все-таки омрачала легкая тень досады. Итальянцы, следовавшие за нами на расстоянии нескольких дневных переходов, в своих армейских сводках хвастливо перечисляли захваченные ими города и деревни, которые мы передавали им.

Мне не забыть глаз старой женщины из Месолонгиона, с ужасом взиравшей на развевающийся султан берсальера (во время Второй мировой войны берсальерами назывались мотоциклетные и самокатные (на велосипедах) части, входившие в состав танковых и механизированных дивизий; всего у Италии было тогда 8 полков берсальеров. – Ред.). «Так вот как оно вышло, – проговорила она упавшим голосом. – Нехорошо вы, немцы, поступили».

Внезапно мои воспоминания прервались. Потолок надо мной раскачивался. Одним прыжком я выскочил в окно, застряв в раскидистых ветвях лимонного дерева. Землетрясение было недолгим. Вздрогнув еще несколько раз, земля успокоилась. В этот момент к моему дереву примчалась крестьянская семья, крестясь и что-то крича в сильнейшем возбуждении. Не понимая ни слова, я, крайне удивленный, спустился со своего импровизированного насеста и побежал на командный пункт роты. Там я увидел наших горных стрелков, столпившихся вокруг старшего унтер-офицера и взволнованно что-то говоривших. Я не сразу понял, что речь шла вовсе не о землетрясении. Солдаты слушали вражескую радиопередачу и хотели знать: правда ли, что Рудольф Гесс, заместитель фюрера по партии, приземлился с парашютом на территории Великобритании.

Это была, разумеется, сущая бессмыслица, и мы вволю посмеялись над горными стрелками – легковерными крестьянскими парнями из австрийской Штирии и из баварских Альп. Тем не менее они вернулись в свои казармы в большом смятении.

Вечером, однако, все подтвердилось. Рудольф Гесс действительно приземлился с парашютом на вражеской территории, не имея на то разрешения фюрера. Мы были потрясены, почувствовав легкое дуновение непонятного ужаса. Все говорили, перебивая и не слушая друг друга; потом наступило тревожное молчание.

На следующее утро меня вызвал к себе командир, чтобы дать мне чрезвычайно секретное задание. Помедлив какой-то момент, он в конце концов, откашлявшись, сказал:

– Вы должны собрать как можно больше информации о Советской России и о той части Польши, которую она оккупировала в 1939 году (в сентябре 1939 г. СССР всего лишь вернул земли Западной Украины и Западной Белоруссии, оккупированные поляками в 1919–1920 гг. и закрепленные за Польшей, по итогам неудачной для Советской России войны мирным договором в Риге, подписанным 18 марта 1921 г. – Ред.).

В совершенном недоумении я смотрел на командира, а он, повысив голос, добавил:

– Мы начинаем кампанию на Востоке. Собираемся покончить с этой постоянной угрозой, покончить раз и навсегда.

Моей первой реакцией было чувство страха. Мне вспомнились слова Гитлера из его книги «Майн кампф» относительно войны на два фронта; затем официальное заявление в связи с пактом (от 23 августа 1939 г. – о ненападении. – Ред.), заключенным с Россией, тем самым пактом, который вызвал настоящий шок, особенно среди национал-социалистов, хотя фактически лишь отражал реально сложившуюся ситуацию.

Теперь все это предстояло выбросить за борт. Правда, угроза действительно существовала, величайшая угроза не только для Германии, но и для всего мира. Но стоило ли начинать что-то серьезное на Востоке именно теперь, не закончив дела на другой стороне? Разве было нам так уж необходимо снова вести войну на два фронта?

Большинство моих друзей в свое время пришли в ужас, узнав о советско-германском пакте, а я вздохнул с облегчением. Это был поступок, достойный самого «железного канцлера» (то есть Бисмарка. – Ред.). Именно так он и поступил бы, схватил бы быка прямо за рога, разорвав кольцо окружения. Если уж нет другого пути, если война неизбежна, то лучше повременить с ней по крайней мере до тех пор, пока мы справимся с опасностью за нашей спиной.

И вот внезапно все эти соображения отметались прочь. В моем мозгу пронеслось: «Но это абсурд, он меня разыгрывает. На самом деле это неправда, это не может быть правдой».

Но все это оказалось правдой. Суровой правдой.

Солдаты отнеслись к подобной перспективе равнодушно. Для них в этом не было ничего нового, они уже привыкли маршировать, если нужно, сражаться и умирать, но всегда побеждать. Они не часто над чем-то задумывались или размышляли.

В Вене я случайно повстречал давнего приятеля, близко связанного со службой информации министерства иностранных дел.

– Он отказался выслушать его! – воскликнул мой знакомый в сильнейшем возбуждении. – Даже не захотел встретиться с ним!

– Кто кого не захотел выслушать? – поинтересовался я.

– Наш фюрер! Отказался принять графа фон Шуленбурга, германского посла в Москве, ты ведь знаешь. Старина прилетел оттуда с кучей документов – сведениями о Красной армии. По разговорам, Молотов лично позаботился снабдить ими Шуленбурга, вероятно надеясь таким образом воспрепятствовать принятию рокового решения. У Шуленбурга были при себе и собственные разведывательные данные. Однако Риббентроп остановил его еще в коридоре гостиницы «Империал» и сказал, что решение фюрера окончательное и бесповоротное и что он не желает видеть графа. Бедняга Шуленбург был буквально вне себя. Он, дескать, не совершает ничего предосудительного, и у него с собой информация чрезвычайной важности… Риббентроп даже не дал ему договорить. Мол, все бесполезно, фюрер уже принял решение.

Какое-то время я молчал, не зная, что сказать, затем, рассердившись, заметил:

– Все это – чистейшая ерунда. У вас, кабинетных журналистов, порой чересчур разыгрывается фантазия. Вам не повредило бы почаще бывать в гуще народа, тогда вы быстро избавились бы от этой вредной привычки.

– Я так и сделаю при первой же возможности, – кивнул приятель. – И мне чертовски хотелось бы, чтобы вы оказались правы и все разговоры на этот счет были просто досужими вымыслами. Но, к сожалению, это… почти официальная версия.

Попрощавшись с матерью, я использовал оставшееся время короткой командировки, чтобы нанести визит своему гаулейтеру Йозефу Бюркелю.

Он пребывал в великолепном настроении и не испытывал ни малейших сомнений.

– Пришлите мне открытку из Москвы, – проговорил он весело при расставании. – Там, на Востоке, вам не понадобится много времени, а потом – Англия!

Моя дивизия лейбштандарт СС «Адольф Гитлер» стояла в Брно, когда пришло известие о начале военных действий против России. И среди личного состава возникло сильное беспокойство.

«А как же мы? – волновались солдаты и офицеры. – Неужели этот спектакль пройдет без нас? Разве фюрер не обещал нам, что мы будем участвовать в реализации всех его замыслов? И вот теперь мы в нескольких сотнях километров от места событий, в то время как другие уже готовятся маршировать по Москве».

В этот вечер мы устроили грандиозную попойку, и после нескольких рюмок меня тоже захлестнула мощная волна всеобщей непоколебимой уверенности в быстрой и легкой победе. Веселясь, мы упивались газетными статьями, в которых авторы – русские белоэмигранты – предсказывали скорый и бесповоротный развал Советского Союза (многие, если не большинство, русские эмигранты предсказывали гибель германской армии. – Ред.). Затаив дыхание, мы с жадностью внимали первым военным сводкам вермахта, передавая их из рук в руки.

Наконец-то, на третий день войны, наша колонна начала двигаться – слишком медленно, как нам казалось, – на восток. В Силезии нас повсюду встречало восторженное население. Люди были буквально вне себя от радости. Старики, ветераны Первой мировой войны, проводили многие часы в местах нашего отдыха, делясь своим опытом борьбы с казаками и русской пехотой. Женщины снабжали нас домашней снедью и сигаретами в таком изобилии, что было совершенно невозможно употребить все на месте или взять с собой. Повсюду нас сопровождали веселыми возгласами стайки детей, незнакомые девушки обнимали и целовали нас.

Но уже скоро мы почувствовали запах пожарищ. Воздух сотрясала далекая артиллерийская канонада. Быстрее запульсировала кровь в жилах, хотя мы как будто уже и привыкли к войне. Ожидание предстоящей схватки всегда заставляет сердца тревожно сжиматься. Мы отослали домой первые открытки.

И вот поднялся занавес и началась великая трагедия, державшая всех нас в напряжении долгие годы.

Часть первая
Дорога на Восток

Глава 1
Северное шоссе

Наша дивизия находилась на марше с раннего утра. Уже многие часы грузовики громыхали мимо дымящихся развалин домов. Попадались и валявшиеся на обочине трупы людей. Солдаты рассматривали их пристально, с растущим волнением. То были останки бойцов сибирских и монгольских полков (видимо, увидев погибших бойцов Красной армии с монголоидными чертами (казахов, киргизов и т. д.), автор решил, что это «монгольские полки», – таких на советско-германском фронте не было, хотя Монголия в знак солидарности с СССР и согласно договору о взаимной помощи от 12 марта 1936 г. объявила войну Германии уже 22 июня 1941 г. Не было в начале войны и особых «сибирских полков». – Ред.), покинувших свои семейные очаги на востоке, чтобы защищать границы своего государства на западе.

Откуда-то спереди доносился зловещий гул близкого сражения. Танковые клинья Клейста уже проникли в глубь вражеской территории. Продвигаясь по Северному шоссе, они почти вплотную подошли к Киеву (11 июля, пройдя за двое суток ПО километров, передовые части 1-й танковой группы вышли к реке Ирпень – в 15–20 километрах западнее Киева. – Ред.). Оправившись от внезапного удара, противник практически окружил танковую группу Клейста, застывшую на месте, подобно могучей скале среди бушующих волн, без горючего и боеприпасов, которые не успели подвезти.

Перед нашей дивизией была поставлена задача: очистить Северное шоссе от вражеских войск и обеспечить доставку горючего танковому авангарду. Пока мы не видели ни одного самолета противника, но уже услышали первые залпы советской артиллерии, несколько снарядов разорвалось в роще, рядом с нашей колонной.

Командир батальона вызвал к себе адъютанта и приказал ему, взяв двух человек в помощь, разведать подходы к Северному шоссе. Молодой лейтенант указал на своего водителя и на меня.

Мы поехали по холмистой местности, мимо полей поспевавшей пшеницы, брошенных хат с омытыми дождями коричневыми и голубыми стенами и соломенными крышами. Время от времени лейтенант сверялся с картой. Внезапно он повернулся ко мне и проговорил как-то неестественно натянуто:

– А ведь карта врет.

Взглянув на офицера, я с удивлением увидел крупные капли пота, выступившие у него на лбу. Мы давно уже потеряли всякую связь с нашим батальоном, углубившись на добрых шесть километров на территорию противника. Вокруг царили мир и покой, атмосфера тихого счастливого воскресенья. Перестал даже доноситься шум далекого танкового сражения. Мы въехали на вершину высокого холма, откуда открывался великолепный вид на обширное пространство, простиравшееся на много километров. Почти у самого горизонта широкая серая полоска – Северное шоссе! Над ним висели густые облака пыли.

– Иваны подтягивают подкрепления, – констатировал лейтенант, наконец справившись с первоначальным волнением и страхом, и приказал водителю повернуть назад.

Между тем и наш батальон постепенно продвигался вперед, и мы встретили его на полпути. Офицер доложил о результатах разведки, и наша машина возглавила колонну. Когда мы вновь достигли вершины холма, пыль вдали уже улеглась и наступили вечерние сумерки. Не останавливаясь, мы продолжали движение; никаких признаков противника.

Личный состав пребывал в приподнятом настроении и от души веселился. Сидевший рядом со мной сержант радостно заявил:

– Через шесть недель мы будем в Москве, лишь бы Иваны бежали достаточно быстро.

С высоты своего грузовика я любовался мирным ландшафтом, всеми силами стараясь побороть непонятное беспокойство. Я не узнавал самого себя. Не новичок на войне, я к тому же прекрасно знал ее цель. Нам предстояло отвести угрозу с востока, ликвидировать ее раз и навсегда. И тем не менее перед лицом этих бескрайних просторов меня охватило чувство глубокой подавленности и страха, того самого страха, какой испытывает человек, предчувствующий расставленную ему ловушку. Все это было, разумеется, смешно и глупо и противоречило реальным фактам. Наши армии повсюду победоносно наступали; германские танковые группы неудержимо катились вперед, громя и преследуя беспорядочно отступающие войска противника (негладко было уже в первые недели войны. На южном участке советско-германского фронта было прежде всего танковое сражение в районе Броды – Дубно. Только несогласованность контрударов советских механизированных корпусов и господство в воздухе германской авиации позволили 1-й танковой группе отбиться. – Ред.).

Постепенно воздух сделался прозрачнее, дневная дымка исчезла, и окрестности хорошо просматривались. Вечер опускался на широкую равнину, ночные тени уже ложились на болота и рощи, мимо которых мы следовали.

Но вот раздались радостные возгласы: мы достигли шоссе. По обе стороны протирался густой лес. Замерли разговоры, и умолкли песни. Кругом тишина, ни единого выстрела, мы продолжали движение. Наша автомашина шла теперь в общей колонне второй. Командир батальона жестом подозвал нас к себе, и я слышал, как он приказал лейтенанту выяснить обстановку на ближайшем перекрестке. «Возьмите мотоцикл, он более маневренный», – посоветовал командир.

Лейтенант кивком пригласил меня следовать за ним, и мы умчались на мотоцикле в ночную темноту, опережая батальон. Я вновь обрел прежнюю уверенность в себе. Мы проехали один километр… два… три. Сзади успокаивающе слышался шум шедшего за нами полным ходом батальона. Вдруг лейтенант приказал остановиться. Перед нами лежала развилка, а справа, наполовину в канаве, – броневик… русский.

– Наши танки ловко расправились с ним… Иваны бросили его и сбежали, – проговорил, улыбаясь, лейтенант, не спеша закуривая сигарету и указывая на распахнутую дверцу, затем, проведя рукой по заклепкам, добавил: – Дрянная работа…

Тем временем я тоже подошел к броневику и заглянул через открытую дверцу внутрь.

– И все-таки ощущение не из приятных, – заметил я, отступая.

Лейтенант рассмеялся и захотел основательно проинспектировать внутренность вражеской боевой машины. А я тем временем отошел в сторону, желая установить, догоняет ли нас батальон во главе с командиром. В этот момент раздался выстрел. Лейтенант повернулся, на лице застыло выражение крайнего изумления, и тут же упал. Через секунду броневик пришел в движение и выехал на дорогу. В мгновение ока, повинуясь инстинкту самосохранения, я и водитель мотоцикла скатились в кювет, длинная пулеметная очередь прошила воздух над нашими головами. Прежде чем мы успели что-либо сообразить, вражеская машина исчезла во мраке ночи.

– Вы в порядке? – потряс водитель лейтенанта за плечо. Никакого ответа. Я попробовал приподнять его голову, но моя ладонь ощутила что-то влажное. Несмотря на опасность, я рискнул коротко включить карманный фонарик, секунды хватило, чтобы разглядеть аккуратную дырочку посредине лба юного лейтенанта.

– Готов! – прошептал водитель и грязно выругался.

Мы поспешили назад, но неожиданно в той стороне, где, по нашим предположениям, должен был находиться батальон, поднялась неистовая беспорядочная стрельба. Совершенно сбитые с толку, мы в недоумении смотрели друг на друга.

– Самое лучшее для нас – оставаться на месте, – заметил водитель.

Стрельба оборвалась так же внезапно, как и началась. С большим облегчением мы услышали шум приближавшегося батальона. Через несколько минут автомашина командира затормозила рядом со мной. Когда я, все еще не пришедший в себя от потрясения, доложил ему о случившемся, он начал кричать на меня во весь голос; какие слова он при этом произносил, мне неведомо и по сей день.

Вскоре батальон вновь тронулся в путь. К тому времени сделалось настолько темно, что с трудом можно было различить что-либо дальше одного метра. Вдруг тихую ночь прорезали оглушительные выстрелы, и сразу поднялась невообразимая суматоха, раздавались громкие отрывистые команды. Мимо меня промчался молодой офицер, крича:

– Быстрее, не останавливаться! Всем машинам свернуть на боковую дорогу и образовать каре!

Вскоре тяжелые грузовики тесной колонной свернули в сторону, прочь от опасного перекрестка. Заговорили пулеметы противника, раздались стоны и крики первых раненых. Шедшие впереди колонны самоходные 37-миллиметровые зенитные орудия развернулись в цепь и открыли ответный огонь. Промежутки между ними заняли пулеметные расчеты, создав непрерывную линию обороны. Прячась за тяжелыми грузовиками, солдаты пытались обнаружить врага. Весь хаос звуков перекрывали характерные выстрелы танковых орудий. Стреляли легкие танки русских. (Несмотря на внушительную численность танковых сил в пяти западных военных округах, 12 378 на 22 июня, основную массу советских танков составляли легкие танки Т-26 и БТ, а также танкетки Т-37 и Т-38. Имелось 508 тяжелых танков KB и 967 Т-34, некоторое количество устаревших средних и тяжелых (со слабой броней) танков Т-28 и Т-35.) Ярким пламенем вспыхнул один из грузовиков, доверху набитый боеприпасами, но чудесным образом огонь удалось быстро загасить. Обстрел со стороны противника все сливался, отовсюду гремело и грохотало. Постепенно мы поняли, что окружены.

Вместе с несколькими незнакомыми мне солдатами я, лежа в придорожной канаве, не переставая палил в темноту, освещая ее нитями трассирующих пуль. Кто-то тронул меня за плечо. Это был Кауль.

– Нам конец, – проговорил он хрипло.

– Нужно сначала разделаться с этими ублюдками и подождать до утра, – попытался я отшутиться.

Кауль смотрел мне прямо в лицо, белки широко раскрытых глаз отражали вспыхивающие отблески разрывов.

– Тебе страшно? – спросил я упавшим голосом.

– Если бы тебе пришлось пережить столько же, сколько мне… – улыбнулся горько Кауль, – ты бы ничего больше не боялся… Конечно, мне хотелось бы остаться в живых… знаешь, моя жена… у нас с ней не все ладится в последнее время… но ведь еще есть дети…

– Не говори ерунды, – прервал я его. – Тебя не так-то легко отправить на тот свет.

– Легче, чем ты думаешь, – усмехнулся Кауль.

– Мне нужно отлить, – сказал я, поднимаясь.

– Не делай глупости, не будь идиотом, – попытался остановить меня Кауль.

Пригибаясь, я отошел немного в пшеничное поле, колосья скрывали меня до плеч. Не успел я справиться с нуждой, как в нескольких метрах от меня из темноты появилась человеческая фигура.

– Осторожней! – крикнул я. – Здесь кругом летает много всякой всячины…

Вдруг я заметил, как фигура подняла над головой ручную гранату. С криком «Иван!» я бросился плашмя на землю. В этот момент прозвучала очередь из автомата Кауля, не издав ни звука, русский упал, а я через мгновение уже опять укрылся в придорожной канаве. Кауль смотрел на меня без всякого выражения. Я не знал, что ему сказать, не находил слов.

– Знаешь, я поступил на военную службу в 1939 году, – пояснил он спокойно. – Руководил, понимаешь, подразделением СС в маленьком городишке. Другого занятия там не было. Но это меня нисколько не изменило, я оставался прежним слабаком и слюнтяем. Тогда я решил закалять свой характер и поступил в элитную часть СС «Мертвая голова».

– Ну и что? – проговорил я, все еще не оправившись от потрясения.

– Именно это и я сказал себе тогда. Несмотря на некоторое разочарование, я не переставал надеяться принять участие в настоящем деле. Но мне пришлось еще целый год служить охранником концентрационного лагеря. Ты знаешь, многое из того, что рассказывают, – далеко от правды или, по крайней мере, сильно раздуто. Но и то, что было на самом деле, уже достаточно скверно… Множество людей годами теснятся на крошечном пространстве. Со временем у меня сложились довольно дружеские отношения с одним из них – польским профессором. И вот в один прекрасный день он вместе со всеми, как обычно, работал, но затем неожиданно направился к лагерной ограде. «Стреляйте! – попросил он меня спокойно. – Ну давайте же, стреляйте. У меня нет сил больше терпеть». – «Остановитесь! – закричал я в ужасе, поднимая винтовку и прицеливаясь – на этот счет у нас существовал строгий приказ, – но он уже был слишком далеко, не видел и не слышал меня: мысленно уже переселился в мир иной. – Стойте, ради всего святого… стойте! Вы знаете приказ!» – вновь крикнул я. – Кауль немного помолчал. – Он пересек границу запретной зоны, закрыв глаза. Я не мог выстрелить, был не в силах… Охранник по другую сторону ограды нажал на спусковой крючок…

Я писал Гиммлеру, всем, кто мог оказать хоть какую-то протекцию. Во что бы то ни стало стремился попасть на фронт… Не хотел быть тюремщиком. В конце концов я добился своего. После всего того, что было, здесь для меня, – Кауль указал глазами на ночную темь, испещренную точками трассирующих пуль и зарницами разрывов, – сущий рай.

– У тебя просто немного сдали нервы, – заметил я с тревогой. – Сам не знаешь, что говоришь!

Кауль горько усмехнулся.

Тем временем русские продолжали сжимать кольцо окружения, обстрел сделался интенсивнее. Какой-то офицер, указав на меня, Кауля и еще одного солдата, скомандовал:

– Давайте быстро снаряды для 105-миллиметровых орудий!

Ящик за ящиком таскали мы боеприпасы к орудиям занявших позицию в глубоком рву справа от нас. Рядом, у края дороги, – крупнокалиберный пулемет. Всякий раз, когда он начинал строчить, огонь пехоты противника прекращался. Я обменялся несколькими словами с фельдфебелем, корректировавшим огонь 105-миллиметровых пушек и похвалившим нас за быстроту при доставке боеприпасов. После, пожалуй, десятой ходки я присел на корточках у его ног и зажег сигарету. Внезапно у него подогнулись колени и он повалился на землю.

– Прямо в голову, – прошептал Кауль, переворачивая фельдфебеля на спину. – Парню повезло: легкая смерть.

Его заменил один из ближайших унтер-офицеров. Когда мы вернулись с очередным грузом снарядов, он, к моему ужасу, тоже уже лежал бездыханным рядом с фельдфебелем.

– Понимаешь, именно так я всегда представлял себе в своих мечтах СС, – сказал меланхолично Кауль. – Я не думал ни о концентрационных лагерях, ни о гестапо, ни о полиции безопасности, а о храбрых солдатах, которые сражаются и умирают, выполняя приказ. – Помолчав, он с грустью добавил: – Ни тебе заборов из колючей проволоки, крематориев, ни «душегубок» (автомобили с наглухо закрытым кузовом, куда отводились выхлопные газы, быстро умерщвлявшие помещенных в кузов людей. «Душегубка» изобретена в 1936 г. начальником административно-хозяйственного отдела Управления НКВД по Москве и Московской области И.Д. Бергом (расстрелян в 1939 г.). – Ред.).

В полном замешательстве, я не нашелся что ему ответить. Через секунду наше каре накрыла несколькими залпами вражеская батарея, но наши самоходки быстро заставили ее замолчать. Под утро поползли слухи, будто все подразделения нашей дивизии окружены и радиосвязь с ними прекратилась. Вскоре по цепи передали следующее распоряжение командира: «С рассветом ожидается атака противника. Согласно приказу батальон должен удерживать важный перекресток дорог. Об отступлении или капитуляции не может быть и речи. Все вы видели вчера обезображенные тела ваших товарищей и знаете, что вас ожидает».

К утру обстрел со стороны противника внезапно прекратился. Все солдаты укрылись, как могли: одни – в наспех вырытых окопчиках, другие – за автомашинами. Рядом с собой я положил несколько магазинов, чтобы иметь их под рукой. «Часа на два боя их, пожалуй, хватит, – подумал я, – а потом…» Не было смысла беспокоиться о том, что наступит потом.

В течение получаса не последовало ни одного выстрела – абсолютная тишина. Наши нервы были напряжены до предела. Скорее бы что-нибудь началось, скорее бы они атаковали. Но ничего не происходило. Прошел еще час в томительном ожидании, и наступило утро.

– Достаточно света для прицельной стрельбы, – заметил Кауль, обстоятельно раскуривая свою трубку.

Прищурившись, чтобы лучше видеть, я пристально всматривался в даль, в широкую полоску шоссе. Боже! Не может быть… Вне себя, я помчался к укрытию нашего командира.

– На подходе с запада немецкие мотоциклисты! – доложил я, с трудом переводя дыхание.

Взглянув на меня, командир поднял бинокль.

– За мной! – рявкнул он, и мы, вскочив на мотоцикл, понеслись вдоль цепи ошеломленных солдат.

Толстый и невозмутимый майор вермахта неуклюже вылез из мотоциклетной коляски; лицо его расплылось в широкой улыбке.

– Просто умора, – проговорил он. – В последней деревне нас уверяли, что слышали, как здесь всю ночь стреляли… Однако я вижу, что у вас все спокойно!

– Очень спокойно, – ответил наш полковник, откашлявшись, странным глухим голосом. – У меня всего лишь сорок человек убитых. Но, – продолжал он, – противник, судя по всему, отступил.

Вскоре мы вновь расселись по автомашинам и покатили далее на восток.

Постепенно небо заволокли тучи и пошел мелкий дождик. После бессонной ночи измученные и мокрые солдаты сидели в грузовиках, нахохлившись и дрожа от сырости. С неба донесся шум авиационного мотора. Неужели вражеский самолет? Сверху полетели авиабомбы, рвавшиеся справа от дороги. Но это были немецкие бомбы – в эту погоду летчики люфтваффе приняли нас за отступавших русских. Солдаты вскочили со своих мест, неистово размахивая руками. Просвистело еще несколько бомб, однако никто не спешил укрыться. Наоборот, все кричали, ругались, жестикулировали. В конце концов до летчика дошло, кого он бомбил, и он, вероятно устыдившись, резко взмыл вверх и исчез. Этот эпизод закончился без людских потерь, тем не менее данное происшествие не позволило нам проникнуться уважением к германским военно-воздушным силам.

В полдень мы обнаружили, что узкая сельская дорога, по которой мы следовали, выводила нас прямехонько к цели – Северному шоссе. Теперь мы уже двигались вслед за бронемашинами передового батальона дивизии – верный признак назревавших событий. Между тем мы все ехали и ехали. Временами мы слышали выстрелы одиночных снайперов, но никто и не помышлял останавливаться: время было слишком дорого. Всем была уже известна наша главная задача. Танки 1-й танковой группы фон Клейста остановились в нескольких километрах от Киева, не имея горючего и располагая лишь скудными остатками продовольствия и боеприпасов. Русские уже замыкали кольцо, и наши бронированные машины оказались в западне. Добраться до них транспорту с горючим и другими необходимыми материалами было невозможно: противник удерживал в своих руках главную магистраль. Нам предстояло разблокировать ее и позволить танковым частям вермахта вновь обрести дыхание. А потому мы неудержимо стремились вперед. В четыре часа утра мы пересекли старую советскую границу (до 17 сентября 1939 г. – Ред.). Позже этим же утром мы подверглись первым вражеским воздушным налетам – каждый раз тридцати – сорока самолетов. Наши потери – двое убитых и несколько раненых. Ближе к закату у деревни Романовки мы вступили в ожесточенную схватку с упорно сопротивлявшимся противником и в конце концов вынудили его отступить. Лично я в этом бою не участвовал.

В тот же вечер мы остановились в крупном колхозе. Значительную часть принадлежавшего колхозу скота перестреляли отступавшие советские войска. И здесь я впервые имел возможность поговорить с человеком немецкой национальности, проживавшим за пределами германского рейха.

– Есть ли кто-нибудь из вас из Пфальца? – спросила молодая женщина, угощавшая нас молоком и медом.

К сожалению, среди нас не оказалось никого из тех мест. По словам женщины, ее предки переехали сюда из Рейнланд-Пфальца.

Мы поинтересовались у женщины условиями ее жизни.

– Условия жизни? – переспросила она устало. – До 1928 года мы вполне сводили концы с концами… А потом? Моего отца расстреляли: он был против колхозов… Быть может, ему больше следовало думать о семье. Но он постоянно повторял: мы заплатили за наш участок земли деньгами и собственным потом, и никто не имеет права отнимать его у нас. Его расстреляли, как саботажника и контрреволюционера. Обоих моих братьев осудили на десять лет, и мы с тех пор ничего о них не знаем… Правда, Георг, младшенький, написал однажды из Иркутска, но с тех пор – ни весточки. Мама с горя лишилась рассудка и повесилась. Моего мужа Ганса месяц назад мобилизовали на рытье окопов. Хотелось бы знать, увижу ли я его когда-нибудь снова… Что-то не верится… И вот я осталась одна с тремя детьми.

Трое маленьких ребятишек, две девочки и мальчик, робко держались за юбку матери. Мы в крайнем недоумении переглядывались. Нас сильнее всего поразил тот факт, что женщина говорила о своих бедах как о чем-то обыденном, само собой разумеющимся, будто рассказывала обычные деревенские новости.

Потом заговорил старик украинец. Во время Первой мировой войны он попал в австрийский плен и немного говорил по-немецки.

– Вы не должны думать, что страдали только фольксдойче, – сказал он на ломаном немецком языке. – Я был осужден на пять лет тюремного заключения за то, что дважды опоздал на работу. У меня не было часов, и жил я далеко от колхоза. А моего брата расстреляли.

Тон его был таким же обыденным, почти безучастным.

– Но вы говорите об этом так, словно обсуждаете погоду или виды на урожай, – не удержался я. – Вы говорите об ужасных вещах, будто…

– А вы знаете, что это такое – жить постоянно рядом со смертью? – горько улыбнулся старик. – Ничто не бывает таким страшным, как кажется на первый взгляд.