Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

Вместо того чтобы просто ответить на вопрос, Джонс проговорил: «Может быть, сэр, будет полезнее, если я расскажу всю историю с самого начала?» Впоследствии он сам поражался своему хладнокровию. Он объяснял такое спокойствие тем, что вызов на совещание застал его врасплох, так что у него попросту не было возможности как следует встревожиться^[284].

Джонс поведал им эту историю как своего рода детективный сюжет, описывая первые ключи к разгадке и постепенное накопление улик. Он сообщил и некоторые свежие разведданные – рассказав, в частности, о записке, которую всего три дня назад извлекли из сбитого немецкого бомбардировщика и которая, похоже, подтверждала его интуитивную догадку, что в системе Knickebein применяется не один луч, а два, причем второй луч пересекает первый в пространстве над выбранной целью. Из записки явствовало, что второй луч подается из Бредштедта (городка в Шлезвиг-Гольштейне, на северном побережье Германии). Кроме того, в тексте приводились цифры, которые вроде бы обозначали частоты радиоволн в этих пучках.

Черчилль слушал как зачарованный, целиком и полностью захваченный описанием секретных технологий. Но при этом он отлично осознал мрачный смысл находки Джонса. Мало того, что люфтваффе закреплялось на базах захваченных территорий всего в нескольких минутах полета от английского побережья: теперь он понял, что самолеты, размещенные на этих базах, смогут наносить точные бомбовые удары даже в безлунные ночи и пасмурную погоду. Для Черчилля это были скверные новости, «один из самых черных моментов войны» (как он сам позже выразился)^[285]. До сих пор он пребывал в уверенности, что Королевские ВВС смогут устоять под натиском врага – даже несмотря на то, что по численности самолетов (как полагала разведка министерства авиации) они очень сильно уступают люфтваффе. При дневном свете пилоты Королевских ВВС демонстрировали отличное умение сбивать тихоходные немецкие бомбардировщики и обыгрывать их истребительное сопровождение, скованное необходимостью держаться поблизости от своего более медленного бомбардировщика и сравнительно небольшим запасом топлива, позволявшим находиться в воздухе лишь около 90 минут. Однако по ночам Королевские ВВС не имели возможности перехватывать немецкие самолеты. Если немецкие воздушные машины смогут наносить точные бомбовые удары даже в условиях густой облачности и в самые темные ночи, им больше не понадобятся рои истребителей сопровождения – и их больше не будут сдерживать факторы, связанные с запасом лёта истребителей. Они смогут кружить над Британскими островами без всяких ограничений, что даст немцам колоссальное преимущество при подготовке почвы для вторжения.

Джонс говорил в течение 20 минут. Когда он закончил, в комнате «возникло общее ощущение недоверия» (как вспоминал потом Черчилль)^[286], хотя некоторых из присутствующих явно обеспокоило услышанное. Черчилль спросил: «Что же нужно сделать?»

Первый шаг, ответил Джонс, состоит в том, чтобы использовать самолеты для подтверждения реального существования этих лучей. Затем надо полетать среди них, чтобы понять их характеристики. Джонс знал: если немцы и в самом деле используют систему «Лоренц», подобную той, которая применяется на коммерческих авиалайнерах, она должна обладать определенными свойствами. Трансмиттеры, расположенные на земле, должны подавать сигналы через две отдельные антенны. На больших расстояниях эти сигналы будут становиться рассеянными, но в зоне своего перекрывания они образуют мощный узкий пучок – подобно тому, как две тени становятся темнее в том месте, где они пересекаются. Именно за таким пучком следовали пилоты коммерческих самолетов, пока они не увидят под собой взлетно-посадочную полосу. Трансмиттеры передавали длинный сигнал («тире») через одну антенну, а более короткий сигнал («точку») – через другой. Оба сигнала пилот слышал благодаря специальному приемнику. Если он слышал мощное «тире», он знал, что нужно сместиться вправо, пока не наберет силу «точка». Когда он выходил на правильную траекторию захода на посадку (где «тире» и «точки» имели одинаковую силу, так называемая эквисигнальная зона), он слышал в наушниках один непрерывный сигнал.

Джонс сказал участникам совещания: когда удастся выяснить, какого рода система передачи и приема радиолучей используется Германией, Королевские ВВС смогут разработать меры противодействия – в том числе глушения этих радиоволн и передачи ложных сигналов, которые заставят немецкие самолеты сбрасывать бомбы слишком рано или двигаться неверным курсом.

Когда Черчилль это услышал, настроение у него улучшилось: «с плеч как гора свалилась» (как он позже признался Джонсу)^[287]. Он распорядился немедленно начать поиск этих пучков.

Затем он предположил, что использование немцами таких систем требует придать гораздо большее значение разработке «воздушной мины», над которой Профессор корпел еще задолго до войны. В конце концов она стала идеей фикс и для него, и для Черчилля. Эти мины представляли собой небольшие взрывные устройства, подвешенные к парашютам: их можно было тысячами сбрасывать на пути немецких бомбардировщиков, чтобы мины цеплялись за их крылья и пропеллеры. Линдеман даже предложил план защиты Лондона с помощью огромного «минного занавеса» длиной почти 20 миль, постоянно пополняемого в ходе полетов специальных самолетов, которые за шестичасовую ночь могли бы сбрасывать в общей сложности 250 000 мин.

Черчилль всей душой поддерживал линдемановскую затею с минами, хотя почти все остальные посвященные сомневались в их пользе. По настоянию Черчилля министерство авиации и руководимое Бивербруком министерство авиационной промышленности разработали и испытали их прототипы, но без особого рвения, что очень раздражало Черчилля. Массированное нападение люфтваффе было неизбежно, и требовалось заранее рассмотреть все возможные средства обороны. Теперь, на этом совещании, его досада вспыхнула с новой силой. Ему казалось очевидным, что существование у немцев этих систем навигации с помощью пучков радиоволн (если, конечно, оно будет доказано) делает реализацию мечты Профессора еще более насущной задачей: если удастся обнаружить линии распространения таких лучей, можно будет гораздо точнее развешивать воздушные мины на пути у вражеских бомбардировщиков. Но пока вся эта программа, казалось, погрязла в бесконечных изысканиях и служебных записках. Премьер-министр застучал кулаком по столу:

– От министерства авиации, – прорычал он, – я получаю одни только папки, папки, папки!^[288]

Тайзерд, отчасти движимый враждебностью к Линдеману, отнесся к рассказу Джонса насмешливо. Но Черчилль, убежденный, что он понял «принципы этой странной и гибельной игры»^[289], провозгласил, что существование у немцев такой системы навигации с помощью радиолучей следует признать доказанным фактом. Он понимал, что скоро Гитлер обрушит на Англию всю мощь люфтваффе. И заявил, что разработке мер противодействия этим пучкам следует придать первостепенное значение – и что о «малейших колебаниях в проведении этой политики или отклонениях от нее» следует докладывать ему лично.

Получалось, что возражения Тайзерда проигнорировали. Его ненависть к Линдеману взыграла с новой силой. Он счел произошедшее личным оскорблением и вскоре после совещания сложил с себя полномочия председателя Научно-консультативного комитета при правительстве и советника министерства авиации.

Именно в такие моменты Черчилль больше всего ценил Профессора. «Несомненно, у нас существовали и более выдающиеся ученые, – признавал Черчилль. – Но он обладал двумя качествами, которые имели для меня жизненно важное значение». Во-первых, Линдеман «20 лет был моим другом и конфидентом», писал Черчилль. Во-вторых, Профессор умел переплавлять заумные научные положения в простые, легкие для понимания тезисы – «расшифровывать сигналы от экспертов, работающих где-то на дальних горизонтах, и объяснять мне суть проблемы ясным и доступным языком». Вооружившись таким пониманием, Черчилль мог задействовать свое «реле мощности» (то есть использовать свои властные полномочия) и претворить идеи в конкретные действия.

Поисковый полет, призванный обнаружить, где проходят вражеские навигационные лучи, назначили на вечер.

В эту ночь Джонс спал мало. Он рискнул своей карьерой на виду у премьер-министра, Линдемана и руководителей Королевских ВВС. Он мысленно перебирал все подробности прошедшего совещания. Он задался вопросом: «Может быть, я все-таки выставил себя на посмешище и вел себя перед премьер-министром вопиюще неправильно? Может быть, я поторопился и сделал неверные выводы? Может быть, я попался на большую немецкую мистификацию? Но главное – может быть, я самонадеянно заставил премьер-министра зря потратить час его времени, и это в ту пору, когда враг вот-вот вторгнется в Британию или уничтожит ее с воздуха?»^[290]

В этот день, несколько позже, у Черчилля появился и еще один повод для облегчения – тоже Дюнкерк своего рода, но финансовый. Война разгоралась, росла и ответственность, которую он на себя возлагал. А на этом фоне ему приходилось сражаться с личной проблемой, преследовавшей его почти на всем протяжении предшествующей карьеры: с нехваткой денег. Ради дополнительного дохода Черчилль писал книги и статьи. До назначения премьер-министром он писал колонки для Daily Mirror и News of the World, вел передачи на американском радио, и все это – тоже ради денег. Но средств вечно не хватало, и теперь на него надвигался персональный финансовый кризис: он уже не мог полностью выплатить налоги и расплатиться по обычным повседневным счетам – в том числе от портных, от поставщика вина и из часовой мастерской (он прозвал свои карманные часы «репкой»). Более того, он был немало должен своему банку (Lloyds). Согласно выписке от 18 июня (это был четверг), его задолженность банку составляла более 5000 фунтов (более 300 000 долларов США по меркам XXI века). В конце месяца ему предстояло погасить проценты по этому кредиту, но и на это у него не хватало денег.

Однако в пятницу (как раз в тот день, когда проходило совещание по поводу радиолучей) чек на 5000 фунтов вдруг таинственным образом – и очень вовремя – поступил на его счет в Lloyds. На чеке стояло имя Брендана Бракена, личного парламентского секретаря Черчилля (и совладельца журнала Economist), хотя на самом деле эти средства предоставил не Бракен, а другой совладелец журнала – сэр Генри Стракош, человек весьма состоятельный. За три дня до этого, получив из Lloyds уведомление о задолженности, Черчилль вызвал Бракена к себе в кабинет. Ему до чертиков надоело отвлекаться на личные финансовые неурядицы и требования банка – его внимания требовали гораздо более важные проблемы. Он попросил Бракена уладить дело – и Бракен это сделал. Платеж банку Lloyds не избавил Черчилля от долгов, но серьезно отсрочил риск унизительного публичного персонального банкротства^[291].

На другой день, в субботу, доктор Джонс явился на совещание, где предполагалось обсудить результаты вечернего полета в поисках пучков немецких радиоволн. Пилот, капитан авиации Бафтон, лично присутствовал на совещании и представил краткий отчет из трех пунктов. Вместе со своим летчиком-наблюдателем он вылетел с аэродрома близ Кембриджа. У них были весьма лаконичные инструкции: следовало двигаться на север и искать в эфире радиоволны, подобные тем, которые генерируются системой приземления вслепую «Лоренц».

Во-первых, Бафтон сообщил, что обнаружил (в воздухе) узкий пучок радиоволн на участке милей южнее Сполдинга, города близ восточной части английского побережья Северного моря, там, где в прибрежной полосе имеется большая выемка, образующая обширный залив Уош. Поисковый самолет перехватил передачу «точек» чуть южнее луча и передачу «тире» – чуть севернее, как и следовало ожидать от радиобакена, действующего по лоренцевской системе.

Во-вторых, Бафтон сообщил, что частота радиоволн в обнаруженном пучке составляет 31,5 мегацикла в секунду^[292], а именно эта частота была указана в одной из записок, извлеченных разведкой министерства авиации из подбитых бомбардировщиков^[293].

А затем последовала самая лучшая новость – во всяком случае для Джонса. Поисковый самолет обнаружил второй пучок (со сходными характеристиками), пересекавший первый близ Дерби – города, где располагался завод компании «Роллс-Ройс», производящий все двигатели «Мерлин» для «Спитфайров» и «Харрикейнов» Королевских ВВС. Этот второй пучок, радиоволны в котором имели другую частоту, должен был обязательно пересекать первый неподалеку от цели (на подлете к ней) – чтобы дать экипажу немецкого бомбардировщика время на сброс бомб.

Несмотря на то что точка пересечения двух лучей вроде бы указывала на то, что мишенью немцев стал роллс-ройсовский завод, среди участников совещания началось прямо-таки ликование. Джонсу эта новость принесла особое облегчение. А офицер, отвечавший за проведение совещания, «даже запрыгал по комнате от восторга», вспоминал Джонс.

Начались срочные поиски эффективного способа противодействия этим пучкам. Система Knickebein получила кодовое название «Головная боль», а возможные контрмеры – «Аспирин».

Но первым делом Джонс и один из его коллег отправились в находящуюся неподалеку таверну «Святой Стефан» – популярный среди служащих Уайтхолла паб, расположенный всего в сотне ярдов от Биг-Бена, – и как следует напились.

Глава 15
Лондон и Берлин

22 июня, в субботу, в 18:36 французы подписали перемирие с Германией. Теперь Британия официально осталась в одиночестве. На другой день эта новость, пришедшая из Франции, заметно отравляла атмосферу в Чекерсе. «Гневный и мрачный завтрак внизу», – записала Мэри в дневнике^[294].

Черчилль пребывал в скверном настроении. Все его мысли поглощал французский флот, и эти размышления сильно угнетали его. Германия не стала сразу же раскрывать конкретные условия перемирия, поэтому официальная судьба флота оставалась тайной. Казалось несомненным, что Гитлер захватит французские корабли. Эффект стал бы катастрофическим: вероятно, это существенно изменило бы баланс сил в Средиземноморье и сделало бы вторжение гитлеровских войск в Англию совсем уж неминуемым.

Поведение Черчилля раздражало Клементину. Она решила написать ему – как всегда, отлично понимая, что привлечь его внимание к какому-либо вопросу легче всего именно письмом. Она начала так: «Надеюсь, ты простишь меня, если я расскажу тебе то, что, как мне кажется, тебе надо знать».

Она дописала послание до конца, но потом разорвала его.

В Берлине полагали, что победа близка. 23 июня, в воскресенье, рейхсминистр народного просвещения и пропаганды Йозеф Геббельс на очередном утреннем совещании со своими главными пропагандистами говорил о новом направлении, которое приняла война после официальной капитуляции Франции.

Геббельс заявил своим подручным: теперь, когда Франция усмирена, внимание следует сосредоточить на Англии. Он предостерегал: не делайте ничего, что заставило бы немецкий народ поверить в быструю победу. «По-прежнему невозможно сказать, в какой форме теперь продолжится борьба с Британией, а следовательно, ни к коем случае не должно сложиться впечатление, будто оккупация Британии начнется буквально завтра, – предупредил Геббельс (как явствует из протокола встречи). – С другой стороны, не может быть никаких сомнений, что Британия получит такое же наказание, как и Франция, если она будет упорно отворачиваться от доводов благоразумия» (то есть от мирного соглашения)^[295].

И если Британия, заявил Геббельс, выставляет себя последним стражем европейской свободы, Германия в ответ должна подчеркивать, что «мы стали сейчас лидерами схватки между континентальной Европой и британцами, этими островными плутократами». Следовательно, немецкие радиостанции, вещающие на иностранных языках, должны «целенаправленно и систематически использовать лозунги в духе "Народы Европы! Британия – организатор вашего голода!" и т. п.».

Кроме того, Геббельс заверил собравшихся (эта фраза не вошла в протокол, но ее позже привел один из сотрудников пресс-службы рейха): «Что ж, на этой неделе в Британии произойдут большие перемены» – имея в виду, что теперь, после падения Франции, английское общество наверняка станет шумно требовать мира. «Черчилль, конечно, не сможет удержаться на своем посту, – добавил он. – Будет сформировано правительство, готовое пойти на компромисс. Конец войны близок»^[296].

Глава 16
Боевая тревога

А в Лондоне 24 июня, в понедельник, черчиллевский военный кабинет собирался трижды – один раз утром и дважды вечером (последнее совещание началось в 22:30). Основное время уделялось обсуждению «ужасной проблемы французского флота» (как назвал ее замминистра иностранных дел Кадоган)^[297].

В этот же день, еще до того, как началось первое совещание, лондонская Times опубликовала условия перемирия между Францией и Германией, которые сама Германия пока еще не раскрыла официально. Согласно этим условиям, Германия оккупировала северные и западные провинции Франции, а остальная ее территория будет управляться формально независимым правительством, базирующимся в Виши, примерно в двух сотнях миль к югу от Парижа. Внимательнее всего Черчилль прочел статью 8: «Немецкое правительство ответственно заявляет, что не намерено в течение войны использовать в своих целях французский флот, размещающийся в портах, контролируемых Германией, за исключением плавсредств, необходимых для надзора за побережьем и траления мин»^[298]. Кроме того, соглашение призывало все французские корабли, действующие за пределами французских территориальных вод, вернуться на родину, если только они не требуются для защиты французских колониальных владений.

Позже Германия сама опубликовала это соглашение. Статья 8 в данной публикации содержала такую фразу: «Более того, немецкое правительство ответственно и недвусмысленно заявляет, что не намерено истребовать французский флот по заключении мира»^[299].

Черчилль ни на секунду не верил, что Германия будет следовать этому заявлению. Даже если забыть о постоянных обманах со стороны Гитлера, следовало учесть, что сами формулировки этой статьи соглашения, похоже, предоставляли ему огромную свободу по части использования французских кораблей. Что конкретно подразумевается под «надзором за побережьем» и «тралением мин»? «Ответственное» обещание Германии Черчилль поднял на смех. Позже, выступая в парламенте, он заметил: «Спросите-ка полдюжины стран, какова цена этих ответственных заверений»^[300].

Несмотря на три проведенных совещания, до согласования дальнейшего курса действий министрам было далеко.

Сразу же после завершения последней встречи, в 1:15 (уже наступил четверг), завыли сирены воздушной тревоги: это стало первой боевой тревогой для Лондона с сентября предыдущего года – когда началась война. Такое предупреждение означало, что авиационная атака вот-вот произойдет. Но никакие бомбардировщики не появились. Причиной сигнала тревоги стал гражданский самолет.

Ожидая, пока раздастся сирена отбоя воздушной тревоги, Оливия Кокетт, один из авторов дневников, ведущихся для «Массового наблюдения», записала: «Ночь совершенно безветренная. Громко тикают ходики. Воздух насыщают тонким ароматом. Четыре вазы с розами и одна – с высокими белыми лилиями». На глазах у родных она вынула лилии, легла на ковер и уложила их себе на грудь, изображая покойницу. «Все засмеялись, – писала она, – однако не слишком громко»^[301].

Во вторник управление внутренней разведки сообщило, что от 10 до 20 % населения Лондона так и не услышали сигнал воздушной тревоги. «Многие не покинули свои спальни, – сообщалось в докладе, – а многим родителям не хотелось будить детей»^[302]. Одна семилетняя девочка придумала название для этих сирен – «завывалки».

Складывалось впечатление, что угроза вторжения растет с каждым днем. 28 июня, в пятницу, Черчилль получил записку от доктора Джонса из разведуправления министерства авиации: похоже, у этого человека имелся особый талант по части сообщения тревожных новостей. Джонс писал: тот же «безупречный источник», который ранее добыл важнейшую информацию о применяемых немцами пучках радиоволн, теперь узнал, что Зенитный корпус I, одно из подразделений ПВО немецких военно-воздушных сил, потребовал, чтобы в его штаб-квартиру немедленно доставили 1100 карт Англии различного масштаба. Джонс подчеркивал: это может свидетельствовать о «планируемой высадке моторизованных групп зенитной артиллерии как в Англии, так и в Ирландии»^[303]. Такие соединения были бы необходимы армии вторжения для того, чтобы защищаться от ударов Королевских ВВС и эффективнее удерживать захваченный плацдарм.

Черчилль знал, что упомянутый Джонсом «безупречный источник» – это не какой-то разведчик, а элитная группа дешифровщиков, базирующаяся в Блетчли-парке. Черчилль был одним из немногих высших должностных лиц Уайтхолла, вообще знавших о существовании этой группы (знал и Джонс – как заместитель директора разведуправления министерства авиации). Секреты Блетчли-парка доставлялись Черчиллю в специальном желтом чемоданчике (а не в его обычном черном): лишь он сам имел право открывать его. Перехваченное требование доставки карт немало обеспокоило его: оно как раз относилось к тем конкретным подготовительным мерам, которых следовало ожидать непосредственно перед вторжением. Черчилль тут же отправил копии этого сообщения Профессору и «Мопсу» Исмею.

Черчилль предполагал, что ближайшие три месяца станут периодом наивысшей угрозы вторжения, после чего погода будет становиться все более неблагоприятной – в том числе и для высадки войск противника.

В его служебных записках все больше ощущения срочности – и все больше конкретных указаний. Согласившись с предложением Профессора, он передал «Мопсу» Исмею: через каждое поле длиной больше 400 ярдов надлежит прорыть одну или несколько траншей – для противотанковой обороны и для защиты от посадки транспортных самолетов противника с десантом. Подчеркивалось, что «эти работы должны вестись по всей стране одновременно – на протяжении ближайших 48 часов»^[304]. В отдельной записке (направленной 30 июня, в субботу) он приказывал Мопсу распорядиться, чтобы провели исследование приливов и фаз Луны в устье Темзы и других местах – дабы определить, «в какие дни условия будут наиболее благоприятными для высадки с моря». В это же воскресенье он направил Мопсу записку по весьма деликатному вопросу: речь шла о применении отравляющих газов против вторгающихся войск. «Если на нашем берегу будут созданы вражеские плацдармы, наиболее эффективным станет использование горчичного газа именно на этих пляжах и плацдармах, – писал он. – На мой взгляд, в таком случае незачем ждать, чтобы противник первым задействовал такие методы. А он наверняка задействует их, если сочтет, что это окупится»^[305]. Он просил Исмея узнать, будет ли эффективным «пропитывание» пляжей газом.

Еще одна угроза вызывала у него особую обеспокоенность: переодетые немецкие парашютисты и «пятая колонна». Он писал: «Следует уделять большое внимание уловкам с ношением британской военной формы»^[306].

Стресс, связанный с управлением военными делами, начинал сказываться на Черчилле, и Клементина беспокоилась все сильнее. В выходные, которые они провели в Чекерсе, он вел себя попросту грубо. Она уничтожила свое первое письмо, но теперь написала ему снова.

Она извещала мужа: один из членов его ближнего круга (она не раскрывала имени) «посетил меня и сказал, что существует опасность, связанная с тем, что коллеги и подчиненные по большей части не питают к тебе симпатии из-за того, что ты ведешь себя жестко, надменно и саркастично». Она заверяла мужа, что эта жалоба поступила от его «преданного друга», не преследующего никаких корыстных личных целей.

Клементина писала: личные секретари Черчилля, похоже, просто решили смириться с его поведением и стараться не обращать на это внимания. «Но на более высоких уровнях сложилось убеждение, что ты обрушишься на любую идею, стоит кому-либо высказать ее, скажем, на совещании, так что скоро никто не станет предлагать никаких идей – ни хороших, ни плохих».

Она отметила, что это сообщение задело и шокировало ее, потому что «за все эти годы я привыкла к тем, кто работает вместе с тобой и под твоим началом – относясь к тебе с любовью». Пытаясь как-то объяснить такое ухудшение черчиллевского поведения, этот «преданный друг» заметил: «Несомненно, это из-за напряжения».

Но Клементину побудили написать письмо не только наблюдения этого друга. «Мой дорогой Уинстон, – начинала она, – должна признаться, что я заметила – у тебя стал портиться характер; ты уже не так добр, как прежде».

Она предупреждала: теперь, когда в его власти отдавать приказы и «увольнять кого угодно», он обязан придерживаться высоких стандартов поведения – «сочетать в себе учтивость, доброту и, если возможно, олимпийское спокойствие». Она напоминала, что раньше он любил повторять французский принцип «On ne règne sur les âmes que par le calme» – то есть, по сути, «управлять другими можно лишь с помощью спокойствия».

Клементина писала: «Мне невыносима мысль, что те, кто служит стране и тебе, не будут любить тебя, восхищаться тобой, уважать тебя». Она предупреждала: «Ты не добьешься наилучших результатов при помощи вспыльчивости и грубости. Они непременно породят либо неприязнь, либо рабские умонастроения (о бунте во время войны я даже думать не хочу!)».

В заключение она писала: «Пожалуйста, прости свою любящую, верную и бдительную Клементину».

Внизу она нарисовала карикатуру – отдыхающую кошку с хвостом, свернутым в кольцо, – и добавила постскриптум: «Я написала все это в Чекерсе в прошлое воскресенье, разорвала, но вот еще одно такое же письмо»^[307].

Однако Джон Колвилл, войдя следующим утром в 10 часов в черчиллевскую спальню на Даунинг-стрит, 10, увидел совсем не того Черчилля, которого изобразила в письме Клементина.

Казалось, премьер держится вполне расслабленно и непринужденно. Он, в красном халате и с сигарой, полулежал в постели, опираясь об изголовье. Рядом с ним располагалась большая хромированная плевательница для окурков сигар (собственно, ее роль выполняло ведерко для льда из отеля «Савой») и Ящик – открытый и наполовину заполненный бумагами. Он диктовал миссис Хилл, которая сидела за машинкой в ногах кровати. Сигарный дым застилал воздух. Там же, в ногах у хозяина, томно растянулся Нельсон, черный кот Черчилля, олицетворяя картину покоя и отдыха.

Время от времени Черчилль с обожанием взглядывал на Нельсона и бормотал: «Дорогой мой кот».