Отрицание смерти

Величайшее научное упрощение психоанализа заключается в концепции, что весь ранний опыт является попыткой ребенка отрицать страх своего появления, страх потерять поддержку, остаться одиноким беспомощным и напуганным. Личность ребенка, его образ жизни – это его способ изгнания из сознания реального факта собственной естественной слабости. Для этого он использует силу других, а также основы и идеи его культуры. Перед лицом ужаса окружающей действительности, чуда мироздания и сокрушительной мощи реальности даже тигр не находится в безопасности и не имеет безграничной силы, не то что ребенок. Мир для него – необыкновенная тайна. Даже родители, от которых он находится в естественной и незыблемой зависимости – это важнейшее чудо. Кем они еще могут быть? Мать – первейшее восхитительное явление, сопровождающее ребенка всю его жизнь, живет ли он в согласии с ее могущественной аурой или сопротивляется ей. Необычность его мира навязывается ему в виде фантастических лиц, улыбающихся и сверкающих зубами, вращающих жуткими глазами, издалека пронзающих его угрожающими взглядами. Он живет в мире, где его окружают ожившие маски индейцев из плоти и крови, насмехаясь над его самостоятельностью. Единственное, что он может сделать, чтобы безопасно им противостоять, это понять, что он также богоподобен, как и они. Но прямо и недвусмысленно он не может этого осознать. Не существует верного ответа на невероятную тайну человеческого лица, которое внимательно смотрит на него из зеркала. По крайней мере, он не сможет найти объяснения этому внутри себя, в самом своем центре. Чье-то лицо может быть неземной, почти божественной, красоты, но его обладателю не достает аналогичной божественной силы, чтобы понять, что это значит, и быть ответственным за его появление.

Таким образом, мы понимаем, что если ребенок не выдержит противостояния с превосходящими силами реальности и нового опыта, то он не сможет действовать с хладнокровием, которым необходимо обладать в нашем мире без инстинктов. Так что одна из первых вещей, которую должен ребенок сделать, это научиться «отказываться от экстаза», обходиться без благоговения, отставить страх и дрожь позади. Только в этом случае он может действовать с определенной самоуверенностью и прижиться в этом мире. Мы говорим «приспособиться», но имеем в виду совершенно противоположное, искусственное, скрывающее истину, человеческое отчаяние. Такое отчаяние, в которое впадает ребенок от ночных кошмаров, ежедневных фобий и неврозов, и которого избегает через создание определенной защиты. Это позволяет ему обрести важное чувство собственной ценности, значительности и силы. Он получает способность контролировать свою жизнь и смерть, вести себя как самостоятельный и свободный индивидуум, имеющий уникальную самосформированную идентичность. Это позволяет ему быть уверенным в том, что он на самом деле является кем-то, а не просто дрожащим существом, случайно появившемся на этой тепличной планете, которую Карлейль навсегда окрестил «залом судьбы». Мы назвали чей-либо образ жизни «необходимой ложью», и теперь мы можем лучше понять, почему так происходит: это базовая необходимая нечестность по отношению к себе и ко всей ситуации. Этим открытием и должна была закончиться революция, начатая Фрейдом, и по этой простой причине мы постоянно и спорим с ним. Мы не хотим признавать, что, по большому счету, нечестно относимся к реальности и не контролируем в полной мере свои собственные жизни. Мы не хотим признавать, что мы не одиноки и постоянно опираемся на что-то превосходящее нас: систему идей и сил, в которую мы встроены и которая нас поддерживает. Эта сила не всегда очевидна. Это явно бог или какая-то сильная личность, но может быть и сила всепоглощающей активности, страсти, посвященности игре, образу жизни, которая, точно уютная паутина опутывает человека, оставляя его в неведении относительно самого себя. Относительно того факта, что он не опирается на свой собственный внутренний стержень. Каждый из нас стремится к тому, чтобы его самозабвенно поддерживали, игнорируя то, какие энергии мы на самом деле используем, и какую ложь вырабатываем для того, чтобы жить безопасно и невозмутимо. Это явление мастерски проанализировал Блаженный Августин, а также Кьеркегор, Шелер и Тиллих в наши дни. Они увидели, что человек может выставить напоказ все, что хочет, но в действительности черпает свою «храбрость быть» от бога, череды сексуальных побед, государства, своего класса, например, пролетариата и культа денег или размера банковского счета.

Защитные механизмы, формирующие личность, поддерживают грандиозную иллюзию, и как только мы улавливаем этот смысл, мы можем понять всю человеческую одержимость. Личность ведома такими вещами, которые поддерживают ложь о ее характере и самопроизвольной невозмутимости. Но в то же время человека влечет именно к тем вещам, которые вызывают у него тревогу, как к способу мастерски их обойти, испытать себя против них, контролировать их, бросая им вызов. Как учил Кьеркегор, волнение соблазняет нас, становясь своего рода поощрением нашей энергетической активности: мы заигрываем с собственным развитием, но все также бесчестно. Это во многом объясняет возникающие в нашей жизни конфликты. Мы вступаем в симбиотические отношения с тем, чтобы получить необходимую защиту, облегчение тревог, одиночества и беспомощности. Но такие отношения связывают и порабощают нас еще больше, потому что поддерживают сформированную нами ложь. И чтобы стать свободнее, мы их искажаем. Ирония в том, что мы подходим к этому некритично, чувствуя борьбу внутри самих себя. Таким образом мы увеличиваем свою одержимость, вторичное качество в нашей борьбе за свободу. Даже в нашем заигрывании с тревожностью мы относимся абсолютно бессознательно к своим мотивам. Мы ищем новых эмоций, стараемся раздвигать собственные пределы, но делаем это «защищая себя от отчаяния», а не испытывая его. Мы делаем это на фондовой бирже, в спортивных автомобилях, с помощью атомных ракет и карьерной лестницы или университетских соревнований. Мы делаем это в темнице диалога с нашей собственной семьей, вступая в брак против воли родителей или выбирая тот или иной образ жизни просто потому, что они его осуждают. Вот оно – сложное и запутанное качество всей нашей одержимости. Даже в своих страстях мы словно дошкольники, которые играют в игрушки, изображающие реальный мир. Даже когда эти игрушки стоят нам наших жизней или здравомыслия, мы обманчиво утешаем себя, что были в реальной жизни, а не на детском манежике своих фантазий. В состязании с объективной реальностью и на наших собственных человеческих условиях мы еще не встретились со своей судьбой. Иронично и трагично наблюдать за тем, как ложь, необходимая нам для того, чтобы жить, приговаривает нас к жизни, которая на самом деле не является нашей.

До тех пор, пока данная тема не была разработана в русле психоанализа, мы не могли понять то, что поэты и религиозные гении уже знали давно: броня характера настолько жизненно важна для нас, что порвать ее – значит рискнуть смертью и безумием. Не трудно додумать до конца: если характер есть невротическая защита от отчаяния и ее разрушить, то чувство безысходности захватит полностью, вы осознаете реальное состояние человека и его настоящие страхи; узнаете, против чего он борется; к чему и от чего он движется. Фрейд прекрасно все обобщил, однажды заметив, что психоанализ излечивает невротические страдания для того, чтобы приготовить пациента к обычным страданиям жизни. Невроз – это еще одно слово для описания сложной техники предотвращения страдания, но реальность и есть страдание. Вот почему с давних времен мудрецы настаивали на том, что для того, чтобы увидеть реальность, необходимо умереть и возродиться. Идея смерти и перерождения существовала во времена шаманов, в философии дзен, в учениях стоиков, в шекспировском «Короле Лире», а также в иудео-христианских и современных экзистенциальных трактатах. Но до появления научной психологии мы не могли понять, что было поставлено на карту: человеческий характер, являясь невротической структурой, вел в самое сердце человечности. Как сказал Фредерик Перлз: «пережить смерть и переродиться – совсем не просто». И это на самом деле так, потому что очень многим придется умереть.

Мне нравится, что Перлз понимал невротическую структуру как большое здание, состоящее из четырех этажей. Первые два – это ежедневная жизнь, тактические приемы, которые осваивает ребенок для того, чтобы жить в обществе. Он учится свободно использовать слова, чтобы получить одобрение, успокоить других или заставить идти за собой. Тактические приемы, которые мы имеем в виду, это празднословие, «клише» и отыгрывание определенных ролей. Многие люди проживают свои жизни, так и не постаравшись по-настоящему глубоко понять их. Третий уровень очень сложен для постижения: это, своего рода, «безвыходная ситуация», при которой у нас возникают чувства внутренней пустоты и потерянности. Эти самые чувства мы и пытаемся отогнать от себя, выстраивая защиту характера. Под этим слоем находится четвертый – наиболее сбивающий с толку. Это уровень «смерти» или страха смерти, – базовые животные тревоги, ужас, который мы храним глубоко в своем сердце. Лишь взорвав этот четвертый слой, говорит Перлз, мы можем добраться до того, что называем «своим настоящим я»: без прикрас, без обмана, без защиты от страха¹².

После такого наброска сложных кругов обороны, окружающих наш характер, невротический щит, защищающий нашу пульсирующую жизненную силу от ужаса истины, мы можем получить некоторое представление о том, насколько сложен и мучительно тягостен максимальный процесс психологического перерождения. А когда психологически он пройден, то по-человечески только начинается: самое страшное не смерть, а само возрождение – вот в чем загвоздка. Что для человека значит «родиться снова»? Это значит, что он впервые подвергнется воздействию пугающего парадокса человеческого существования, при котором кто-то рожден не богом, а человеком, богом-червем, или богом, которому свойственно испражнятся. Только в этот раз у него не будет невротического щита, скрывающего настоящую неопределенность его жизни. Таким образом, мы знаем, что каждое настоящее перерождение есть изгнание из рая, подтверждением чему служат жизни Толстого, Пеги^[48] и других. Люди из гранита, с самого начала обладавшие внутренней силой, можно сказать, «убежденные в своих стремлениях», под влиянием перерождения начинают дрожать и плакать. Так было с Пеги, когда он стоял на платформе парижского омнибуса и бормотал молитвы, а горячие слезы катились по его щекам.

Именно Ранк очень рано заметил, что тревогу нельзя преодолеть терапевтическими методами. Вот что он имел в виду: невозможно противостоять ужасу чьего бы то ни было существования без страха. Андраш Ангьял^[49] проник в самую суть психотерапевтического перерождения, сказав, что невротик, прошедший терапию, похож на члена ассоциации анонимных алкоголиков: он никогда не сможет получить лечение «на веру», а знаком истинности этого лечения станет смирение, с которым невротик проживает свою жизнь.

Сверхлюди и недолюди

Данная дискуссия вызывает к жизни базовое противоречие всех терапевтических мероприятий, которое до настоящего момента особенно широко не освещалось. Мы подробнее остановимся на нем в конце этой книги, но сейчас логично было бы описать это противоречие. Дело вот в чем: какой смысл рассуждать о «наслаждении полной человечностью» – как говорил Маслоу и многие другие – если «полная человечность» означает первичное неправильное приспособление к миру? Если вы избавитесь от четырехуровневого невротического щита, брони, покрывающей характерологическую ложь о жизни, то как вы можете говорить о «наслаждении» этой пирровой победой? Личность давно уже махнула рукой на запрещенное и иллюзорное, это правда, но только для того, чтобы столкнуться лицом к лицу с чем-то более ужасным: искренним отчаянием. Полная человечность означает полный страх и дрожь, по крайней мере часть времени бодрствования. Когда вы заставляете человека появиться в этом мире, подальше от его зависимостей, его логичной безопасности в облаке чьей-либо силы, какую радость вы можете ему пообещать вместе с грузом одиночества? Когда вы заставляете человека смотреть на солнце, безжалостно высвечивающее ежедневную кровавую бойню на поверхности земли, смешные случайности и абсолютную хрупкость жизни, бессилие тех, кого он считал всесильными – какое утешение вы можете пообещать человеку с точки зрения психотерапевтического подхода? Луи Бунюэль^[50] любил вводить в свои произведения бешеную собаку в качестве противопоставления безопасной ежедневной рутине спокойной жизни. Значение этого символа заключается в том, что независимо от того, кем притворяется человек, он на расстоянии всего лишь одного случайного шага от абсолютной ошибочности. Художник скрывает противоречие между этим пульсирующим сумасшествием и тем, что он помнит об этом. Что может сделать среднестатистический человек с полным осознанием окружающей абсурдности? Он выстраивал свой характер с предельно точной целью поставить его между собой и событиями жизни. Это его особенная tour-de-force^[51], позволяющая ему игнорировать несоответствия, подпитывать себя невозможностями и процветать от слепоты. Таким образом он достигает любопытной человеческой победы: способности самодовольно относится к ужасу. Сартр называл человека «бесполезной страстью» из-за его безнадежных заблуждений и обманутости по поводу реального состояния дел. Он хочет быть богом, обладая характеристиками животного, а потому погрязает в фантазиях. Как хорошо сказал Ортега во фразе, выбранной нами в качестве эпиграфа, человек использует свои идеи для защиты от собственного существования и отпугивания реальности. Это серьезная игра, защита своего существования – как отнять его у людей и оставить их радостными?

Маслоу уверенно говорит о «самоактуализации» и экстазе от «пиковых переживаний», при которых личность видит окружающий мир во всем его величии и блеске, а также чувствует свое собственное внутренне развитие и чудо собственного бытия. Маслоу называет это состояние «бытийным познанием», открытостью восприятия к истине мира. Истине, скрытой невротическими искажениями и иллюзиями, которые защищают человека от всепоглощающего опыта. Эта идея точна и верна, она предписывает вырваться за пределы одноразмерности наших жизней, из пещеры пленительной безопасности. Но, как и большинство человеческих вещей, это очень парадоксальный вид триумфа. Уже Маслоу увидел это довольно четко, говоря об «опасностях бытийного познания». Он мыслил слишком трезво и обладал слишком широким кругозором, чтобы думать, будто бы у бытийного познания нет обратной стороны. Но он не пошел достаточно далеко для того, чтобы указать, насколько опасна эта обратная сторона. Он не говорил, что она может подкосить само существование кого бы то ни было в этом мире. Нельзя не подчеркнуть еще раз тот факт, что видение мира таким, как он есть, может вселить ужас и шокировать. И оно приводит к результату, которого ребенок хочет избежать, и ради чего долги годы развивает характер: делает рутинную, автоматическую, безопасную, самоуверенную деятельность невозможной. Такое видение мира делает невозможным бездумное существование в мире людей. Человек отдается на милость всего космоса и проблемы понимания его значения.

Давайте на мгновение отойдем от темы и покажем, что такой взгляд на характер выдвигается не с позиции нездорового экзистенциализма, а, наоборот, представляет собой принятое ныне объединение фрейдизма и пост-фрейдистской психологии. Тонкие, но очень глубокие изменения произошли в нашем понимании раннего развития ребенка. Их можно кратко объединить в тот самый переход от фрейдистской к пост-фрейдистской психологии и обратно к отрезвляющему фрейдизму. Фрейд видел ребенка как антагониста своего мира, как кого-то с внутренними импульсами к агрессии и сексуальности, с помощью которых он хотел бы влиять на этот мир. Но поскольку он не мог выработать их в детстве, ему пришлось пережить разочарование и развить заменяющие способы удовлетворения. Препятствование этим импульсам в детстве привело к осадку горечи и анти-социальности, к тому, что мир всегда был бы населен таким типом животного, которое возмущено тем, что он сделал с ним, чем он его лишил. Он – человек – был бы злым животным, глубоко внутри чувствуя себя обманутым в душевных чувствах и желаниях. С виду он должен быть рад, отзывчив, изобретателен; но глубоко внутри есть остаток низкопробности, грозящий вырваться в любой момент и оставить след на других людях или на нем самом.

Теория врожденных инстинктов Фрейда была очень рано подорвана в социо- и психологических кругах и намного позднее в самом психоанализе, в моду вошел новый взгляд на ребенка. Стало принято видеть его как нейтрального, свободного от инстинктов и в основных чертах пластичного. Помимо некоторых неизвестных факторов врожденной конституции и темперамента, ребенок рассматривается в целом как существо, сформированное своим окружением. С этой точки зрения считалось, что родители несут ответственность за механизмы вытеснения ребенка, за защитные свойства характера, которые он развил, и за то, каким человеком он стал, поскольку предоставили ему среду и сформировали его в соответствии с ней. Более того, поскольку родители сопротивляются естественной энергетике и свободному развитию ребенка и требуют подстроиться под их мир, они, в некоем фундаментальном смысле, могут рассматриваться как виновные в любых деформациях его личности. Если у ребенка и нет инстинктов, то, по крайней мере, у него много свободной энергии и естественной невинности тела. Он постоянно ищет деятельности и разнообразия, хочет сдвинуть весь свой мир в его целостности, подчинить своим потребностям и постоянно восхищаться. Он ищет способ спонтанного самовыражения, чувствовать удовлетворение от своих телесных процессов, получать максимальный комфорт, возбуждение и удовольствие от других людей. Но поскольку такой вид безграничной экспансии в мире невозможен, необходимо проверить ребенка на предмет его собственной пользы, и родители выступают в этом случае в качестве проверяющих. Какое бы отношение ни было у ребенка к самому себе, к своему телу и миру, оно считается заложенным его взаимодействием с преподавателями и непосредственным окружением.

Это был пост-фрейдистский взгляд на развитие характера, реакция на инстинктивизм Фрейда. Точнее, даже на пре-фрейдизм, начавшийся с Эпохи Просвещения, Руссо и Маркса. В последние годы наиболее острая и точно продуманная критика была дана Норманом О. Брауном¹⁴¹⁵. Использованные им эпитеты против Фромма и нео-фрейдистов были действительно горькими для книги, возвращавшей нас к Эросу. Но основные пункты обвинения, на которых строилась критика Брауна, были действительно серьезны и изучены многими в последующие десятилетия: место ребенка в жизни действительно было невозможно, и он был вынужден создавать свои собственные механизмы защиты от окружающего мира, найти способ спастись в нем. Как мы увидели в третьей главе, собственные экзистенциальные дилеммы ребенка поставили перед ним задачу совершенно независимо от родителей: его «установки» пришли к нему из его потребности адаптироваться ко всему отчаянному человеческому состоянию, а не просто подстраиваться под прихоти родителей.

Последователь этих идей может справедливо задуматься, какую бы книгу Браун создал своим блестящим разумом, если бы усвоил идеи Адлера и Ранка так же тщательно, как ранее изучал Фрейда. В конце концов, именно Адлер и Ранк поняли отчаянность положения ребенка, не попав при этом в фрейдистскую ловушку внутренних инстинктов или легкого энвайронментализма. Ранк говорит абсолютно конкретно, заявляя всем будущим психоаналитикам и исследователям человека:

каждое человеческое существо… равно несвободно, то есть, … из свободы мы создаем тюрьму…¹⁶

Ранк критиковал Руссо за его взгляды, выражавшиеся в том, что человек рождается свободным и потом оказывается в цепях преподавателей и общества. Ранк понимал, что перед лицом превосходства окружающего мира ребенок не может внутри себя обнаружить столько выносливости и силы, необходимых для жизни с безграничной широтой восприятия и опыта.

Мы достигли уникального уровня развития психоаналитической мысли. Полностью объединив работы Адлера и Ранка на уровне с Фрейдом, современные психоаналитики смогли без ошибок сохранить форму и трезвость работы мастера, его резкие формулировки и догмы строгого фрейдизма. Как я вижу, книга Брауна представляет собой утверждение о том, что замкнулся круг между основателями психоанализа и последними теоретическими и клиническими исследованиями. Ничего существенного при этом потеряно не было. Даже в том, что касается синдрома, при котором действительно можно обвинить родителей в том, что они потерпели неудачу в создании человеческого существа – при шизофрении – была отмечена смена исследовательских акцентов и новое понимание трагических измерений человеческой жизни. Лучше всех эту тему подытожил Гарольд Сирлс^[52], и я бы хотел процитировать, его взвешенное и авторитетное утверждение, которое, как я думаю, является исторически важным:

В психиатрической лечебнице Честнат-Лодж дважды в неделю проводятся часовые разборы историй болезней пациентов с шизофренией… Когда автор приехал туда почти двенадцать лет назад, терапевты – включая его самого – во время своего выступления рисовали полностью, или почти полностью, мрачную картину семейных отношений пациента в детстве. Атмосфера презентации давала понять, что родителей на ней обвиняют больше, чем кого-либо другого. Шли годы, и автор заметил, что на подобных выступлениях обвинения звучат все реже и реже, а все чаще и чаще говорится о трагедиях жизни родителей – трагедиях, частичка которых была в жизни каждого из нас. Так что теперь разборы часто представляют собой полный горечи опыт как выступающего, так и слушателей. Некоторые чувствуют, что такая презентация для сотрудников теперь дает более правдивую картину жизни пациента, но она поражает даже больше, чем окрашенная обвинением картина, которую мы видели ранее.

Трагедия жизни, о которой говорит Сирлс, та самая, которую мы ранее упоминали: конечность человеческой жизни, его страх перед смертью и непреодолимостью жизни. Больной шизофренией чувствует это сильнее, чем кто-либо другой, потому что не может создать твердой защиты, которой обычно пользуется личность. К несчастью, шизофреник перегружен дополнительными страхами, дополнительной виной, еще более беспомощен и ощущает вес даже более не предсказуемой окружающей среды, в которой он лишен поддержки. Он не полностью уверен в своем теле, у него нет надежной базы, с которой можно было бы вести переговоры о вызове и отрицании реальной природы мира. Родители создали его совершенно неадекватным организмом. Он должен изобрести сверхумные и сверх отчаянные способы жизни в мире, которые позволят ему не быть разорванным на части опытом, поскольку он и так уже почти разорван. Мы снова видим подтверждение точки зрения о том, что характер личности – это защита от отчаяния, попытка избежать безумия из-за реальной природы мира. Сирлс понимает шизофрению как результат невозможности заглушить страх, как безнадежный способ жить в ужасе. К сожалению, я не знаю ничего более убедительного, что следует сказать об этом синдроме: это неудача гуманизации, означающая неудачу в уверенном отрицании реальных условий жизни человека на этой планете. Шизофрения – исчерпывающая контрольная проверка для теории характера и реальности, которую мы тут излагаем: невозможность выстроить надежную защиту, позволяющую настоящей природе окружающего мира открыться для человека. С точки зрения науки это безапелляционное заявление. Креативность людей, находящихся с шизофренической стороны человеческого континуума, это креативность, проистекающая из неспособности принять стандартизированные культурные отрица- ния реальной природы опыта. И цена такой «сверхчеловеческой» креативности заключается в жизни на грани безумия, как уже давно было известно людям. Шизофреник в высшей степени креативен и обладает почти сверхчеловеческим чутьем, отстоя гораздо дальше от животного: ему не хватает безопасного инстинктивного программирования низших организмов. И ему также не хватает безопасности культурного программирования среднестатистического человека. Не удивительно, что для окружающих он кажется сумасшедшим: к их миру он не относится^[53].