Клетка в голове

Часть

I

1

Резолютивная часть приговора суда

Судья районного суда города Зундий, Кразина О. Ю., при секретаре Бруевой. А. Н., с участием прокурора отдела уголовно-судебного управления прокуратуры города Зундий Онегина Т. Д., защитника адвоката Дотор Л. Э., обвиняемого Громова А. Ф.,

рассмотрев 03.10.20.. года в открытом судебном заседании дело № 54-22/89 об отказе и злостном уклонении Громова А. Ф. 21.09.20.. г. р., уроженца г. Зундий, проходить обязательную военную службу в соответствии с Указом Президента РФ от 7 марта 20.. года «О введении на территории Российской Федерации военного положения» и в соответствии с Приказом Министерства обороны РФ от 1 августа 20.. года «Об изменениях в порядке призыва на военную службу», руководствуясь приведёнными выше Указом Президента РФ, Приказом Министерства обороны РФ, Конституцией РФ, а также УК РФ, УПК РФ и УИК РФ,

ПОСТАНОВИЛ:

Громова А. Ф., признать виновным в совершении преступления, предусмотренного ч. 2, ст. 339.1 УК РФ «Отказ от прохождения военной службы в период действия военного положения». Основываясь на показаниях начальника призывной комиссии по городу Зундий, Растиславова А. В., суд принял решение назначить осужденному уголовное наказание в виде тюремного заключения сроком на 6 (шесть) лет.

С учётом общей обстановки в стране, наказание осужденный будет отбывать в тюрьме строгого режима при ГУФСИН по Новосибирской области.

В соответствии с положением от 12 марта 20.. года «О призыве на военную службу в период ведения военных действий», полное отбытие срока наказания не снимает с осужденного обязанности проходить обязательную военную службу в случае, если на момент полного отбытия срока наказания, в стране не будет отменено военное положение.

2

За несколько дней до суда, Громова привели из СИЗО на беседу с председателем приёмной комиссии небольшого города Зундий, в котором он родился и прожил всю свою недолгую жизнь.

Едва женщина-конвоир ввела Громова в кабинет, председатель приёмной комиссии Андрей Владимирович Растиславов предложил ему стул.

Громов вспомнил старую присказку: «Сесть я всегда успею». Но ничего такого не сказал. Молча сел.

– Как у тебя дела, Лёша? Всё нормально? В СИЗО не трогают?

Громов чуть не рассмеялся ему в лицо. Хотя улыбка, в которой сквозило презрение к чужой глупости, мелькнула на его губах.

«Всё ли нормально?! Как устроился?! Ну, блин, ты и фрукт! Это – СИЗО. Не санаторий! Мне там вонь весь нос забила. Я теперь, наверно, даже нашатырь распознать по запаху не смогу! Жёсткая койка. Скрутка, шлёмка, тромбон и весло третьего срока¹. А ещё постоянно горящая лампа, которую давно пора сменить, потому что она мигает и гудит. Но когда я об этом сказал тамошнему начальнику, тот ответил, что пока горит – всё нормально. Но все, кто был со мной в камере, уже взрослые мужики, и те постоянно накрывали глаза марочками², одеждой, да хоть чем, лишь бы этот кошмар эпилептика не бил им по мозгам. А когда я решил завесить лампу простынёй, в камеру пришла матрёна ментовская и чуть ли не бить меня стала. Меня?! Какая-то драная баба?! Никакого простора для вора не оставили, мусора! Хреново у вас там! Прокурор мышей совсем не ловит!»

Эти мысли пронеслись в его сознании быстрым потоком, но ни одной из них он не озвучил.

– Нормально устроился, – весь его ответ.

«Какой смысл рассказывать ему всё? Там все повязаны – что мусора, что служивые. Честь мундира берегут. Если нет жалоб, нет нарушений – то всем хорошо. Знаю я это – видел».

И потом, Громов хорошо выучил один из важных законов того, как следует поступать, если тебя арестовали. Никому ничего не говорить. Ни следователю о том, что ты совершил, совершал или будешь совершать; ни другим полицейским, что добиваются твоего доверия; и с сокамерниками нужно быть осторожнее – не называть имён родственников, не рассказывать о сделанном. Мало ли – стукач попадётся. Вообще, всегда лучше молчать при чужих. Однако, уже в СИЗО соблюдение этого правила давалось ему нелегко – в первую очередь потому, что Громову было очень скучно. На прогулку не выводят, постоянно следят через видеокамеру, так что ничего запрещённого делать не получается. Чуть повернёшься не по уставу – на тебя орут через динамик, говорят, чтобы ты был на виду, и думать не смел ничего такого. Лежишь бревном и загниваешь. Только и слышно, как в голове шумит. Он сам не знал – отчего. Но был уверен, что это слышат и все остальные. Громов считал, что это чёртова лампочка так гудела. Высоко и противно, но не слишком громко.

Устроился он и вправду не так уж и плохо. В камере было не холодно, насекомых он тоже не видел. Мужики попались свои. Когда Громов вошёл, его спросили:

«За что загремел?»

Он и ответил:

«Да ни за что. Я – невиновен», – их такой ответ, в принципе, устроил.

В кабинете военкома Растиславов продолжил разговор:

– Хорошо. Ну, тогда, давай поговорим. Почему так не хочешь служить?

– Не хочу – и всё.

– Давай без детских отмазок. Мы не в школе. Я ведь говорю с тобой как следует. Ты, я вижу, адекватный мужик.

«Мужик. Да – я мужик. Но тебе в сыновья гожусь. И ты мне сейчас будешь что-то втирать про долг, патриотизм и прочее дерьмо. Не надо мне мозги компостировать!»

– Давай поговорим нормально – без дерьма.

– Без дерьма? Хорошо. Отпусти меня. Просто отпусти. Я уже совершеннолетний и давай сам буду за себя решать – куда мне идти и что делать. Я теперь, закончив школу, могу устроиться на полную ставку на завод или ещё куда-нибудь, буду заботиться и содержать своих брата и сестру, буду жить себе тихо. Но только, если ты меня отпустишь. Скажешь судье, что у меня проблема с сердцем или с желудком. Что-нибудь, чтобы меня оставили в покое здесь, без надзора и чужого командования.

Громов не был уверен, что действительно сможет устроиться на работу, даже если и припрёт. И не был уверен в том, что он будет жить тихо. До того, как его арестовали, он занимался перепрошивкой краденных мобильных телефонов, изготовлял поддельные сим-карты. Словом – занимался всем, что только можно было незаконно сделать с техникой. Для парня, у которого по физике была тройка, да и то с натяжкой, и который не обладал глубокими познаниями в других науках – он был в этом деле хорош!

– Боюсь, что не могу Лёша. Все места рабочих на заводе заняты женщинами и стариками. Их туда направляют в первую очередь. И к тому же – когда выяснится обман – возникнут вопросы. Ко мне и к тебе. Почему на самом деле здорового парня признали негодным к службе, когда стране нужны солдаты? И потом – сейчас даже калекам без ног делают протезы за счёт государства и направляют на работу. А туберкулёзникам и сердечникам пересаживают органы. Ты тогда окажешься даже в куда худшей ситуации, чем сейчас.

«Ну да. Но пукан за себя самого у тебя припекает сильнее, чем за меня».

– Тогда, начальник, не о чём нам с тобой базарить³.

– Брось ты этот тон. Что у тебя за неприязнь? Когда за тобой пришёл сержант военкомата, чтобы узнать – почему ты не приходишь на явки по повесткам – что ты сделал?

Громов молчал, смотря в сторону Растиславова, но как бы сквозь него.

– Ты кинулся на него с кулаками. Ведь так было дело?

Громов молчал. Правило.

Растиславов глубоко вздохнул.

– Ты не признаёшь – что сделал нечто настолько серьёзное, верно? Считаешь, что это – нормально. Повезло, что тот сержант не стал подавать жалобу, и это не прошло дальше его личного доклада мне. Об этом знаем только ты, я и он. Но мы решили дать тебе возможность передумать. В суде бы тебя за такое приговорили к большому сроку строгого режима.

На тот момент все в стране понимали – зачем приняли закон о понижении возраста совершеннолетия. Чтобы призвать в армию больше парней и как был уверен Громов, сбыть на пушечное мясо китайцам. Но он не хотел служить. Хоть ради этого и пришлось бы отсидеть срок в тюрьме. Предпочёл бы попасть за решётку, но к своим знакомым, воровским (как он думал) законам. А не чистить книтазы, маршировать на плацу весь день напролёт и не сметь вякнуть что-то в протест командиру. Не говоря уже о том, что он совершенно не считал себя в долгу перед родиной. И сдохнуть, как собака, на чужой земле, сражаясь вот за таких, как Растиславов, отсиживающих полные и шелковистые задницы, ради самой земли, которая, как он был уверен, ничего толкового ему не дала, считал ниже своего достоинства. А в тюрьме ничего подобного нет. Там свои законы. По крайней мере, он так думал.

– Я же не хочу засадить тебя. У меня и нет таких полномочий. Я не имею права перевести тебя в камеру хуже, чем сейчас, не имею права запретить тебе получать передачи. Я никак не могу сделать тебе что-то плохое. Наоборот – хочу тебя вытащить. За каким тебе нужна эта судимость?! Ты ведь, когда выйдешь, вообще не сможешь устроиться ни на какую работу. Потому что к тому времени война, скорее всего, уже закончится и страна будет должна снова ввести в общество вернувшихся ветеранов.

Растиславов повернулся на стуле в сторону, достал из шкафчика, стоявшего левее стола пару стаканов. Затем взял графин с водой, стоявший на подоконнике. Всё это он поставил на стол.

– Им всем будет предоставлена специальность и тогда все места, даже с тяжёлой работой и маленькой зарплатой, будут заняты. И ты окажешься просто выброшенным из жизни. Ну, ни к чему тебе отправляться в тюрьму! А суд отправит тебя именно туда. Колонии уже давно упразднили, почти всех охранников-мужчин перевели в военные и отправили на фронт.

Растиславов разлил воду по стаканам. Один из них пододвинул к Громову, но тот лишь бросил взгляд на воду, хоть пить ему и хотелось.

– Остались только тюрьмы, притом строгого режима. Потому что там не нужен очень большой контингент охраны. Для ребят твоего возраста, поскольку вы уже признаны совершеннолетними, отдельных тюрем не строят. Все сидят вместе. Там все заключённые просто закрыты под замком. Из камер практически не выпускают. Ты всегда под надзором. И там собрали такое отрепье!.. Твоих сверстников почти нет – только здоровые кабаны. Маньяки-убийцы, грабители, наркоманы, насильники…

– Ну, начальник – не парь. Зона⁴ нам – дом родной.

– А вот это попросту глупо. Уже давно прошли времена старых тюремных понятий. Сейчас там такого нет. И даже тогда эти законы соблюдались ворами только когда им самим было это удобно. Я тебе точно говорю. Уже давно, для так называемого вора в законе, попасть в тюрьму – значит свалять дурака. Они все на воле – счастливо живут и прикрываются законными способами заработка. Знаешь – меня знакомый, начальник конвоя при тюрьме, пригласил к себе, как посетителя. Там сейчас все охранники – женщины. Здоровые, как та, что привела тебя. И злые. Чуть что – кричат благим матом и бьют, если не слушаешь, что тебе говорят. Это не та зона, как из какого-то глупого фильма, где заключённому говорят идти налево, он улыбается, говорит: «Хорошо», а заворачивая за угол, идёт направо. Заключённые там ходят в ряд, как по струне. В армии и то не везде так муштруют. За ними постоянно наблюдают через видеокамеры, так что режим там нарушить невозможно. А какие обыски там проводят! В аэропорту такого нет. Меня, как посетителя, и то всего прощупали и просветили. Сейчас не только перед тобой стоит такой выбор. Практически за любое преступление в стране – или служба, или тюрьма. И все, я тебе правду говорю – все выбирают службу. А тебя необязательно пошлют на передовую. Могут отправить в снабжение, или в стройбат.

– Да ты не выкаблучивайся передо мной. Почему тогда сам не служишь? Чего не воюешь? – грубый и нейтральный ответ, который ни о чём не говорит.

«Пусть лучше считает меня отморозком».

– А что я сейчас, по-твоему, делаю?

– Сидишь на жопе и пиздишь до хрена. Займись чем-нибудь нормальным. Послужи своей родине, как надо.

Растиславов, как военный человек, захотел залепить Громову хорошую оплеуху. Но на своей службе он сталкивался и не с такими, кадрами, и не один раз. Да и опускаться до его уровня совершенно не хотелось. А потому решил подойти к Громову с другой стороны.

– У тебя ведь в городе остались младшие брат с сестрой. Ты, как уже совершеннолетний, мог бы о них заботиться. Военное довольствие сейчас хорошее. Министерство финансов будет высылать им обеспечение и карточки продовольствия, а поскольку ты у них единственный живой родственник, государство будет оплачивать им квартиру и коммунальные услуги. А тебя, скорее всего, определят служить на местном заводе. Например – водителем на перевозке оружия, или поставят в конвой до границы и обратно. Ты, может, автомат в руки будешь брать только три месяца, пока не пройдёшь основную подготовку в части. Но вот, представь, ты откажешься. Тебя отправят в тюрьму, а брата с сестрой в детский дом. Очень им это поможет в жизни?! Не строй из себя невесть кого – ты ведь их любишь. И не можешь бросить их вот так. Это попросту не по-родственному, и не по-мужски. Ты ведь понимаешь. Хватит уже – не будь таким эгоистом и ни веди себя глупо. Давай – отслужи. Если не хочешь отдать долг родине, то хоть позаботься о семье. Они, ведь – всё, что у тебя есть.

Громов не поверил ему. То есть он, конечно, знал, что Влада и Жанну поместят в детский дом. Что же здесь поделаешь? А он будет в тюрьме – это хуже. Он не верил в те радужные перспективы, которые обрисовал ему Растиславов. Попади Громов в армию – его точно бы направили на передовую. Прослужил бы он там недели две. А потом его бы убили. А Влад с Жанной так и остались бы одни в этом мире. Квартиру бы продали и заработали на этом определённые люди (а чего добру стоять?), а брат с сестрой получали (может быть) жалкое пособие. Как и всегда – страна обойдёт стороной их семью.

И в общем-то, он был в этом прав. Растиславов действительно вешал ему лапшу на уши по поводу лёгкой службы. Громова – молодого, здорового парня обязательно забрали бы на передовую. В стройбат, на места водителей или конвойной охраны тех же складов с продовольствием или амуницией уже и без того выстроилась большая очередь. На те должности, по старым связям, хотели попасть люди, которые уже отслужил до войны, не получив при этом офицерского звания. Туда рвались инвалидны, с увечьями которых была не в силах справиться медицина. Но прежде всего туда метили богатые и влиятельные (и их родственники), чтобы отсидеться в тишине, а потом получить заслуженного работника тыла и ухлёстывать за безутешными молодыми вдовами. Даже у этого социального класса не получилось бы просто отсидеться в родных городах – по всей стране организовали патруль и видеонаблюдение. А занимались подобным исключительно неподкупные патриоты-фанатики, которые считали эту войну – Новой Отечественной и были уверены, что речь идёт о выживании русского народа на Земле. Такие люди, заметив, на первый взгляд, пригодного к службе мужчину, сразу подходили узнать – кто такой, почему не служишь? И главное – они имели полномочия и средства для того, чтобы привести, хоть уговорами, хоть силой, человека в военкомат, где его после прохождения комиссии быстренько обреют и отправят на фронт чуть ли не в тот же день. Поэтому легко отделаться у Громова так и так бы не получилось.

Он решил, раз отказ не восприняли серьёзно, он устроит сцену. Громов вплотную приблизил своё лицо к лицу Растиславова и начал. Спокойно, без крика, но с силой и уверенностью в голосе, не моргая.

– Ну, блять, начальник – вот семью мою не трожь! И я их бросать не буду! Я на зоне к ним буду ближе, чем в казарме. Но только попробуй послать меня туда. Знаешь, что я сделаю, когда мне дадут автомат?! Я первым делом пристрелю командира. Потом уж как Бог на душу положит. Но они у меня там лягут. Я многих с собой заберу, прежде чем меня кто-то подстрелит. За это – отвечаю. А потом придут к тебе. И спросят – почему такого, как я, допустили к службе? Даже, если меня и не застрелят – то отправят на зону. Только вот ты в этом случае будешь по уши в говне. А я всё равно получу то, что хочу.

Растиславов вспомнил похожее дело. Рядовой, который также не хотел служить, но его всё равно отправили в армию. Ему не повезло попасть в часть, где до сих пор активно практиковалась дедовщина. На стрельбище он расстрелял десять человек. Потом убили и его самого. После выяснилось, что он психически нездоров, но психиатр и начальник приёмной комиссии не сочли его расстройство достаточным для того, чтобы признать парня негодным к службе. В итоге все члены той комиссии были сняты с должностей. А для тех из них, кто был помоложе это открывало прямую дорогу на фронт. И Растиславов этого для себя не хотел. Однако он быстро понял, что Громов ломает перед ним комедию. Какой психически здоровый человек действительно хочет совершить что-то подобное?! И что Громов знает об этом деле с расстрелом и о резонансе в связи с ним. Но сам он никого убивать не будет. И сейчас Растиславов это ему докажет.

– Хорошо. Сиди пока здесь. Я сейчас вернусь.

Растиславов встал из-за стола, обошёл стул, на котором сидел Громов и направился к двери.

– Зайдите в кабинет и следите за ним, – сказал он конвоировавшей Громова, женщине.

В кабинете было тихо. Громов злился:

«За каким чёртом он позвал в комнату эту кобёл⁵?! Я мог бы что-нибудь стянуть и куркануть⁶ на себе, а в камере СИЗО стало, чем барыжить⁷».

Растиславов вернулся с кобурой, в которой был пистолет. Он находился у него прямо под мышкой. Рукоять торчала наружу. Затем сказал конвоирше, что она может снова выйти в коридор. Когда мужчины остались одни, Растиславов прошёл у Громова за спиной и сел на своё место.

– Думаешь, что так весело сидеть в тюрьме? Это кто тебе сказал что-то подобное, будто не сидел – не мужик и жизни не знаешь?! Это всё херня. А хочешь туда попасть? Давай. Давай, тряпка! Докажи, что ты можешь хоть кого-то убить! Думаешь, что это просто?! Ни хрена! Ну – вперёд!

– Мокруху⁸ хочешь на меня повесить, начальник. Это – не по воровской части.

– А мне накласть три раза на этот неписаный кодекс. Знаешь, что я сейчас сделаю?! Подпись у меня твоя есть – могу взять из любого документа твоего дела. Подделаю её на бланке, в котором написано, что ты согласен пойти в армию. Притом напишу, что ты вызвался служить на передовой. Дело не дойдёт до суда. Тебя прямо отсюда направят в часть. И никто ничего у тебя спрашивать не будет. Не то время, чтобы с этим разбираться. А в казарме из тебя уж выбьют всё дерьмо. Давай, хочешь попасть в тюрьму – теперь это твой единственный шанс. Иначе – передовая.

Растиславов вытащил пистолет из кобуры и положил его на стол, рядом с Громовым, дулом на себя, и достал из ящика стола какую-то бумагу.

– Это как раз оно – можешь прочитать название бланка. Хорошо, что сейчас документы можно полностью оформлять на компьютере. Пара предложений, подписей – и всё готово.

Громов склонил голову: «Заявление в военкомат города Зундий». Растиславов вставил бланк в принтер и принялся заполнять такую же форму на компьютере, время от времени заглядывая в личное военное дело Громова, которое на него, как и на всех мальчишек, завели в четырнадцать лет. Монитор был вмонтирован прямо в столешницу. Громов краем глаза видел текст:

«Я, Громов Алексей Фёдорович, проживающий по адресу… Прошу направить меня по моей собственной воле на военную базу КСКИТЕ «ИВ-96» для прохождения военной службы в составе регулярной армии Российской Федерации…». Громов вспомнил название этой базы – про неё чаще всего передавали в новостях о прорывах в обороне, о сотнях жертв в неделю с обеих сторон…

Он не вполне понимал – что происходит. Но вида старался не подавать. Не думал о том, что Растиславов действительно может и будет подделывать его подпись на каком-то там бланке согласия. Но вот процесс уже пошёл. И Громов снова понял, что с ним не хотят считаться.

«Может и правда замочить эту паскуду? Подумаешь – мокруха. Не я один на неё пошёл. И не я один за неё буду сидеть. Какая разница – шесть лет, или двенадцать, или пятнадцать».

Громов схватил пистолет так быстро, будто от этого напрямую зависела его жизнь. Растиславов и глазом не моргнул. Громов навёл прицел прямо в голову Растиславова. Тот даже не вспотел.

И только теперь Громов понял. Он чуть не рассмеялся во весь голос. Похоже, что Растиславов оказался ещё более тупым, чем он предполагал. Отец со своими друзьями давали Громову пострелять на пустыре, когда он ещё был мальчишкой. Этот пистолет, который он сейчас держал в руках, весил от силы пятьсот граммов. Но Громов знал, что среднестатистический автоматический пистолет, если только он не сделал из каких-то композитных материалов (а был из металла), должен весить, без патронов, не меньше килограмма. А значит пистолет, который он сейчас держит в руках – фальшивый.

Растиславов решил его провести. Взять на слабо. Громов с самого начала подозревал, что здесь что-то странное. Так и оказалось. Чёрта с два кто-то позволит себя вот так застрелить. Пистолет был сделан из металла. И внешне ничем не выдавал то, что это на самом деле зажигалка. Выполнен он был под заказ, абсолютно идентичный настоящему оружию, за исключением веса. Иначе был бы совершенно неудобен.

Громов всё-таки пропустил через свой рот улыбку – она выражала превосходство. Он нажал на спусковой крючок, щёлкнул курок, из дула пистолета показался зелёный язычок пламени.

Растиславов понял, что просчитался. Он мог бы выполнить свою угрозу, но не все его слова были правдой. Документы вполне могли проверить, напиши Громов жалобу. И, похоже, что свою угрозу он вполне смог бы исполнить.

«Раз так хочет сидеть – пожалуйста. Уверен, что его там, молодого и достаточно смазливого, быстро опетушат⁹».

3

Вот и началась отсидка у Громова. После суда его отправили в СИЗО ещё на несколько дней, пока не заберут на этапирование в место отбывание наказания. Мужики в камере, с которыми он сидел, конечно, посочувствовали ему, но больше посмеивались над тем, что он выбрал тюрьму, а не армию. Сами они все были из отслуживших. И все бы хотели, если им такое предложат, пойти служить. Они были уверены в том, что их – уже отслуживших, но не имевших офицерский чин, отправят куда-нибудь на тёплое местечко, типа охраны складов или обучение новобранцев. Правда, они и понимали, что Громову такой судьбы ждать не придётся. Его послали бы на пушечное мясо.

Сам же Громов как будто ещё не совсем осознавал – какова теперь будет его жизнь. И во время отсидки, и после неё. Он не спал несколько дней. Просто не мог заснуть вплоть до самой побудки. В голову ему лезли вопросы.

«В какую тюрьму направят – чёрную¹⁰ или красную¹¹? Если в красную – то будет засада».

Он не был уверен в том, что где-то в стране есть такие заключённые, которые называют себя правильными и при этом ходят строем, как по струнке, о чём рассказал ему Растиславов. Здесь точно был обман с его стороны. Нет такого правильного заключённого, который бы так поступал. Значит, раз понятия сохранились (а Громов был в этом уверен), то и зон таких, где все из себя правильные – в стране не существует. Главное – всё хорошо изучить и взяться за дело с умом. А себя Громов считал умным.

«Как скоро отправят на этап? Хотелось уже поскорее избавиться от неизвестности. Тогда и эти чёртовы вопросы перестанут лезть в голову. Уж лучше знать – если что-то плохое. Тогда начинаешь думать, как с этим бороться. Если хорошее – просто сидишь на попе ровно. А эта неизвестность заставляет мозги лишний раз напрягаться.

Как далеко от дома будет тюрьма? Эти скоты наверняка отправят как можно дальше – хоть в Калининград. Значит, скорее всего – из родных земель никого там не будет. Хотя, с другой стороны – не стоит и на это так рассчитывать. Может, не меня одного сошлют как можно дальше. Опять эта долбанная неизвестность.

С кем поселят в зоне? С активом¹²? С пацанами¹³? С мужиками? Или вообще с опущенными¹⁴ или суками¹⁵?»

На опущенных он, конечно, шороху наведёт. Громов хоть и был знатоком в технике, но и про собственную силу не забывал. Занимался в школе дзюдо и сам дома сделал пару тренажёров, чтобы не тратить деньги на всякие фитнес-клубы, созданные для богатых людей. С мужиками ему особо бояться нечего. С правильными пацанами будет славно. Громову будет, что предложить, чтобы они взяли его под крыло. Та же самая электроника – если ему принесут нужные схемы и обеспечат прикрытие от видеокамер – он им хоть ноутбук соберёт. Сам такой дома сделал. Со всеми остальными будет хуже – они могут быть и из бывших воров, а значит умеют наезжать и бить. Тогда надо будет постоянно драться и просить перевода.

Как наверняка можно определить стукачей, чтобы сразу держаться от них подальше? Здесь уже труднее – они ведь не такие идиоты, прячутся. Тут придётся пару дней помалкивать и смотреть на других сокамерников. Как друг с другом себя ведут.

И всё это так и лезет в голову – не избавится. Можно было бы напиться – так нечем. У мужиков в камере ничего нет – он бы знал. А передать ему – некому. Сварить самим не получится – охрана постоянно смотрят в монитор видеокамеры.

«Что ещё, блин, за придумка?! Постоянно на нас глазеть. Дрочат там на нас они без перерыва, что ли?! Никакой жизни! Нужно побыстрее на зону. А то здесь – полный беспредел от мундиров¹⁶».

Из-за недосыпа Громову казалось, что гул от лампочки становится всё сильнее. В один день он решил для себя:

«Разворочу всю эту чёртову лампу на ночь глядя. Ремонтник не придёт до утра, а эти бабы-вертухаи¹⁷ не смогут её починить. Хоть посплю нормально».

Но в этот день после отбоя, когда Громов встал с нар¹⁸, взял табуретку и двинулся с ней в руках – один из сокамерников понял по взгляду, что он хочет сделать, и встал прямо перед ним, заслонив тому лампу дневного света. Мужика звали Михаилом. Он в своё время отсидел по малолетке¹⁹ – тогда такие колонии ещё не упразднили – и по глазам Громова понял, что тот хочет сделать. Михаил стал вплотную к Громову, взялся за стул и тихо сказал ему:

– Не беснуйся. Ты скоро уйдёшь на этап. А нам тут пока ещё жить.

Громов хотел было возразить, но не стал спорить с Михаилом. К тому же он был старший по камере – пришлось отдать ему табуретку и дальше мучится от бессонницы.

О своём будущем Громов тоже много думал. Эти мысли были, наверное, даже хуже, чем размышления о предстоящем заключении.

Вот он отсидит свой срок – а что потом. Ведь пока не закончится эта проклятая война, его будут осуждать на заключение снова и снова, и снова. Так до бесконечности. Ему даже не надо будет нарушать закон – грабить, пить, драться. Чтобы его снова посадили в тюрьму, ему будет достаточно просто выйти из неё на законных основаниях. И процесс начнётся по-новой, если он не пойдёт служить. Новый срок, скорее всего, с ужесточением режима за рецидив. И какого чёрта его сочли взрослым?! Его – шестнадцатилетнего. Дали полный срок, без привилегий в заключении, без дополнительных свиданий и посылок. Тюремное заключение для шестнадцатилетнего парня по всей строгости.

«Да они охерели! С меня – как со взрослого спрашивать! Я же ведь по всем понятиям и законам – малолетка. И меня в тюрягу! Не в колонию и не под арест, а на строгий режим. Нет – такое может быть только в России! Но даже при Союзе такого не было. Беспредел!»

Он думал обо всех сферах жизни, куда путь ему теперь заказан. Да его теперь ведь без связей не возьмут даже на самую обычную работу. Молодец, страна – потеряла ещё одного человека. Всё – ему теперь жить только от тюрьмы до тюрьмы. Так просто перечёркивается судьба молодого парня, не верящего в патриотизм.

Теперь ему даже пресловутые «украл, выпил – в тюрьму» недоступны. Скорее всего его, только вышедшего за ворота, подхватит машина с полицейскими и повезёт на новый суд. Он, конечно, пошлёт их всех. Вот и новый срок. Другие будут, выйдя на свободу, глушить водку, есть от пуза и трахать всё, у чего есть грудь. А таким, как он – шиш.

«Надо будет, кровь из носу, с кем-то из правильных пацанов хорошо скентоваться²⁰. Глядишь – перекантуюсь²¹ у того, кто выйдет раньше меня. Или он познакомит меня с нужными людьми, которые помогут достать нужные документы или подгонят для работы своих знакомых, чтобы отмазать меня от этой службы. А там, глядишь – и в дело возьмут. Сейчас воровскому миру нужны новые кадры. Кого забрали на фронт, кто спрятался где-то в глуши. Вот теперь настанет и моё время стать своим для них. Это будет всяко лучше, чем получить шрапнель в задницу и окачуриться в больничке. И лучше – чем мотать новый, бессмысленный срок».

В чём вообще его преступление? В том, что он отказался рвать свою задницу ради страны, которая ему ничем по жизни не помогала? И ради таких же людей, которые запрятали его сюда?

«Это – не преступление. Это самосохранение. За это теперь у нас сажают».

Он никак не мог взять в толк – что для страны хорошего в том, что он, молодой, смекалистый, будет сидеть в тюрьме за то, чего толком и сделать невозможно? Сидят за дела – убийство, кражу. А он ничего и не сделал, по сути. Но что толку рассуждать об этом, когда в областном центре воруют миллионы, а в Москве миллиарды долларов ежедневно?! Стране нужно на ком-то отыграться. Показать людям – что преступность наказывается (пусть и не вся, пусть и не та, которую следовало) и держится в узде. Стране выгоднее, чтобы он чахнул в камере, за счёт налогов других граждан.

Громов злился. На всех вокруг. На законы. На прокурора. На военкомат. На китайцев, заваривших эту войну. На родителей, из-за того, что не сберегли себя. На всех, кроме себя самого. Он был твёрдо уверен в своей правоте. Словно знал наверняка – стоит ему вступить в первый бой и через пять минут его застрелят. Или, ещё хуже – заколют штыками или разорвёт на куски взрывом артиллерийского снаряда.

Когда мать Громова пропала без вести, возвращаясь с работы из соседнего города, где был военный завод – семье пришёл конец. Отец пропал без вести во время одного из боёв на фронте. Его ещё не успели признать умершим – а теперь та же самая ситуация произошла и с их матерью. Вдобавок она не была застрахована (за это начальник платил работникам немного большую зарплату) – так что в любом случае пособие по потере кормильца семье не светило. Дети остались без присмотра. Но это было не самое плохое.

Громов, которому тогда было четырнадцать, решил подать заявление об эмансипации. Но что ему сказали эти госслужащие?!

«Без гарантированного места постоянной работы с достаточной зарплатой мы не можем признать вас совершеннолетним».

А на десятке собеседований на самую простую, тяжёлую и дешёвую работу, ещё до того, как он успевал хоть что-то показать, ему говорили: