33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

– А давай! – услышал Сорокин голос возницы.

«Как они в такой кромешной тьме что-то видят?» – подумал он и моментально ослеп от вспыхнувшего света зажигалки в руках Элеоноры. Он прикрылся ладонью.

– Не привыкли, – тихо сказала она.

– А вы, ваше благородие, к нашему котлу, у нас тама довольствия… – И Сорокин почувствовал, что Огурцов дотронулся до рукава его шинели.

– Не надо, я сам, вроде нога уже лучше. – Он чувствовал себя неудобно, во-первых, не такой уж он инвалид, чтобы опираться на руку фельдфебеля, а во-вторых, ему очень не хотелось уходить от Элеоноры. Он протянул ей флягу:

– Пока возьмите, пусть будет у вас, а то неудобно, если солдаты почувствуют запах.

– Хорошо, Мишя, вы ведь вернётесь?

Сорокин встал сначала на одну ногу, потом на другую, подвёрнутая нога ещё болела, но терпимо, и он мог идти.

– Обязательно, леди Энн.

Ждать ужина не было времени, и Сорокин вместе с Огурцовым отправились в штаб. Они шли по ходу обоза и дошли до села, забитого до самого предела людьми и санями. В селе было светло от горевших костров, вперемежку сидели офицеры, солдаты, женщины, дети и гражданские мужчины. В избах в каждом окне горел свет керосиновых ламп или отсвечивал огонь горящих печек. Сорокин спросил про штаб, и ему махнули рукой вдоль бесконечной улицы. Они шли, огибая бивуаки, и Огурцов всю дорогу охал и ахал по поводу того, что завтра здоровыми здесь проснутся не все. На одном из домов, который выходил окнами на улицу без забора, похожем на сельскую школу, они увидели белый флаг с красным крестом. На узком крыльце, навалившись бедром на перила, стоял мужчина в белом халате, поверх которого была накинута бекеша, и курил.

– Што, господин дохтар, много нынче раненых, али тольки хворые? – крикнул ему Огурцов и Сорокин увидел, что Огурцов забирает вправо, пытаясь пройти по дуге, как можно дальше от крыльца, насколько позволяла ширина улицы.

– А ты зайди, солдатик, и сам всё узнаешь. – Голос курившего был на удивление высокий. – А лучше не заходи, дольше проживёшь.

Огурцов хихикнул и шмыгнул носом.

– И на том благодарны, мы уж лучче на свежем воздухе попрохлаждаимся!

– Давай, давай, прохлаждайся! – услышал Сорокин.

Штабс-ротмистр Рейнгардт, капитан-лейтенант Арцишевский и плотный высокий мужчина, который, несмотря на жару в натопленной избе, не снял ни гражданского пальто, ни военной папахи, встретили Сорокина по-деловому.

– В арьергарде у нас идёт полк…

– То, что от него осталось… – вставил мужчина.

– Я так и понял, – кивнул Сорокин.

– А ваше войско, сколько вас?.. – спросил мужчина.

Сорокин услышал его вопрос и посмотрел на Рейнгардта.

– Не смущайтесь, это журналист, корреспондент из ставки Верховного Ивáнов, Всеволод Никанорович, но в военном деле он разбирается не хуже нас.

– Полурота…

– Вы находитесь примерно на середине между нами и полком, и вы, я так полагаю, никаким транспортом, кроме саней, не располагаете?

– Нет, господин штабс-ротмистр, и те не наши…

– Нам надо держать связь с полком, я вам дам более-менее свежего коня. Увидите вестового, покажите ему вот это. – И штабс-ротмистр Рейнгардт протянул Сорокину сложенный вчетверо лист бумаги. – Это приказ относительно вас. Оставляйте вестового вместо себя, пусть отдыхает, силы надо беречь, а сведения от него… в общем, скачите к нам… Ну и так же в обратную сторону. Поняли, поручик?

– Понял, господин штабс-ротмистр!

В это время поднял голову от бумаг Арцишевский.

– Кто у вас был командир?

– Полковник Адельберг, Александр Петрович, господин капитан-лейтенант.

– И что с ним случилось?

Сорокин рассказал о том, что произошло на станции. Арцишевский с сожалением покачал головой.

– При случае сможете узнать ваши вагоны, ваш эшелон?

– Если я не узнаю, мой фельдфебель узнает, он в этом эшелоне почти от самой Самары…

– Ну что же… – Арцишевский посмотрел на Ивáнова: – Всеволод Никанорович, у вас к поручику были вопросы!

Мужчина кивнул и посмотрел на Сорокина:

– Вы мне кого-то напоминаете…

– Может быть, вы были знакомы с моим отцом, Капитоном Александровичем Сорокиным, гласным Омс…

– …Омской городской думы, известным кадетом…

– Да! Вы были знакомы?

Ивáнов встал из-за стола и, качая головой, будто он о чём-то сожалеет, подошёл к Сорокину:

– Крепитесь, молодой человек, они все погибли, точных обстоятельств я не знаю, но по нашим сводкам…

Сорокин на секунду утратил слух и не заметил, как побелели его сжавшиеся кулаки.

Ивáнов, не договорив, повернулся к Арцишевскому:

– Антон Генрихович, у нас есть чем помянуть хороших людей?

Рейнгардт взял Сорокина за плечо и легонько подтолкнул к широкой лавке около стены.

– Сядьте, поручик, для вас это плохая весть, но её придется пережить.

Михаил Капитонович повёл плечом, освободился, но сел, ноги его держали плохо.

– Кто все? Какие все? – спросил он и поднял голову к Ивáнову.

В этот момент и без того большой Ивáнов показался ему огромным, загородившим собою всю комнату.

Ивáнов сел рядом с Сорокиным и снял папаху, по его высокому лбу катился пот. Он достал из брюк громадный платок и промокнул лоснящуюся кожу.

– Снаряд… один… шальной… в их сани. Нашли… нет, не стану… – Он отвернулся от Сорокина. – Какой в этом сейчас прок, даже если это было и не совсем так… ваш брат прожил ещё несколько часов.

Подошёл Рейнгардт, в одной руке у него был стакан с мутноватым самогоном, в другой ломоть хлеба с куском консервированной говядины.

– Выпейте и давайте к делу, у нас у каждого кто-то погиб, кто-то пропал.

Сорокин внутренне встряхнулся.

– Извините, господа.

– Мы понимаем, всё так неожиданно, – промолвил Ивáнов, в его большой ладони стакана не было видно.

– А что же вы, закусить, Всеволод Никанорович? – спросил Рейнгардт.

– Да бог с ней, с закуской. Сейчас выпью и завалюсь спать, всё едино отсюда никакой корреспонденции не пошлёшь, да и нечего, – сказал он и махнул рукой.

На обратном пути Огурцов вёл под уздцы лоснящегося в свете костров гнедого коня. Через каждые три шага на четвёртый он оглядывался на него.

– А не спросили, ваше благородие, зовут-то как нашего Рисинанта?..

Сорокин шёл, но слышал только, как под сапогами скрипит снег.

– А? Ваше благородие?

– Что? – Сорокин не расслышал вопроса, но почувствовал вдруг рядом со своим ухом горячее дыхание. – Что? Ты что-то спросил?

– Я про то, как его зовут? Он ведь тоже тварь божья, должон имя иметь?

– А! Ты извини, Михалыч, я…

– Штой-то вы как-то переменилися, ваше благородие, можа, чего недоброго в штабе понаслушалися, можа, нам ужо и отступать некуды?

– Может, и некуда, – тихо ответил Сорокин.

– Вы, ваше благородие, чую… что-то… да тольки говорить не хотите! – так же тихо промолвил фельдфебель.

– У меня погибли родители и младший брат, – сказал Сорокин и был готов заткнуть уши, чтобы не услышать причитаний фельдфебеля, которые должны были неминуемо начаться, но Огурцов только крякнул.

Через несколько шагов удивлённый Сорокин даже обернулся.

– А што тута скажешь, Михайла Капитоныч? – Огурцов закинул узду на локоть и заворачивал цигарку. – Тута ничё не скажешь, а тольки она, война – паскуда!

Если бы не Огурцов, Сорокин прошёл бы полуроту и не заметил. На тракте царил беспорядок. Обозные останавливались, как шли: кто поворотил коня к правой обочине и поставил сани поперёк; кто съехал на левую, и сани опять стояли поперёк; везде горели костры, и вокруг суетились люди; а кто-то уже сидя спал, прижавшись спиной к точно так же сидящему соседу; кто-то на санях, а кто и на снегу; только женщины не спали и укачивали детей, плотно прижав к себе. Огурцов обходил людей, сани и костры и в голос матерился.

– От же ж, мат-ть вашу, а ежели срочно в штаб придётся, так прям по головам, што ли? А ежели с донесением?

В один момент, когда поперёк тракта стояло подряд трое саней, он не выдержал и накинулся на хозяев:

– Эй вы, сукины дети, глаза бы у вас повысыхали, баррикаду тут завели… Студенты, што ль, на Марсовом поле? А как я с донесением через вас? А ну-ка, оттащить их вон туды, на ту обочину. Што вылупился? А как сзади надавят али спереди подопрут? Кучу-малу?.. Ну я вас…

Он скинул узду на руку Сорокину, подошёл к ближнему мужику, подвязывавшему под морду лошади торбу, дёрнул его за рукав, тот молча отмахнулся, тогда Огурцов со всего маха врезал мужику по уху. Мужик упал. Огурцов отбросил торбу в сторону, взял поводья и с усилием потащил лошадь и сани к левой обочине. Никто из сидевших у костров и сам мужик не сказали ни слова. Мужик стал подниматься, и ещё двое других ухватились за упряжь своих лошадей.

– То-то! Ишо увижу, гранату брошу прям в костёр… Быстро дорогу освободитя!..

От костра подошла баба с младенцем на руках, замотанным в лоскутное одеяло, и промолвила Огурцову:

– Вы, дяинька, не серчайте… – Она не успела закончить, Огурцов махнул на неё рукой, взял у Сорокина узду и сказал:

– На вот тебе, молодайка. – Он чего-то достал из кармана шинели и сунул ей в руку. – Энто мальцу, да смотри не поморозь дитя-то. – Огурцов резко потянул узду вниз и хлопнул коня по морде. – Для него припас!

Дальше он таким же манером заставил сдвинуть ещё с десяток саней на левую обочину. Сорокин смотрел, как Огурцов управляется с людьми, это его немного отвлекло.

– Михалыч, господин фельдфебель, далеко ли собрался? – окликнули Огурцова от одного из костров. – Подходи, покеда не простыло!

Огурцов погрозил кричавшему кулаком и направился туда.

– Селиванов, ты у нас лошадиный дохтар, сыми с него… – фельдфебель шлёпнул ладонью по конской спине, – торбы с кормом и раздобудь ведро, да воды нагрей, чтоб завсегда под рукой была, каженный момент ехать понадобиться! Понял?

От костра встал долговязый солдат, поправил ремень и взял коня под уздцы.

– А вы, ваше благородие, – фельдфебель обратился к Сорокину, – подсаживайтесь к нам, снéдать будем, изголодались, пока шли.

Сорокин шепотом попросил Огурцова:

– Ты, Дмитрий Михалыч, если можно… – но он не успел закончить.

– А то как же-ш, щас, мигом… – Огурцов толкнул коленом одного из сидящих на корточках солдат, поднял стоявший рядом котелок и приказал: – Снегом протри и положь господину поручику, чего у нас там?

– Кулеш, – с ленцой ответил солдат.

– Вот кулеш их благородию и положь, уразумел?

Солдат так же с ленцой поднялся, зачерпнул котелком снегу, поставил рядом с костром и, когда снег на внутренних стенках зашипел, ловко обтёр, вытряхнул и подал другому солдату, который сидел ближе к котлу.

– Ложка-т имеется, ваше благородие?

Сорокин пожал плечами, когда он ехал в эшелоне, у него всё было.

Огурцов ушёл в темноту и вернулся с ложкой.

– Пользуйтесь! И вот! – сказал он, полез в карман и вынул кусок колотого сахара. – Для барышни угощение!

Сорокин взял парящий котелок, зажал в кулаке сахар и стал оглядываться. От расположенных поблизости костров исходил яркий свет, но между ними была слепящая темнота. Он помнил, что сани, на которых пристроился Огурцов, шли за его санями, он повернул на восток и через несколько десятков шагов среди других увидел костёр на небольшой поляне, вдававшейся в тайгу. Он пошёл туда. Вокруг костра ещё сидели. Элеонора увидела его и помахала рукой, она сидела боком, и в контрастном свете яркого огня светилась её левая щека. Он удивился: как она успела так вовремя повернуться и разглядеть его?

– Вы вернулись, Мишя, а мы уже поужинали. – Она улыбалась.

– Я ещё принёс…

– Это будет слишком много, так на ночь наедаться нельзя…

– Чтобы завтра меньше хотелось… – удивился Сорокин.

Он стал устраиваться у огня, Элеонора внимательно смотрела на него.

– Чем больше ешь на ночь, – пояснила она, – тем больше хочется утром, это я поняла здесь, в дороге. А вы почему такой?.. – И она замолчала, не договорив.

На обратном пути из штаба у Сорокина в голове было три мысли: об убитых родителях и брате, о том, скажет ли он об этом Элеоноре, и о том, знает ли она корреспондента Ивáнова. Второй вопрос показался ему почему-то трудным. Он понимал, что если правда, что его родных нет в живых, то этого уже не исправишь, а если это всё же ошибка, то он своим рассказом будто похоронит их, и он думал, что, может, будет лучше об этом промолчать. Но он посмотрел на Элеонору, и всё получилось само собой.

– Мне сказали, что здесь в обозе несколько недель назад от случайного снаряда погибли мои родители…

Элеонора отодвинула протянутый ей котелок и вдруг спросила:

– Это вам сообщил журналист Ивáнов? Он проезжал мимо нас…

Сорокин был поражён, оказывается, второй и третий вопросы отпали сами собой.

– С Ивáновым, у него легкая фамилия и трудное имя, я знакома с Омска, мы обменивались информацией, и он мне помогал что-то понять, какие-то ваши русские сложности, а про гибель семьи известного сибирского кадета Сорокина я слышала… поражала нелепость случая…

– И вы не сказали?

– Не обижайтесь, Мишя, во-первых: имя Сорокин – это как в Англии Браун, а во-вторых, как я могла вам сказать, если я сама ничего не видела, а теперь вы всё сами знаете от своих…

Сорокин сидел и глядел в черноту полупустого, остывающего в его руках котелка.

«А она права, леди Энн, она права», – повторял он, его поразили ум и прозорливость этой маленькой женщины.

«Постой, а почему маленькой?» Он удивился, он же до сих пор не видел её, кроме как сидя на санях: она сидела и сейчас, но, глядя на её маленькие руки, он понял, что впечатление, которое у него сложилось, скорее всего, верное.

– Я понимаю, вам сейчас сложно, и никакие слова утешения не помогут, я чувствую, – она помахала открытой ладонью перед носом, – что в штабе вы уже помянули ваших родных… я хочу, чтобы вы сейчас выпили со мной за надежду. – Она секунду помолчала. – На войне так много нелепостей и случайностей, что это оставляет возможность надеяться.

Сорокин поднял глаза от котелка – вокруг костра уже опустело, хозяева саней укладывались спать, они сняли часть поклажи, подтащили сани ближе к огню и – Сорокин даже не заметил этого – подбросили дров, и костёр горел ярко и жарко. Всё происходило как бы помимо него и Элеоноры, и стало понятно, что до них никому нет дела.

– Ну что, Мишя… – услышал Михаил Капитонович и почувствовал, что Элеонора что-то уткнула в его локоть, – у меня даже стакан есть.

Сорокин вздрогнул:

– Да, леди Энн, конечно… я очень вам благодарен…

– Только вы не подумайте, что я… – Элеонора смотрела на него прямо, – мне на самое дно, я совсем не умею пить, а вам надо, и надо ложиться спать.

Сорокин взял стакан и вынул из фляжки пробку.

– Хватит, достаточно, мне самую капельку, я не хочу, чтобы кто-то подумал…

Сорокин плеснул на дно и подал Элеоноре, подумал, воткнул ложку в котелок и тоже протянул ей.

– Спасибо, я сыта, я только смочу губы, и вам останется побольше.

Михаил Капитонович почувствовал запах виски и сразу ощутил голод.

– Вам сначала надо поесть, Мишя.

И тут Михаил Капитонович вспомнил, чертыхнулся и полез в карман.

– Вот! Это просил вам передать ваш любимый Огурцов.

– Что это? – спросила Элеонора и взяла из рук Сорокина кусок сахара. – Какой он милый… – она поднесла стакан к губам, – я только смочу губы.

Виски действительно только смочило ей губы, она облизнула и подала стакан Сорокину. Михаил Капитонович долил и с благодарностью посмотрел на Элеонору.

– Пейте, пейте! И смотрите, к нам кто-то идёт!

Сорокин выпил, заел ложкой кулеша и оглянулся, к ним приближался Огурцов.

– Покушали, ваше благородие? – спросил Огурцов и повёл носом. В холодном стоячем воздухе чувствительно пахло спиртным. Сорокин вопросительно глянул на Элеонору, и та незаметно кивнула. Михаил Капитонович поднял стакан к свету, налил и протянул Огурцову.

– Премного благодарен…

«…барин!» – про себя договорил за Огурцова Сорокин.

Огурцов одним духом выпил и утёрся кулаком.

– Присаживайся, Дмитрий Михайлович, – предложил Сорокин.

Огурцов подошёл к саням, ухватил какой-то мешок, бросил на снег и сел напротив.

– Гнедого обустроил? – спросил Сорокин.

– Как есть, ваше благородие! Имеется у меня один… он в энтом деле разбирается… так и накормил, и напоил, и даже гриву расчесал, потому, мыслю, Гнедой наш в ласке и сытости! – Сказав это, Огурцов взял пригоршню снега и обтёр лицо. – И как вы, ваше благородие, так угадали? Я також назвал его Гнедком…

Элеонора и Сорокин увидели исходивший от лица фельдфебеля пар.

– Однако ж вам, надо полагать, и почивать пора: и вам, и барышне, тока к огню поближе садитесь, до утра тепла хватит, – сказал Огурцов, поднялся и добавил: – А я подежурю, а если што, вас кликну!

Сорокин, было, намеревался поинтересоваться, как Огурцов оказался так далеко от своей Псковщины, но тот уже повернулся и пошёл к своему костру.

Сорокин начал укладывать мешки.

– Вы их положите так, чтобы мы могли на них сесть спинами друг к другу, и будем спать, – тихо сказала Элеонора.

– А вам удобно будет спать сидя? – спросил Михаил Капитонович.

Элеонора улыбнулась.

«Какая у неё чудесная улыбка!» – невольно подумал Сорокин.

– Мишя, я так сплю уже которую неделю, положу один мешок под себя, другой поставлю к…

– саням, – по-русски подсказал ей Михаил Капитонович.

– …или к дереву… – Она не успела договорить, как над её головой что-то коротко свистнуло и ударило в ствол ближнего дерева. Сорокин не сразу понял, что это было, но инстинктивно бросился на Элеонору, повалил её и ногой стал закидывать костёр снегом.

– Что вы делаете, Мишя, – с трудом выговорила придавленная Элеонора.

– Тихо, Энн, прошу вас, – прошептал Сорокин, не переставая грести ногою снег к костру, – по нас стреляли…

– Так бывает каждую ночь. – Она освободила из-под его локтя лицо и стала его отталкивать.

– …разве вы не поняли? – договорил Сорокин.

– Не гасите костёр, мы замёрзнем, – умоляющим голосом попросила она, – так бывает часто, почти каждую ночь!.. Вы слышали выстрел?

«Нет!» – ответил ей про себя Сорокин.

– Нет! – повторил он вслух.

– Вот видите, значит, стреляли откуда-то очень далеко, это шальная пуля.

Сорокин встал на колени, Элеонора села и прикрыла рот ладошкой. Сорокин увидел, как от смеха вздрагивают её плечи.

– Вы такой быстрый, Мишя, к пулям я привыкла, а… – она беззвучно смеялась, – а к такой быстроте – нет!

Михаил Капитонович стоял на коленях и не знал, что делать. Соседи по саням обустраивались на ночлег, как будто ничего не произошло.

– Укладывайте мешки… – Элеонора промокала варежкой слёзы.

– Я только хотел…

– Ничего, ничего, Мишя, будем считать, что теперь я вас знаю уже совсем хорошо!

Смущённый Сорокин встал, отряхнул колени и стаскивал один к другому мешки; Элеонора тоже встала, он взглянул на неё и понял, что не ошибся: в мешковатой, с чужого плеча, шубе она выглядела миниатюрно. Михаил Капитонович оглянулся по сторонам и увидел, что из вдавленного следа, где совсем недавно перетаптывался Огурцов, торчит угол какой-то бумажки, он поднял, поднёс к огню и разобрал слабо-синий типографский шрифт: «Господа белые… вы зря драпаете, вокруг вас та же Россия…» Сорокин скатал шарик и бросил в огонь, шарик полежал, окутался дымком, стал расправляться и ярко вспыхнул.

«Дурак! – подумал в этот момент Сорокин. – Надо было на раскурку пустить, как Огурцов!»

– Ваше благородие!.. – Сорокин почувствовал на лице жаркое дыхание и услышал сиплый шепот. – Ваше благородие, проснитесь!

Он открыл глаза. Было темно, только лоб Огурцова глянцево отсвечивал в свете костра.

– Что случилось, тише ты, не тряси, разбудишь… – Сорокин чувствовал своей спиной спину Элеоноры. – Что такое?

– Нарочный прибежал, надоть в штаб, вот донесение, – просипел Огурцов и хлопнул себя по шинели на груди, – просыпайтеся!

Сорокин сидел и старался не шевелиться: если он сейчас встанет, Элеонора упадёт. Пока он мгновение думал, почувствовал, как Элеонора зашевелилась.

– Мишя, – услышал он, – вы вставайте, а мешок прислоните к саням, вставайте, не бойтесь, я не упаду.

«Вот черт, разбудил!»

– Хорошо! Дай руку! – прошептал он Огурцову.

В темноте он увидел силуэт Гнедого и отсвет костра в круглых лошадиных глазах. Ногу ломило то ли от вывиха, то ли оттого, что отсидел.

– Я, ваше благородие, сяду первый и вас подхвачу…

– Вдвоём, что ли, поедем?.. – удивился Михаил Капитонович.

– А собьетесь ненароком… у меня хоть винтарь имеется, а у вас?

Сорокин потрогал кобуру и вспомнил, что барабан револьвера, который дала ему Элеонора, полупустой.

– Ладно! И давай сюда донесение.

Огурцов сел в седло и вниз протянул вчетверо свёрнутый лист плотной бумаги, освободил левое стремя и подал Сорокину руку.

Гнедой шёл шагом то по рыхлой обочине, то между санями, обходя гаснущие костры. Сорокину было неудобно сидеть, он ёрзал без седла, а грудью упирался в висевший поперёк спины фельдфебеля карабин. «Черт побери, надо было оставить его в обозе и ехать одному. На обратном пути пусть идёт пешком, недалеко!» – думал он и почти не слышал разглагольствований Огурцова. Тот что-то говорил о том, что Иркутск надо брать «с боя», что в городе «всего полно», и патронов, и «жратвы», и можно раздобыть теплой «одёжи». Тракт изгибался влево и, судя по свету тлеющих костров, делал зигзаг, а дальше выпрямлялся. Сорокин присиделся, только неудобно висели ноги без стремян, без упора. Он нащупал донесение за отворотом шинели и подумал, что надо бы прочитать, но было темно. На изгибе тракта саней почти не было, это место Михаил Капитонович заметил ещё, когда они пешком шли в штаб, а потом обратно. Огурцов оглянулся в пол-лица.

– Темень-то какая, а, ваше благородие?..

Сорокин хотел из вежливости в ответ что-то промычать, но вдруг слева услышал скрип снега, и кто-то сзади ухватил его за рукав и потащил вниз. Он схватился за Огурцова, и они упали вместе. Тот, кто стащил его с коня, навалился сверху и стал давить в лицо локтем в овчине, а кто-то навалился на больную ногу и пытался прихватить другую.

– Огурцов! – заорал Сорокин. – Огурцов!

– Ничего! – услышал он. – Сильно больно не буить, потерпите, ваше благородие, ща стреножим…

Сорокин спружинился и разом ногами и руками толкнулся и оказался свободным. Он вскочил, прыгнул в сторону Гнедого, ухватился за стремя и, сколько было сил, заорал, без слов, одним голосом. Испугавшийся Гнедой взялся с места и, не разбирая дороги, погнал. Сзади прозвучал выстрел. Сорокин держался за переднюю луку и гриву коня. Гнедой скакал напрямую через подлесок, голые ветки хлестали по шинели, Сорокин уткнулся лицом в конский бок и дёргал руками подпругу, потом попал в шаг и бежал по рыхлому снегу. Внезапно Гнедой встал, Сорокин запрыгнул в седло и со всей силы ударил коня поводьями в пах. Гнедой снова пошёл.

«Надо вернуться! Надо вернуться и схватить Огурцова!» – тукало в голове, но инстинктивно Сорокин правил к кострам. Гнедой выбралась из подлеска, Сорокин натянул поводья, и остановился у ближнего костра. «Надо вернуться!..» Сорокин соскочил и почувствовал, как болит нога. Он сел, рядом с костром зашевелились, к Сорокину подошёл молодой парень, присел на корточки и, ничего не спрашивая, стал смотреть.

– Дай руку, – сказал ему Сорокин, парень встал и протянул, Сорокин поднялся.

– А хто стрéлил? – спросил парень.

– А хто его знает! – в тон ему зло ответил Сорокин, он понял, что даже если он вернётся, то в том месте всё одно никого не застанет, а из тайги его убьют.

Он взобрался в седло.

До деревни доехал за полчаса.

«Быстро! – подумал он. – Когда шли пешком, казалось, что долго!»

Неожиданно пришла мысль, он подъехал к избе с флагом с красным крестом, окна были освещены, а на крыльце курил тот же человек в накинутой поверх белого халата бекеше. Человек смотрел и ничего не говорил. Сорокин подъехал к освещённому окну, вытащил из-за отворота шинели отданную ему Огурцовым бумагу, склонился и развернул – это была листовка красных с обращением к белым «Господа белые…». Сорокин всё понял, но не хотел верить.

– Посветить? – снова удивительно высоким голосом спросил мужчина и загасил окурок о перила.

Сорокин выматерился и повернул Гнедого в обратную сторону.

Он уже доехал до края деревни и прошептал:

– А хорош бы я был, если бы с этим явился в штаб!

Зигзаг тракта, где на него напали, он проехал, теснясь к кострам и вовсю понукая Гнедого. Когда проезжал мимо своего костра, увидел, что Элеонора не спит и смотрит. На месте, где стояла полурота, остались только догоравшие кострища и вытоптанный к обочине снег.

«Все ушли, с-суки! Ай да Огурцов, ай да молодец!» Спрашивать соседей-обозников, куда, мол, подевались солдаты, не было смысла, никто ничего не скажет, и он поехал к Элеоноре. «Значит, не было никакого нарочного, значит, всё это Огурцов подстроил сам и людей за увёл, но я-то ему был зачем?»

– Видите, как вас судьба уберегла!.. – задумчиво промолвила Элеонора, когда Сорокин рассказал о том, что с ним приключилось.

«Меня одного, зачем?» – продолжал думать он.

– …Наверное, она уготовила вам долгую жизнь!..

«…полную приключений!..»

– Если бы с вами что-то случилось, то, если правда, что с вашими родителями произошло что-то нехорошее, от вашей семьи ничего бы не осталось, а так вы… Вы молчите?.. – Элеонора дотронулась до его плеча. – Вам надо поспать, прижмитесь ко мне, но сперва бросьте в огонь дрова.

Сорокин дотянулся до поленьев и положил на догорающие угли, в темноту зигзагами полетели искры и в вышине гасли, а на чёрном небе проступили звёзды…

– Вы сказали, что если бы со мною что-то случилось?.. Вы имели в виду, что если бы меня убили?

– Да, Мишя, если бы вы погибли, тогда от вашей семьи никого бы не осталось… – Элеонора поёжилась и плотнее прижалась к спине Сорокина. – Вот, выпейте и спите, – сказала она и подсунула фляжку, – а я теперь буду вас сторожить, только не шевелите дрова, пусть тихо горят, тогда хватит до утра.

Под утро – от подступавшего холода Сорокин просыпался и сразу снова засыпал – от костра осталось серое пепелище. Когда в последний раз уже в ранних сумерках он на секунду открыл глаза, то увидел, что «этот костёр уже не может греть», и с этой мыслью снова заснул и, как ему показалось, сразу проснулся, потому что почувствовал спиной что-то горячее. Осторожно, чтобы не потревожить Элеонору, он подставил локоть и, поддерживая её, отодвинулся. Тепло сразу пропало. Он пересел и заглянул ей в лицо: она сидела с широко раскрытыми глазами и смотрела в одну точку, кожа на лице была тёмная и мокрая от пота.

– Энн! – тихо позвал Сорокин и легко потряс её. – Энн, вы как?..

Элеонора повела головой и стала облизывать сухие губы.

– Элеонора, что с вами? – Сорокин смотрел и не знал, что делать: если он отпустит, она завалится на снег, её надо было пересадить так, чтобы она обо что-то опиралась, но для этого он сам должен встать, а значит, отпустить её, и тогда она всё-таки упадёт. Он дотянулся до ближайшего мешка, подтащил и подсунул, привстал и быстро схватил ещё какие-то мешки. Теперь Элеонора сидела уверенно. Сорокин вскочил, схватил полено, осторожно положил на ещё теплый пепел и попытался раздуть, пепел вспыхивал искорками, но сразу гас.

«Ч-чёрт! Надо бы какую-нибудь разжигу!» Он вспомнил слово, которое слышал от солдат. Он огляделся, увидел на обочине обронённые накануне зелёные хвойные ветки рубленого лапника и сразу вспомнил о листовке полученной от Огурцова вместо донесения.

Огонь разгорелся, поленья шипели кипящим соком, соседи уже встали, они пристраивали таган с котлом, полным снега.

– Што делать будем, ваше благородие? – бросая у костра срубленные жерди, спросил хозяин саней. – Дамочка-то ваша хворая наскрозь, а обоз-то вот-вот тронется… Кабы не тиф у ей!

Сорокин не знал, что делать. Он повесил свой вчерашний котелок на таган и стал бросать на его стенки снег, снег шипел, парил, плавился и сливался на дно.

«Хоть немного растоплю, хоть полкружки, и дам ей попить!»

Элеонору переложили на сани, она стонала. Её пришлось связать, потому что она пыталась раскрыться. У неё был жар, тот самый, который своей спиной почувствовал Сорокин. Она порывалась расстегнуть ворот шубы и освободить горло. Все видели, как она тяжело дышит, какое красное у неё лицо и блуждающие, безумные глаза. Она что-то бормотала по-английски, но Сорокин не мог понять.

– Вот-вот уже и обоз тронется, – суетясь вокруг саней, причитал хозяин и вдруг заорал на жену, которая, явно сторонясь заболевшей Элеоноры, стояла и прижимала к себе двух малолетних дочерей. – Что зенки-то распялила? Наваливай поклажу и давай харч!!!

Над обозом вились дымы костров, обозники торопились кончить ночлег, что-то съесть и были готовы тронуться, как только пойдут передние сани. За суетой вокруг Элеоноры Сорокин, только когда на него упала тень, увидел вставшего над ним и костром всадника.

– Вы Сорокин? – крикнул запыхавшийся бледный, с яркими от мороза щеками, одетый в гражданское пальто и юнкерскую фуражку юноша.

– Да, а вы кто?

– Вам срочно в штаб! – не в меру громко выкрикнул юноша, сунул Сорокину пакет, откинул за спину конец башлыка, намотанного поверх фуражки, и стал заворачивать лошадь.

– А что? Кто? – успел спросить Сорокин, но всадник уже нахлёстывал тощую, голодную лошадь в обратную сторону.

«Чёрт! Как не вовремя!» – Он посмотрел на Элеонору.

Рядом уже стоял хозяин саней.

«Ведь не довезут, бросят по дороге!..» – со злобой подумал он.

– Вы не беспокойтесь, ваше благородие, сколь жива будет, повезём, вы тольки ворочайтесь, а то женка моя от страху сомлела! А там, глядишь, и конягу свово подкормите, и дамочке снадобьев каких добудете!

Сорокин бросил в костёр ветку, которой мешал снег в котелке, и пошёл к Гнедому. Уже влезши на него, он увидел, что на покрывавшем сани тряпье рядом с Элеонорой лежит фляжка.

«Надо спирту набрать или самогону», – подъехал он, и подхватил.

Слева с юга они услышали шум мотора.

– Сейчас проедет, напылит, надо накрыть уху и провизию, – сказал Михаил Капитонович и достал из авоськи сложенную газету. Гога собрал остатки продуктов, положил рядом с ведром, Михаил Капитонович накрыл всё газетой и придавил углы камешками. Через несколько минут мимо них в посёлок проехал американский «студебекер» и поволок за собою высокий шлейф густой тонкой пыли.

– Сейчас бы перебраться на тот берег, а то потом эту пыль из одежды не выколотишь!

– Видно, уже поздно. – Гога поднялся на ноги. – А ничего страшного, Михаил Капитонович, ветер как раз от нас.

Ветер действительно относил пыль на ту сторону дороги.

Гога убрал газету, сел и взялся за ложку.

– А что было дальше? – спросил он, бросил в огонь последний пучок люпинов, махнул рукой, отгоняя дым и комаров, взял фляжку, булькнул оставшейся водкой и попросил у Михаила Капитоновича стакан.

– Дальше?! – задумчиво промолвил Михаил Капитонович. – Дальше меня попросили опознать шестерых убитых ночью… это уже в штабе, когда я добрался.