Loe raamatut: «И море, и Гомер – всё движется любовью…»

Font:

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

* * *

Признание в любви

Что заставляет меня, 85-летнего человека, садиться перед компом, писать.

Если одним словом, то – любовь.

Любовь к родному городу. Одесса всегда была достойна любви. Да, она меняется, не всегда в лучшую сторону. Да, её целенаправленно разрушают… И всё же, всё же, всё же…

И шум волн тот же, что при Пушкине, и запах акации тот же, что при Жаботинском… И пришла строка Мандельштама, без которой уже не мог представить книгу – «…И море, и Гомер – всё движется любовью.»

Написал – книга. Но книга – это не жанр, я сложил из своих записей в фейсбуке не календарь, а лирический дневник. Мои отклики на даты и события, книги и писателей – читателей.

Любовь к своему читателю. К тому, кто не бросил читать книги, ходить на выставки, слушать музыку. Вы скажете – их всё меньше. Тем больше их нужно любить, поддерживать огонёк сотворчества.

Год тому я, поддавшись уговорам дочери и друзей, сложил дневник своих постов из фейсбука за 2018 год. И тогда же обещал – ебж – так Лев Толстой шифровал – если буду жив – в этом, 2021 году собрать книгу из постов 2019 года. Тем более, что моя коллега по «Вечерке» Галя Тульчинская собрала все мои дневниковые записи. Спасибо ей огромное.

У этого дневника со временем вдруг проявившееся свойство. За год ушли из нашей жизни замечательные люди, мои друзья Олег Губарь и Михаил Жванецкий, Юлик Златкис и Аркадий Львов… – а в этой книге они все живые, они действующие лица трагикомедии под названием – жизнь. Серия моментальных фото, а ещё не воспоминания.

Будем учиться любить живых. Неправда, что «они любить умеют только мёртвых».

Кстати, и иллюстрации в этой книге живых и уже ушедших художников. Когда-то, покидая Одессу, наш друг, коллекционер Люсик Беккерман оставил нам альбомчик XIX века для рисунков. В нём уже были пять-шесть работ, альбом в нашем доме пополнялся рисунками друзей, приходивших в гости художников, одесситов и москвичей, тбилисцев и львовян… Пришло время показать и их читателям.

Посвящаю книгу памяти моих друзей.

Посвящаю книгу своим друзьям, поддерживающим и сегодня меня. И прежде всего дочери Ане, внучке Соне.

И спасибо читателям, благодаря финансовой помощи которых выходит эта книга «И море, и Гомер – всё движется любовью».

Олег Губарь
«Мы – спина к спине – у мачты…»

Живой голос.

Это предисловие не планировалось.

Книга воскрешает мой 2019 год. Олег был рядом.

Но в этом, 2021 году, когда книгу составлял, имя Олега Губаря ежедневно всплывало в наших разговорах с Аней, с Мишей Пойзнером, Феликсом Кохрихтом.

Книга уже была свёрстана, когда Аня напомнила, что в 2016-м Олег написал пару страниц о нашей с ним жизни, опубликовал в альманахе. И я принял решение после своего предисловия о любви опубликовать текст Олега. Е. Г.

Евгений Михайлович Голубовский – «моя броня и кровная родня». Если бы не его деятельное участие, моя судьба могла бы сложиться как-то иначе. Вполне вероятно, не сумел бы реализоваться по тому сценарию, который выстроился в итоге.

«Вечернюю Одессу» и «Комсомольску iскру» в 70–80-е читал весь город. Аудитория составляла сотни тысяч. Сегодня о таком многие СМИ могут только мечтать, в том числе сетевые. Даже нештатный сотрудник мог проснуться знаменитым или, по крайней мере, широко известным благодаря буквально одной острой, актуальной или занимательной публикации. «Вечерка» в самом деле зажигала звёзды. Деревянко, Гипфрих, Михайлик, Лившин, Лошак, Романов, Розов, Крохмалёва, Кердман, Грудев, Рыковцева, Женевская, Марущак, Ромм… Вечеркинцы были не менее популярны, нежели солисты оперы, ведущие актеры оперетты, русского театра или лидеры «Черноморца». Голубовский – эрудит, книжник, мастер, заведующий отделом культуры; публикации чрезвычайно востребованные, далеко не всегда «идеологически выверенные», часто новаторские.

С Евгением Михайловичем меня познакомила словесница Лидия Мартыновна Полуянова, мать знакомого одесситам старшего поколения художника Алёши Лопатникова. То был довольно сложный для меня период: после перенесённого клещевого энцефалита заново учился ходить, настраивался оптимистически, стал что-то пописывать в университетской газете, куда перевелся в штат с одной из кафедр естественных наук. Тут я как бы не о юбиляре, а о себе любимом, но вне этого контекста не удастся объяснить значимость роли Голубовского. Он не только по-человечески вошел в мое положение, но заметил и оценил мои потуги на литературную деятельность, что-то во мне распознал.

Мало того, после нескольких чисто краеведческих публикаций умело закамуфлировал под эту серию один из моих первых рассказиков. По тем временам это было событие, памятное посейчас.

Евгений Михайлович всегда пристально, с нескрываемым интересом, неравнодушно наблюдал за моей повседневной работой, стимулировал, сопереживал, ставил вопросы, предлагал варианты, регулярно и деликатно указывал на то, что помимо «короеденья» в природе существуют и другие творческие занятья. Это усваивалось незаметно, исподволь, открывало какие-то неведомые шлюзы, реализовывалось в неожиданных проектах.

К самым близким людям – родне, друзьям, товарищам – всегда самые завышенные требования. И это нормально, если проецировать таковые запросы симметрично на себя. Наверное, я не всегда бывал симметричен в отношениях с Е. М.: обижался, сердился по пустякам, что-то некорректно трактовал, чего-то не понимал или не хотел понимать, с чем-то не мог или не желал примириться и т. д. и прочее. Извинительное молодечество, юношеский максимализм… Но, подчеркиваю, это нормальные родственные отношения старшего и младшего. Тут как раз тот случай, когда важно не столько рационально понять, истолковать, сколько иррационально прочувствовать, интуитивно довериться сердцу.

Евгений Михайлович – вот такой человек, которого люблю сердцем. Всякие мелкие разногласия, разночтения, нюансы – дело житейское, в конце концов, «Отцы и дети» – и о нас. Пардон за пафос и патетику, мы плечом к плечу прошли непростые десятилетия, а теперь, когда «о душе пора подумать», не по своей воле угодили в водоворот событий и их чудовищных последствий.

Но убежден, сможем выстоять до конца: «Мы – спина к спине – у мачты. Против тысячи вдвоем!».

Мы – семья. Нанесенное Голубовскому или его домочадцам оскорбление – это оскорбление, нанесенное лично мне. Его (их) неприятности, горести, несчастья, как и радости, успехи, удачи – тоже мои, а мои – его (их). Мы всегда рядом. Как ни наивно это прозвучит, но я хочу, чтобы так было всегда.

Кое-что о себе

Беседую со Снеговым

Думаю, ни в каких календарях особо не отмечен день 25 февраля.

А этот день разрезал двадцатый век на до и после.

25 февраля 1956 года на последнем, уже внеочередном, заседании XX съезда КПСС прозвучал доклад Хрущёва, который долгое время называли «секретным», хоть у него было будничное название «О культе личности Сталина и его последствиях».

В зал заседаний не были допущены не только журналисты, но и гости съезда – представители всех зарубежных компартий.

И для делегатов съезда доклад был полной неожиданностью. Пятнадцать предыдущих заседаний шли по накатанной схеме. Все принималось под несмолкающие аплодисменты. Правда, одна неожиданность уже была.

Анастас Микоян в своей речи осудил «Краткий курс истории партии» – учебник миллионов, заявив, что в нем извращена история партии. Но последующие ораторы Анастаса Ивановича поправили. Учебник хороший, мелочи устранимы.

Ещё за день до съезда не было решено на Политбюро – поддержать ли желание Хрущёва выступить или дать возможность по этому поводу высказаться Поспелову.

Понимаю, что для нынешнего читателя все эти имена уже мало что говорят. Но именно Поспелов по решению Политбюро изучал, как получилось, что подавляющее большинство делегатов Семнадцатого съезда, членов ЦК, избранных на этом съезде, были расстреляны, осуждены.

Справка, которую группа Поспелова подготовила для ЦК, была жёсткой – беззаконие, произвол, пытки. Но… это всё касалось партверхушки.

Хрущёв же намерен был копнуть глубже.

Не выясняю тут вопрос – почему он это сделал. И сам боялся и ненавидел Сталина. И сам ощущал, что на нём есть вина – хотел отмыться. А может, пришёл в ужас от масштабов преступления.

Перед Хрущёвым на столе была не только записка группы Поспелова, но и письмо человека, просидевшего 16 лет в ГУЛАГе, который в двадцатых был на каком-то этапе жизни начальником у Никиты Сергеевича и выдвигал его наверх. Это был Алексей Владимирович Снегов.

Вот кто знал, как уничтожались перед войной военные кадры.

Вот кто понимал, что сделали годы репрессий с наукой, культурой.

Трудно сейчас сказать: текст, который произнес Хрущев, а он отвлекался от бумаги, импровизировал, основывался только на этих источниках или были ещё.

За день до съезда, несмотря на протесты Молотова и Ворошилова, доклад поручили сделать Хрущёву на закрытом заседании.

Зал выслушал доклад в оцепенении, – писал позднее один из делегатов.

Где-то в середине марта сокращённый текст доклада начали читать на партсобраниях по городам и весям. Но в самые первые дни марта 1956 года об этом сообщал и «Голос Америки».

Неожиданным ли был для всех нас этот доклад? Могу сказать, для многих – долгожданным.

В своей книге «Глядя с Большой Арнаутской» в эссе «Отрочество» я вспоминал, как впервые на моей памяти отец обругал маму, увидев, что она плачет в день смерти Сталина. Он буквально закричал: «Замолчи, дура, тиран умер!». Потом, когда мать ушла на кухню, подошел ко мне и начал объяснять, какая огромная кровь на руках этого подлеца…

Это домашняя сценка. Но уже появился самиздат и среди первых стихов, написанное ещё в 1955 году «Бог» Бориса Слуцкого. До сих пор помню:

Мы все ходили под богом
У бога под самым боком.
Однажды я шёл Арбатом
Бог ехал в пяти машинах
От страха почти горбата
В своих пальтишках мышиных
Рядом дрожала охрана…

Вот это чувство всеобщего страха, сковывающего страха и начало исчезать после доклада 25 февраля. Из лагерей стали возвращаться десятки тысяч реабилитированных, в том числе работники научных шараг.

Со многими, вернувшимися, я был знаком. Но расскажу только об одном человеке, потому что и он герой этой истории.

В 1982 году отмечалось 60-летие образования СССР. Мы делали репортажи из всех 15 республик. Были счастливы возможности полететь в командировку в неведомые дали. Я тогда ездил в Узбекистан. Но хотелось чем-то более неожиданным завершить газетные публикации. Я взял отчёт о первом съезде СССР, и в документах, где были подписи представителей республик, увидел, что от Украины среди подписавших Договор о создании СССР был Снегов. Почему я спикировал на эту фамилию? Мне показалось, что я его знаю. Я действительно знал одессита Снегова, зека, отсидевшего немеряные сроки, ставшего замечательным писателем-фантастом.

У меня и сейчас хранятся его книги. Но… когда я позвонил Снегову, он рассмеялся, сказал, что их часто путают, что тот Снегов, что мне нужен, живет в Москве и он мне даст номер его телефона.

Так через три дня я оказался в Москве, на улице Кропоткинской, в квартире, крошечной, того самого Снегова, кто подписывал Союзный договор, а в 1953 году из лагеря в Инте написал письмо Хрущёву с просьбой принять его для рассказа о репрессиях.

В 1954 году ещё подконвойного Снегова доставили в Москву. Его по прошлым временам знали, помнили Микоян и Хрущев. Снегов присутствовал 25 февраля 1956 года на закрытом заседании съезда.

Доволен ли был Алексей Владимирович докладом Хрущёва? Нет. Мягок. Снегов предупреждал, что сталинизм может возродиться. Но после отстранения Хрущёва и от Снегова попытались избавиться.

Естественно, я этого не знал. Не знал, что Снегов влепил пощёчину Щербицкому, что для Украины он персона нон грата.

Мы тепло, хорошо поговорили. Снегову было чуть за восемьдесят. Меня покорила его десятилетняя дочь. И вообще жизнелюбие, энергетика этого человека. Трезвость суждений.

Нужно ли объяснять, что вернувшись в Одессу, написал статью. Все было спокойно, но мой коллега Павел Шевцов, в это время работавший корром киевской «Рабочей газеты», попросил разрешения перепечатать статью в Киеве.

Что тут началось! ЦК Компартии Украины приняло постановление осудить. Деревянко получил партвыговор, Шевцов получил партвыговор, ну, а меня, беспартийную сволочь, приказано было гнать из советской печати.

И как в дореволюционные времена, Деревянко отправил меня в подполье. На год моя фамилия из «Вечерки» исчезла. Писал статьи некто Евгений Волошко.

Так аукнулась мне встреча с человеком, стоявшим у истоков доклада Хрущёва.

Кстати, умер Алексей Владимирович Снегов в 1989 году, прожив 91 год. Он мне письма присылал, поздравляя с Новым годом.

Мы живем уже в XXI веке. Нет СССР, нет всем руководящей компартии.

А культ личности уничтожить не удаётся. И поклонников Кобы становится больше. Людям кажется, что из бед их может выручить «твёрдая рука»

Это ужасно, когда люди зовут управлять собой – страх.

Ну как им напомнить – ну хотя бы слова Высоцкого:

«…Я не люблю, когда стреляют в спину, но также против выстрелов в упор»…

Ма-ма! Ма-ма!

Вот уже 32 года не произношу это слово. Разве что во сне. А во снах всё чаще…

31 июля 2019 года ей было бы 111 лет. Немыслимые числа. А в памяти – молодая.

1941 год, мне четыре с половиной, мы сидим на насыпи и ждем поезд, на котором военные уступили нам одну из теплушек, чтоб забрать в эвакуацию. Я держусь за мамино платье. Мне кажется, что всю войну я держался за её руку, боясь потеряться в этой круговерти событий

Потом стеснялся, что держусь за маму. Теперь стесняюсь, что не всегда держался, не всегда был рядом.

Последний день июля. Как-то не совпадаю с календарем. Прогрессивное человечество отмечает День африканской женщины, а я думаю совсем о другой женщине, своей маме. Для меня, нашей семьи это всегда ее день рождения.

Мама родилась в Балте. Её отец Натан Шапочник, владелец мельницы, одной из многих в этом хлебном городке. Большая семья. Забавно, но его дети стали, кто Шапочниками, кто Шапочниковыми. Всё зависело от грамотности местной машинистки.

Естественно, большевики реквизировали мельницу.

Бывал, будучи журналистом в Балте не раз. Хотел увидеть, где жила семья, где была мельница.

Не нашел. Ощущение обиды осталось.

Где-то в 1920-м семья переехала в Одессу. Но непролетарское происхождение долго аукалось. Маму не приняли в медин, вначале закончила медучилище, работала и поступила в институт. Готовилась защищать диссертацию, а тут война… Отец уже был призван ещё в 1940-м. И вот на руках со мной мама прошла эвакуацию, работу в детской поликлинике, потом в военном госпитале.

Объяснять, что значила для меня мама – нелепо. Думаю, как и для каждого, она была поводырём, защитой, но главное – примером.

Клара Натановна Голубовская. С 1945 по 1980 она была участковым врачом в поликлинике на Троицкой… Её знал весь её район, мне казалось, маму знает весь город. Нельзя было как-то «не так» поступить, ведь я сын своей мамы…

А 31 июля к нам на дачу(была тогда ещё дача) приходили коллеги мамы, замечательные врачи. Мой стол для пинг-понга превращался в праздничный, где стояли торты – Наполеон, Ореховый, Цукатный – и все приготовленные мамой. И, конечно, фрукты из сада, – слива и персиковые абрикосы…

Какие тосты звучали тогда на 10 станции Большого Фонтана. Несостоявшийся руководитель маминой диссертации, но верный друг на всю жизнь, врач, лечивший «всю Одессу» Исаак Семенович Энгельштейн доставал свиток и читал Оду. Тут же психиатр Яков Моисеевич Коган импровизировал пародию на эти стихи… И сам упоённо читал Пастернака.

Долгое время для меня лучшими стихами про июль были эти строки Бориса Пастернака – «июль домой сквозь окна вхожий», вот эта задыхающаяся скороговорка поэта. А в последнее время я чаще произношу строки про июль Юрия Михайлика. Они про его жизнь. Но и про нашу.

«Ночь. Июль. Полночная прохлада.
Мягкий звук – во сне иль наяву?
Ты не бойся – там во мраке сада
Абрикосы падают в траву…»

Эти стихи любила моя жена – Валя. Мама их не слышала, строки написаны пару лет тому. Но она слышала, как у нас на даче Михайлик пел свой «Николаевский бульвар»:

«Но нету счастья без конца,
А мне его отпущено
От Воронцовского дворца
до памятника Пушкину…»

Весело мы жили. Пока всё были здоровы. А потом – болезни, болезни. У мамы перелом шейки бедра. Тогда это был приговор. Умер отец. Мама не могла даже поехать на кладбище.

Но даже прикованная к кровати, она оставалась советчиком, мудрым человеком. К ней приходили её бывшие пациенты, дети этих пациентов…

Мама умерла в 1987 году. Все годы корю себя, что всегда был занят, что всегда редакция была на первом месте, что меньше общался, чем нужно было… Сегодня я старше своей мамы и многое воспринимаю уже и своими глазами, и её глазами. Иногда слышу её советы: «Ты так не можешь поступить», и это решает все вопросы…

Не уверен, что остались на Троицкой, на Преображенской, на Александровском проспекте, а это её район, те, кто лечился у доктора Голубовской… Разве что их дети и внуки…

Довоенных фотографий мамы не сохранилось. Единственная, что она с трогательной надписью отправила отцу на фронт в 1942 году, и которую он сохранил.

Как давно я не произносил вслух такое простое слово – мама.

А про себя, а в мыслях – всё чаще и чаще.

Проверка на вшивость

Есть дни, которые врезаются в память, думаю, навсегда.

19 августа 1991 года – 28 лет тому.

У нас ещё был телевизор.

Это сейчас я отключил его полностью, меня удовлетворяет интернет, а тогда…

Встал часов в семь, жена ещё спала, тихо включил ящик… Лебединое озеро… А затем говорящие головы и дрожащие руки… Янаев, Крючков…

Разбудил жену. Тихо сказал, так как будто подслушивают – «Военный переворот».

Как часто журналисты в интервью задают вопросы – самый счастливый день в вашей жизни, самый печальный… Если бы меня и сейчас спросили – самый тревожный? – назвал бы 19 августа 1991 года.

Вспомнил сейчас рассказ Михаила Жванецкого – одно из его писем отцу, непрекращающийся разговор с ушедшим, но всегда присутствующим в его жизни.

…Так вот это было написано в Одессе именно тогда, 21 августа, и начиналось словами: «Ну что ж, отец, кажется, мы победили…»

А вот картинка 19 августа:

«Так вот. В середине августа, когда всё были в отпуске, и я мучился в Одессе, пытаясь пошутить на бумаге, хлебал кофе, пил коньяк, лежал на животе, бил по спинам комаров, испытывал на котах уху, приготовленную моим другом Сташком вместе с одной дамой, для чего я их специально оставлял одних часа на три-четыре горячего вечернего времени, вдруг на экране появляются восемь рож и разными руками, плохим русским языком объявляют ЧП, ДДТ, КГБ, ДНД…

До этого врали, после этого врали, но во время этого врали как никогда. А потом пошли знакомые слова: «Не читать, не говорить, не выходить. Америку и Англию обзывать, после 23 в туалете не…ать, больше трех не…ять, после двух не…еть». А мы-то тут уже худо-бедно, а разбаловались. Жрем не то, но говорим, что хотим.»

Сейчас, спустя 28 лет, «Огонек» вновь перепечатал этот рассказ.

А мне к девяти часам нужно было в редакцию

Кстати, из заявления не было понятно, на каких территориях ввели военное положение, есть ли оно в Одессе, что означает…

Помню, что «Вечерка» встретила тишиной. Борис Деревянко уже был в редакции, но кабинет был прикрыт. Ещё через час по одному редактор стал вызывать к себе.

Ненависть к происшедшему.

И ощущение растерянности.

«Вечерка», которая всегда была самой свободной, в этой ситуации уступила первенство. Юлий Мазур, редактор «Юга», принял сразу же точное решение – мы ГКЧП не поддерживаем.

«Вечерка» лишь на второй день стала газетой сопротивления.

Можно сегодня, спустя 28 лет, размышлять как повел себя Ельцин, как повел себя Горбачёв…

Но тогда мы ощущали, что в мгновение может вернуться брежневщина, а то и сталинщина. И были с теми, кто не принял переворот.

Но пауза длиной в день – урок на долгую жизнь.

Девушка нашей мечты

Когда-то, посмотрев несколько агитационных кинофильмов, и оценив их воздействие на массы, Владимир Ленин написал, что из всех искусств для нас важнейшим является кино. В каждом кинотеатре висели лозунги с этим высказыванием.

И я люблю кино, хоть не считаю его важнейшим из искусств.

В моей иерархии литература всегда представлялась важнейшей.

И уже потом – музыка, живопись, кино…

Возможно, что и в годы войны в госпитале, где служила мама в Сочи, я видел какие-то фильмы. Помню, что зал там был. Легко раненые приходили сами, тяжело раненых иногда приносили… Но вот что показывали в 1943–1944 годах – не помню.

И лишь в Одессе, в сентябре 1946 года я зачастил в кино.

Мне десять лет, я пошёл в школу, сразу в третий класс, что-то надо было навёрстывать. И как награду отец брал меня с собой в кино. Тем более кинотеатр имени Ворошилова – на углу нашей Кузнечной и Успенской. Это потом он стал «Зірка».

А в кино шли тогда «трофейные фильмы».

Боюсь, что среди моих читателей почти никто не знает, что это.

В Германии советские войска захватили тысячи(!) кинофильмов и вывезли их в порядке репарации за принесённый ущерб. Там были немецкие, австрийские ленты, но и купленные Германией для показа фильмы США, Англии, Франции… Весь 1945 год их сортировали. Министр кинематографии Большаков показывал их Сталину, при этом сам переводил с немецкого и английского.

А Сталин кино любил. Комедии, детективы, мелодрамы. И именно он определял, какие фильмы дублировать, какие выпустить с титрами, какие запрятать навсегда.

Так появились у нас в кинотеатре фильмы «Багдадский вор»(Англия), «Сестра его дворецкого»(США), «Рим – открытый город»(Италия)… Называю фильмы, что смотрел по нескольку раз. Но чемпионом для меня и многих стала «Девушка моей мечты» – немецкий фильм 1944 года, яркий, цветной, праздничный.

Трудно даже сейчас представить, уже война шла в Европе, уже крах Германии был неизбежен, а режиссер Георги Якоби снимает мюзикл, где есть оперетта, где фантастический балет и очаровательная венгерская певица, актриса Марика Рёкк в главной роли. И никаких пушек, самолетов, нацистов…

Вспоминаю, что мы, мальчишки, собирали «кины». Вновь, боюсь, забытое слово. Так называли кусочки плёнки, один кадр, при прокате фильмов часто аппарат давал сбои, выплёвывая кусочки плёнки. Механики продавали эти обрезки. Перекупщики ходили по школам со своим товаром.

Помню, кина с Марикой Рёкк, купающейся в бочке, стоила завтрак, что мне давали в школу. Нам все время казалось, что есть и такая, где она обнажена – увы, не фартило…

Вчера, когда вспомнил об этом фильме, набрал в Гугле – «Девушка моей мечты. Смотреть онлайн, бесплатно». И что вы думаете – как на блюдечке с голубой каёмочкой.

Честно говорю, что просмотр сейчас мне дался много труднее, чем детстве.

Хорошо поставленные музыкальные фрагменты. С шиком, но и со вкусом. Марика Рёкк превосходно танцует, голос её меня не очаровал. Более того, как-то смущала некоторая полнота, которую я отнёс к немецким вкусам.

И ошибся. После фильма я посмотрел биографию артистки. И оказалось, что она была женой режиссера, несколько фильмов они делали вдвоём, но к началу съёмок «Девушки моей мечты» девушка была основательно беременна. Но на создание декораций, костюмов ушли такие затраты, что речи не могло быть о том, чтоб отложить съемки. Вот тут сказался 1944 год.

И. признаюсь, я уже иначе осознал все, что сделала актриса в фильме, понял, насколько это была трудная роль. Кстати, и никакой эротики. Это были детские представления о возможном и невозможном…

Марика Рёкк прожила долгую жизнь. Она родилась в 1913 году и умерла в 2004. Начинала в Мулен-Руж в Париже, у нее русская балетная школа. В тридцатых годах пришла в кино.

Нравилась Гитлеру. Даже была удостоена встречи. Но в пропагандистских фильмах не снималась. Была легенда, что она была «советской разведчицей», но и это только слухи. Никаких подтверждений.

Более полусотни ролей в кино. Но до сих пор самой удачной кинокритики считают роль в «Девушке моей мечты».

Подумал – смешно сейчас рекомендовать детям этот фильм.

Другие дети, другой ритм жизни. Но как важно, чтобы в кино ребёнок с первых фильмов попадал в мир музыки, танца, красивых людей, необычных поступков…