Loe raamatut: «А это вы читали?», lehekülg 2

Еврейский корень русского вопроса

Рабинович Я. Россия еврейская. – М.: Алгоритм, 2006.

В свое время Остап Бендер, отбиваясь от настырного иностранного журналиста, утверждал, что, хотя евреи в Советской России и наличествуют, но еврейского вопроса у нас нет. Великий комбинатор, разумеется, лукавил. Даже в России сегодняшней, где, согласно статистике, проживает в 40 раз меньше евреев, чем в начале прошлого века,еврейский вопрос все же существует. Правда, лишь как часть наиглавнейшего из проклятых русских вопросов : “Кто виноват?” (Излишне напоминать, как отвечают на него граждане, перманентно озабоченные отсутствием воды в кране,да и любой другой неприятностью личного либо государственного масштаба.) Соответственно, и книги по “русско-еврейской“ тематике продолжают выходить, а капитальный труд Александра Солженицына “Двести лет вместе” вызвал широкую волну публикаций в периодике.

Книга Якова Рабиновича “Россия еврейская” – еще одна, несомненно, тщетная попытка поставить точку над “i”. Монография посвящена судьбе евреев в России и, прежде всего, той роли, которую они сыграли в истории нашей страны. По словам автора, он “не имел ни малейшего намерения умалить причастность евреев к тем потрясениям, которые переживала Россия до революции, во время революции, или к тому, что страна переживает сегодня. Евреи жили в одной стране с с русскими и другими народами царской, а затем советской империи, значит, своей деятельностью содействовали всему хорошему и плохому, что происходило в стране”. Как считает Яков Рабинович, едва ли не главным фактором, определяющим историю евреев как в царской, так и в советской России (разумеется, наряду с политикой, проводимой государством в отношении их), были особенности еврейского национального характера.

Автор убедительно доказывает несостоятельность многих широко распространенных антисемитских мифов – о спаивании евреями-шинкарями русского народа, о трусливом бегстве советских евреев в эвакуацию в годы Великой Отечественной войны, о мировом еврейском заговоре и т. п. Рассматриваются вопросы национальной самоидентификации и ассимиляции евреев, их исхода из постсоветской России и их положения в сегодняшнем Израиле. Показан значительный вклад евреев в развитие промышленности, науки и культуры, в укрепление обороноспособности страны. Особое место в книге занимает проблема антисемитизма – государственного и бытового.

При откровенной публицистичности книга наполнена серьезной аргументацией: цифры, факты, имена. Значительное место занимает критический анализ вышеупомянутой солженицынской работы, причем становится понятно, что последняя далеко не всегда отражает реальную картину событий, а многие ее выводы никак нельзя считать корректными.

Остается только не вполне понятно, для кого, собственно, “Россия еврейская” написана. Строго говоря, хорошо знакомый с темой читатель почерпнет из монографии Рабиновича не так уж много нового для себя – она в значительной мере компилятивна. Ну, а наши родные антисемиты, и скрытые, и явные, для которых эта книга могла бы стать небесполезным источником информации, хотя бы для общего развития, ее, конечно, и в руки не возьмут. Одно название наверняка вызовет у них отторжение, а в сочетании с фамилией автора, вероятно, даже рвотный рефлекс. И тут уж, видимо, ничего не изменить – так эти люди понимают патриотизм.

Как не следует разрушать мифы, или Почти объективное исследование

Буровский А. М. Евреи, которых не было: курс неизвестной истории. В 2-х кн. – М.:АСТ; Красноярск: “Издательские проекты”, 2004.

Не успела затихнуть бурная дикуссия вокруг капитальнейшего солженицынского труда “Двести лет вместе”, как появился еще один двухтомник примерно на ту же тему – работа красноярского историка Андрея Буровского с интригующим названием: “Евреи, которых не было”. Исследование сибирского ученого охватывает не два века русско-еврейского сосуществования, а едва ли не всю зафиксированную историю человечества, начиная буквально с библейских времен.

О названии книги. Автор разъясняет: данная тематика породила невероятное количество мифов, в которых фигурируют как абсолютно виртуальные евреи (например, многократно увеличенные, по его мнению, данные о числе жертв погромов и Холокоста), так и люди, реально существовавшие, но в действительности являвшиеся совсем не такими, как их принято считать. Словом, то, что называется “фольксхистори” – собрание надуманных мистификаций. Именно эти мистификации и являются основным объектом критического рассмотрения. Среди подвергаемых “проверке на прочность” – распространенные утверждения о еврейской исключительности, об интеллектуальном превосходстве, о пацифизме и пр. и пр.

По утверждению автора, он стремился строго соблюдать три принципа: научности, популярности и объективности. Что ж, в отношении первых двух сомнения исключаются – список использованных источников содержит четыре с половиной сотни названий, при этом книга не менее увлекательна, чем хороший авантюрный роман. А вот что касается третьего принципа, то остаются серьезные вопросы. Ведь полной объективности, даже если автор добросовестно старается занять позицию “над схваткой”, не может быть в принципе – личностный фактор неизбежно вносит элемент субъективизма. Да, Буровский, вроде бы, пытается взглянуть на историю еврейского народа с разных, зачастую противоположных, точек зрения. Скажем, при рассмотрении больного вопроса об активном участии евреев в русской революции и злодеяниях советской власти автор не ограничивается, подобно многим публицистам из “патриотического” лагеря, тщательными подсчетами числа лиц с еврейскими фамилиями в большевистском правительстве и органах ВЧК, а подробно анализирует причины такой активности. Но основной акцент в исследовании, к сожалению, делается на другом, причем отдельные мысли Буровского явно перекликаются со скандально известной “Русофобией” Игоря Шафаревича (теория зловредного “малого народа”, сгубившего “большой”).

Главная же претензия к автору-историку заключается в том, что в своих углубленных изысканиях по разрушению мифов, связанных с так называемым еврейским вопросом, он почему-то аккуратно обходит стороной многочисленные оскорбительные измышления вокруг него – иногда просто дурацкие, а зачастую чудовищные, благополучно дожившие от седой древности до наших дней. И, в конце концов, стоит ли тратить силы, пытаясь доказать, что в еврейских погромах, прокатившихся по югу дореволюционной России, пострадало не так уж много людей, а число жертв Холокоста в действительности не шесть миллионов, а существенно меньше?! Иногда скрупулезные подсчеты оказываются за рамками приличия, а порой и просто безнравственны.

Ко всему прочему, автор время от времени огорошивает весьма нестандартными и, мягко говоря, более чем спорными суждениями. Например, утверждая, что чисто еврейские причины для поддержки идей демократии и прав человека связаны с особенностями иудаизма. Или что Эйнштейн, Фрейд и Кафка – попросту дутые авторитеты. А Иосиф Бродский – исчезающе малая величина по сравнению с Николаем Клюевым. Тут уж вообще не знаешь, плакать или смеяться.

Внимательного и чуткого к родному языку читателя данной рецензии не могло не зацепить странноватое сочетание слов в ее заголовке. Действительно, “почти объективное” – слегка режет слух. Примерно так же, как “немножко беременная” или пресловутая “осетрина второй свежести”.

Давно замечено: разрушая старые мифы, их обломки, как правило, используют для создания новых. Вполне вероятно, что Андрей Буровский, как и положено историку, пытался быть объективным – во всяком случае, так ему казалось. На самом деле получилось не очень.

Терпение сжатой пружины

Цви Прейгерзон. Бремя имени. Рассказы. – СПб.: Лимбус Пресс, 1999.

До появления этого сборника, выпущенного питерским “Лимбус Пресс”, писателя по имени Цви Прейгерзон у нас практически никто не знал. Что вполне понятно:авторы, создававшие свои произведения на иврите, в России мало кому известны. Даже имя нобелевского лауреата Агнона вряд ли кому знакомо значительному числу людей, профессионально работающих в литературе. О прочих и говорить не приходится. Иначе и быть не могло – еще в не столь далекие времена “полностью и окончательно победившего”, а затем и “развитого” социализма иврит был у нас запрещенным (!) языком, кажется, единственным из всех существующих. Подразумевалось, что ейго использование самым непосредственным образом связано с сионизмом, который в нашей удивительной стране официально считался ( кстати, и сегодня зачастую продолжает считаться) если и не разновидностью фашизма, то, по крайней мере, чем-то вроде проклятого империализма, да еще и с нечеловеческим, т.е. еврейским лицом. С официальной точки зрения, языком советских евреев, не утративших национальной самоидентификации, признавался идиш, даже литературный журнальчик на нем выходил – “Советише Геймланд”. Ну, а зловредный иврит, помимо всего прочего, имел у нас репутацию языка вполне мертвого, типа древнегреческого или шумерского. Слава богу, этот бред на уровне государственной политики закончился, и сегодня в России можно говорить и читать на иврите без малейшего риска схлопотать срок.

Вышеприведенные историко-филологические рассуждения связаны с тем, что центральное место в рецензируемой книге занимает именно рассказ “Иврит”, включаемый теперь в Израиле в школьные программы. Он носит автобиографический характер – так же, как и его герои, автор был в свое время репрессирован за использование языка собственного народа. Сюжет несложен: герой, преданный человеком, которого он сам обучал ивриту, избирает своеобразный способ сопротивления: на задаваемые ему вопросы отвечать на том же иврите. Невзирая на жестокие избиения, он находит в себе силы не только следовать принятому решению, но и перейти от пассивного сопротивления к активным действиям – изувечить предавшего его мерзавца, которого следователь вынужден привлекать при допросах в качестве переводчика.

Этот хрестоматийный рассказ обычно рассматривается как убедительное доказательство связи родного языка с национальным самосознанием (что,конечно же, бесспорно). Однако не менее, если не более важным представляется другое, с языком уже не связанное. Еврейское терпение вошло в поговорку, сравниться с ним может, пожалуй, только русское. (Может быть, это как раз то общее, что более всего сближает два народа?) В порядке иллюстрации – старый анекдот:

– Ребе, сколько это еще будет продолжаться? Мы уже не в состоянии выдерживать!

– Евреи, не дай бог, чтобы это продолжалось столько, сколько вы в состоянии выдержать!

Со страниц Гоголя и Достоевского, Шекспира и Гашека неизменно встает малопривлекательный образ жалкого пейсатого Мойши или Абрама, безропотно принимающего удары судьбы и озабоченного (помимо, разумеется, личного обогащения) исключительно проблемой выживания в окружающем враждебном мире. Мало кто из писавших о еврейском долготерпении понимал, что это – терпение сжатой пружины. Действие вызывает равное по силе противодействие – закон не только физический. Репрессии против нации неизбежно обостряют чувство национального самосознания. Эта мысль присутствует не только в “Иврите”, но и в других рассказах сборника (“Мой первый круг”, “Двадцать храбрецов”, “Баба Гита”).

На удивление много вмещают в себя насыщенные реалиями еврейской жизни рассказы Цви Прейгерзона – простые и мудрые, горькие и в то же время наполненные внутренним теплом. Кому-то они могут напомнить Шолом-Алейхема, кому-то – Бабеля, кому-то даже Василия Гроссмана. Однако при этом проза Прейгерзона вполне индивидуальна, и это чувствуется даже в переводе. Надо полагать, в оригинале ее своеобразие еще более ощутимо – современный израильский писатель Аарон Мегед назвал Прейгерзона “и рабом, и властелином иврита” и даже предложил составить словарь тех слов и выражений, которые тот ввел в употребление. Все это тем более удивительно, если знать, в каких условиях писал человек, обогативший родной язык.

Сама биография Цви Прейгерзона могла бы стать сюжетом для романа. Писатель создавал свои произведения на языке, который был в полном смысле запрещенным в его стране, тайно переправляя их в Израиль, где они печатались под псевдонимом. Считая литературное творчество своим главным делом, он в то же время большую часть своей жизни проработал в Московском горном институте, стал одним из ведущих советских специалистов по углеобогащению, по учебникам которого выучилось не одно поколение студентов.

“Бремя имени” – первый перевод рассказов Прейгерзона на русский язык, через 30 лет после смерти автора. Эта небольшая книга могла бы многое объяснить. Прежде всего, тем, кто исповедует теорию, целиком укладывающуюся в нехитрый слоган: “Россия – для русских!”, тем, для кого слово “еврей” аккумулирует едва ли не все недостатки рода человеческого – от патологической жадности до беспредельной трусости. Ее полезно было бы прочесть нашим так называемым патриотам, искренне полагающим, что наиболее эффективный способ спасения России – в побивании любыми средствами (осквернение кладбищ, взрывы в синагогах, квоты на профессию etc.) “лиц еврейской национальности”. Впрочем, понятно, что сослагательное наклонение в данном случае так и останется сослагательным.

В поисках себя

Григорий Померанц. Записки гадкого утенка. – М.: Моск. рабочий, 1998.

Рожденный летать изначально обречен постоянно чувствовать себя на птичьих правах. Это не закон природы, но не менее незыблемый закон человеческого общества – как правило, довольно жестокого и не очень справедливого.

Представлять автора серьезному читателю нет необходимости – его известность давно перешагнула пределы России.

Книга открывается главой “В поисках потерянного стиля”. Отшлифованное до зеркального блеска бюффоновское определение “Стиль – это человек” уже две с лишним сотни лет цитируют к месту и не к месту, при этом редко понимая до конца смысл великолепного афоризма. Тот смысл, который имел в виду Андрей Синявский, говоря вроде бы иронически и одновременно на полном серьезе о своих стилистических расхождениях с властью. В помощь особо непонятливым Шопенгауэр растолковал: “Стиль – физиономия ума, менее обманчивая, чем настоящая физиономия. Подражать чужому стилю – все равно, что носить маску”. Померанц добавляет: стиль – это это внутреннее зернышко человека, его чувство истины и в то же время – установка на определенного собеседника. “То, что я пишу, – честно предупреждает он, — для гадких утят. Для тех, кто хочет найти не другой птичий двор, а самих себя. Если вам этого не хочется, если какой-то улучшенный птичий двор вам нравится, не читайте дальше. Это не для вас. <…> Я не хочу вас соблазнять и делать несчастными, сбивать с вашей дороги”. (Помните, конечно, у О. Генри: дело не в дорогах, которые мы выбираем, а в том, что внутри нас заставляет выбрать ту или иную дорогу…)

Гадкий утенок – ключевой образ книги. Он идет по своей тропке без какой-либо видимой цели, обходя стороной большие дороги и птичьи дворы, твердо зная: на каждом птичьем дворе его будут клевать. У Андерсена все заканчивается так, как и должно быть в доброй сказке: нашел горемыка единокровных братьев, погляделся в воду и почувствовал себя своим среди своих. Happy end! В жизни так не бывает. Прежде всего потому, что Лебедь – нечто идеальное, подобие Бога. А мы, гадкие утята, в лучшем случае, можем лишь на краткие мгновения ощутить себя в полете. А потом снова оказаться на земле, беспомощно трепыхая крыльями. “Может быть, все мы немножечко лебеди, – грустно замечает автор, – каждый из нас по-своему лебедь. <…> И катастрофически быстро забываем свою лебединость в современной жизни, где так много быстроты – и так мало тишины”. И далее: “Гадкий утенок – существо переходное. <…> Ему не дано совершенства. Его дело – жить ради лучшего, которое приходит изнутри и стучится в сердце. Ради лучшего, которое когда-нибудь, к кому-нибудь достучится”.

Написать кратко об этой книге невероятно трудно – все время хочется цитировать целыми абзацами; можно раскрывать ее почти наугад: “Я вырос человеком воздуха – без почвы, без традиций и без тоски по ним. Я доверяю только личности, раздетой от всех условностей истории, оголенной, как гол я свм…”. Или: “Я прошел через всю войну и совершенно убежден, что русский человек больше всего чувствует себя человеком именно у бездны на краю (а не в мирной добропорядочной обстановке; не в доме, который построил Джек. Об этот эффект бездны Гитлер и расшибся…). А потом герои снова становятся пьяницами, разгильдяями и ворами”. Или: “Идеи, способные овладевать массами и стать материальной силой – не мои идеи. Мне хочется передать гадким утятам свой опыт – как выносить историю, а не командовать ею; и при любых зигзагах находить пути медленной помощи. Мне хочется оставить им в наследство стиль спора – без расчета на выигрыш”.

Можно соглашаться или не соглашаться с автором, восхищаться неожиданными поворотами мысли и отточенностью формулировок или ожесточенно полемизировать с ним (к последнему варианту ему не привыкать). Нельзя только оставаться равнодушным.

В аннотации жанр книги обозначен как мемуарная проза. Это и так, и не так. На самом деле “Записки…” представляют собой редкостный сплав мемуаров, философии и эссеистики. Иного, впрочем, в данном случае ожидать и не приходилось. Автор – не тот человек, чтобы бесстрастно знакомить читателя с эпизодами собственной биографии: родился – учился – женился… Григорий Померанц – знаковая фигура в отечественной культуре и диссидентском движении, его работы, как правило, становились событием, вызывали бурные дискуссии.

“Записки гадкого утенка” – книга из разряда итоговых. На ее страницах восемь десятилетий жизни одного человека неразрывно переплелись с историей страны: детство мальчика из интеллигентской семьи, рано ощутившего свою

“гадкоутеночность” (по пятому пункту); ифлийская юность, подарившая общение с незаурядными людьми и определившая всю дальнейшую судьбу; война – практически от звонка до звонка (Главы, ей посвященные, могут быть отнесены к лучшим образцам военных мемуаров); ГУЛАГ; годы существования на птичьих правах…

Степень искренности при этом такова, что возникает эффект живого общения. Григорий Померанц никогда не стремился быть злободневным, и потому его работы 20- и 30-летней давности, цитируемые в “Записках…” не воспринимаются сегодня как устаревшие. Да они и не могут устареть.