Лихая гастроль

* * *

Неожиданно в дверь постучали. Епифанцев с удивлением посмотрел на Аристарха, который лишь пожал плечами, что, по всей видимости, должно было означать: «Вы, ваше сиятельство, антрепренер, вам и отвечать».

Надо признать, что незапланированных визитов Феоктист Евграфович не терпел в силу их непредсказуемости. Самое время похватать вещички и поспешать на отходящий пароход. А вместо этого придется какого-то ротозея занимать долгими разговорами.

Одно дело какой-то поклонник, спешащий выразить Федору Ивановичу свое восхищение его несравненным талантом, – такого и выпроводить не грех! – другое дело представитель местной управы, для которого за честь посидеть со знаменитостью, выпить с ним чайку, и вот отделаться от такого будет крайне сложно.

В дверь вновь постучали, на сей раз нетерпеливей и громче. Стало понятно, что просто так не отсидеться.

Приложив палец к губам, Феоктист Евграфович подошел к двери и слегка приоткрыл ее. В щель просунулась острая любопытствующая физиономия.

– Что же вы такое творите, милостивый государь, – покачал головой Епифанцев. – Федор Иванович отдыхать изволит. Устал, а вы безобразничаете.

– Вы запамятовали, Феоктист Евграфович, – скороговоркой заговорил гость, – я корреспондент «Коломенского вестника» Трошин Георгий Гаврилович. Вы обещали устроить мне встречу с Федором Ивановичем.

– Кхм…

– И даже за протекцию взяли красненькую.

Феоктист Евграфович сдержанно кашлянул. А газетчик, разглядев во взгляде Епифанцева нерешительность, напирал:

– А наши читатели ждут-с! Иначе никак нельзя, уже и анонс даден. На всю страницу!

– Феоктист Евграфович, кого же ты там в дверях томишь? – пророкотал со своего места Аристарх. – Пущай заходит. Ежели публика хочет знать обо мне, так отчего же не рассказать. Запускай репортера!

Сгорбившись в три погибели, как если бы он тащил на своих плечах непомерную ношу, в комнату вошел худенький тщедушный репортер.

– Покорнейше прошу меня извинить, но наши читатели… Им очень бы хотелось узнать о планах Федора Ивановича на ближайшее время, а еще узнать, как ему понравился наш город.

Аристарх Ксенофонтович отложил бутылочку в сторонку. Пьяным не выглядел, блестели лишь глаза, но то от эмоционального возбуждения.

– Город хорош, понравился. Особенно дамы. Ха-ха! Что еще хотел услышать, милейший?

– С чего началось ваше пение, Федор Иванович?

– Кхм… кхм, – со значением откашлялся талант. – Поначалу хористом был, в архиерейском хоре пел. Правда, сразу был отмечен – пел так, что свечи в паникадилах гасли. Вот меня и просили особенно не напрягаться. А то ты, дескать, весь огонь перед образами потушишь. А это не дело. Потом в Уфу пробрался, там пел… хотя какое пел, – махнул рукой артист. – Все больше мешки с провиантом таскал. Ты, дескать, парень силы недюжинной, вот и неси. Так что я натаскался. А однажды с бурлаками даже баржу тянул.

– А как вы в первый раз партию спели?

Аристарх Ксенофонтович покосился на диван, за которым была спрятана наполовину выпитая бутылка красного вина. Приосанившись, как и положено человеку значительному, заговорил:

– Тут как-то отъехали мы в Нижний Новгород, а главный наш певец в запой ушел. Пробовали мы его отваром из боярышника отпаивать, но ничего не помогает. Он знай только орет: «Водки хочу! Несите белоголовки, а то подохну!» Что тут сделаешь, пришлось нести, а то и в самом деле околеет, а нам от того неудобство сплошное. А тут уже и время спектакля подошло. Вроде бы и отпоили, начал людей понемногу узнавать, да трясучка его замучила. Вот хозяин и говорит, ты бы, Федька, спел за него сольную партию. А что мне сказать? Я и говорю: спою! Отчего ж не спеть-то… А только когда я в образ вошел и на стул садился, так мимо него и пролетел, прямо на сцену грохнулся. Ха-ха! Грохот был. Поначалу все посмеялись, а потом ничего, хлопками поддержали. С тех пор всегда смотрю, куда сажусь. Я так считаю, это к удаче, когда впервые выступаешь и со стула падаешь, – стало быть, карьера на взлет пойдет.

– Вы как-то об этом случае рассказывали в «Московском курьере», только ведь этот казус произошел не в Нижнем Новгороде, а в Тифлисе.

Обескуражить великого артиста было трудно.

– Может быть, и в Тифлисе. Всего-то и не упомнишь. Тогда я еще уроки пения брал у Рогатова.

Корреспондент быстро черкал карандашом в блокноте. Приподняв голову, он произнес:

– А может быть, не Рогатов, а Усатов?

Аристарх Ксенофонтович внимательно посмотрел на корреспондента, который уже откровенно ему докучал.

– Может, и Усатов, а только у меня всегда была плохая память на фамилии.

– А какие партии вы исполняли в последнее время?

– Когда выступал в частном театре Морозова, то пел…

Подняв голову, корреспондент удивленно спросил:

– Вы, наверное, хотели сказать, в Московской частной русской опере Мамонтова?

– Ну да, – удивленно протянул Аристарх Ксенофонтович, – я так и сказал. Вам что-то не понравилось?

– Извините меня покорнейше, – ответил газетчик, – мне просто послышалось.

– Так вот, когда я у Мамонтова в оперном театре выступал, то пел «Мефистофиля» Римского-Корсакова. «Фига-а-ро-о та-ам! Фига-а-ро-о зде-есь!»

– Ха-ха-ха! – добродушно рассмеялся репортер. – Я слышал, Федор Иванович, что вы большой шутник, но вот только никак не думал, что до такой степени. С вашего позволения, можно я напишу читателям про эту шутку?

– Валяй! – отмахнулся Аристарх. – Пиши что хочешь. Только мне сейчас с гаммами поупражняться бы нужно, а то подзабывать я их стал; а ты бы шел к себе, приятель. – И, широко открыв рот, затянул в голос, отчего у присутствующих мгновенно заложило уши.

Откланявшись, корреспондент ушел.

Аристарх Ксенофонтович поднялся и закрыл дверь на задвижку с твердым намерением больше никого не впускать.

– У-уф! Уморил!

– Уходить надо, говорю, – высказался Епифанцев. – Берем извозчика и едем!

– Так куда же мы сейчас поедем, Феоктист Евграфович? Мне как артисту положен отдых. После такого спектакля, как нынешний, мне бы два дня отсыпаться следовало. А потом почитательницы как бы, того… не разобиделись!

– Не разобидятся! – заверил Епифанцев. Подхватив чемодан, добавил: – Еще не хватает, чтобы нас тут кто-нибудь признал. Вот тогда нам точно будет не до путешествий.

Тяжело вздохнув, Аристарх Ксенофонтович подхватил небольшой кожаный чемоданчик, весьма напоминающий тот, в котором у земских врачей находятся медицинские инструменты и лекарства, и шагнул к двери.

– Только я умоляю вас, Аристарх, не представляйтесь в гостинице Шаляпиным. Народ там разный, часто очень ушлый, могут быть и такие, кто с артистом водят знакомство, так что держитесь от неприятностей подальше.

– Так куда мы?

– В Вологду поедем.

– Ха-ха! – весело рассмеялся Аристарх. – А не рано ли нам на Север? Одно дело – фараоны переправят, и другое дело по собственной воле угодить.

– Я уже договорился, нас там ждут. Афиши о предстоящем выступлении уже по всему городу развешаны, обещаю невиданный аншлаг!

– А далее куда?

– А далее по Северной Двине в Архангельск. Народ там не избалованный выступлениями, так что наше появление будет очень кстати.

Пианист довольно заулыбался.

– Десять лет назад это был мой любимый маршрут. Вы даже не представляете, господа, какие там делаются большие ставки! Пароход из Вологды до Архангельска идет три дня, и за это время я трижды наживал целое состояние и столько же раз спускал его.

– Ты бы лучше рассказал о том, как пришлось тебе удирать через иллюминатор.

– Было дело, – согласился Марк Модестович. – Удирал в одних подштанниках.

– Во-во! – с готовностью подхватил Епифанцев. – Вот таким я тебя и подобрал.

– За что я вам премного благодарен, – пианист приложил к груди ладони.

Загасив сигарету, поднялась Марианна.

– Что ж, я тоже пойду собираться.

Марк Модестович Краснощеков, тридцати пяти лет от роду, был высоким и сухощавым дядькой, нескладным и невероятно тощим. Когда он наклонялся или поворачивался, то невольно возникало ощущение, что должен послышаться скрип высохшего дерева. Да и голос его был с хрипотцой, невероятно сухой, напоминавший скрип несмазанной уключины. Несуразность его внешности забывалась немедля, как только он садился за рояль и извлекал первые аккорды. В этот момент не было слышно ни его трескучего голоса, ни картавости, из-за которой порой невозможно было разобрать, что же он хотел сказать. Бросалась в глаза лишь его одержимость, с которой он извлекал аккорды из рояля, составляя с инструментом единое существо. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: Марк Модестович учился в частном музыкальном училище Гнесиных и считался весьма даровитым молодым человеком. Его одаренность выделяла не только Елена Гнесина, весьма строгая особа, но и ее брат Михаил – ученик Римского-Корсакова. На последнем году обучения Марк должен был отправиться в Италию как один из лучших учеников для дальнейшего обучения теории музыки. Однако добраться до Италии ему не довелось – он влюбился в публичную женщину Ефросинью Мельникову, или просто Зизи, – бывшую актрису опереточной труппы московского театра «Аквариум». Отношения музыканта и Зизи развивались стремительно, там было множество цветов, страстей, кипящих через край, долгих объяснений и оправданной ревности. Однако это не помешало ему сделать Зизи предложение, которое она приняла после некоторого раздумья.

По выражению самого Краснощекова, следующий год после свадьбы был в его жизни наилучшим. Они организовали музыкальные номера, в которых Ефросинья пела, а он аккомпанировал ей на пианино. Со своими номерами они разъезжали по всей России и имели неплохой доход. Особый успех супруги имели на речных пароходах, где публика всегда была чувствительной к различного рода развлечениям. Так продолжалось до тех самых пор, пока на пути из Самары до Казани Ефросинья не приглянулась французскому маркизу Артуру де Сорсо. После двухчасового натиска, отличавшегося французской изысканностью и дерзостью, Ефросинья сдалась и все свободное время проводила в каюте маркиза. Надо думать, они занимались там не только светскими разговорами и праздным музицированием. В завершение путешествия Ефросинья сошла с маркизом в Казани, пожелав прежнему сожителю столь же крепкой любви. А вскоре до Марка дошел слушок, что маркиз проиграл певицу в карты купцу первой гильдии Самсону Горохову, главе пароходной компании «Самсон и сыновья». Дама не затерялась, некоторое время она была его приживалкой и затем сумела открыть доходный дом в Самаре, где проживает и поныне. Краснощекову не однажды хотелось наведаться к бывшей возлюбленной, вот только никак не хватало духу.

Весь следующий год Марк зарабатывал тем, что играл на улицах, пока на него не обратил внимание Феоктист Евграфович, он же и предложил ему поработать у него пианистом.

Неожиданно дверь приоткрылась, и в комнату вошла Марианна.

– Господа, вы слишком громко разговариваете и своим поведением вы привлекаете к себе внимание. А в нашем деле нужно быть очень осторожными.

Аристарх Ксенофонтович поспешно шагнул навстречу вошедшей девушке.

– Марианна, душенька, как вы себя чувствуете?

– Пароход отходит через час. Так что у нас не так много времени. А вас я хочу, сударь, предупредить, чтобы вы не играли в карты, – посмотрела она строго на Аристарха. – Помните, что было в прошлый раз?

– Фрагментарно, – выдавил из себя певец.

Марианна была едва ли не единственным существом, которого он опасался.

– А я вам напомню. В прошлый раз вы проиграли всю свою долю, сударь. Так что если случится нечто подобное в этот раз, так можете на меня не рассчитывать.

Развернувшись, девушка ушла, оставив после себя аромат легких духов, замешанных на сигаретном дыме.

– Наше предприятие нужно расширять, – неожиданно высказался Епифанцев.

– Что вы имеете в виду, Феоктист Евграфович? – спросил Худородов, слегка нахмурившись.

– Гастроли Шаляпина – это, конечно же, хорошо, но в нашем коллективе должна быть женщина. Чарующая женщина, с магнетизмом, которую захотят увидеть все без исключения.

– Она должна быть популярной.

– Несомненно.

– И кого же вы имеете в виду?

– Я имею в виду певицу Мариинского театра Анастасию Дмитриевну Мальцеву, – торжественно обвел Епифанцев долгим взглядом соратников.

Анастасию Мальцеву называли «русской Золушкой», благодаря своему несравненному таланту она превратилась из простой горничной в одну из самых богатых и известных женщин России, а ее граммофонные записи расходились огромными тиражами. В России не было человека, который не слышал бы ее чарующего голоса.

– Вот как, – даже не пытался скрыть своего удивления Марк Модестович. – Надеюсь, что вы уже отыскали подходящую кандидатуру на роль Мальцевой?

– Да, я ее нашел.

– И кто же она?

– Эта женщина отлично поет, хорошо держится на сцене, она обладает знаменитой «мальцевской улыбкой», покорившей всю Россию. Уверен, она вам понравится. Впрочем, вы ее знаете, это Ефросинья Мельникова. – И, посмотрев на нахмурившегося Марка Модестовича, спросил: – Надеюсь, вы не будете возражать против такого решения.

– Не буду, – глухо произнес Краснощеков. Для него не было загадкой, почему его бывшая благоверная дала свое согласие на подобную аферу. В ней всегда жил дьяволенок, возможно, что она просто устала от семейного быта и решила окунуться в атмосферу праздника.

– Если вы как-то рассчитываете на меня, что я могу ее удержать, – пожал Марк плечами, – то напрасно. У нас с Фросей все кончено, я не имею на нее никакого влияния.

– Никто ни на кого не рассчитывает, здесь чисто коммерческий подход, – убедил Епифанцев. – Ее голос очень похож на голос Мальцевой, мы организуем ей концерты, от чего она будет получать свою долю. А это весьма неплохие капиталы, господа! Ефросинья пообещала привести свою подругу, певицу из опереточного театра, которая будет работать как итальянская актриса Каваллини.

– Узнаю свою благоверную, – невесело хмыкнул Марк, – она просто не может без приключений.

– Сейчас мы едем на пароходе, а выступления будем организовывать в крупных городах. Все уже подготовлено, в том числе и публика. А Ефросинья со своей подругой к нам присоединятся через два часа. – Посмотрев на часы, добавил: – Впрочем, уже через полтора.

Глава 3
ПРОПИВШИЙСЯ АРТИСТ

Не без труда разлепив глаза, Аристарх Ксенофонтович увидел, что на расстоянии вытянутой руки над ним навис потолок. Сердце болезненно сжалось: неужели каталажка? Последний раз нависающий свод он лицезрел ровно четыре года назад, когда в «Яре» решил утащить серебряные ложки (разумеется, в память о приятном времяпрепровождении). Однако во дворе заведения он был схвачен бдительными половыми и в изрядно помятом состоянии препровожден в полицейский околоток. Целую неделю Худородова продержали вместе с бродягами и нищими. Скученность в темнице была таковой, что спать ему пришлось на крохотном пятачке, подтянув под подбородок ноги. Так что его костюм и сорочка, купленные для парадных выходов, пришли в полнейшую негодность.

Если это каземат, то должен быть застоявшийся запах грязных тел, оставленный многими поколениями сидельцев, которым должны быть пропитаны все стены. Однако в помещении было свежо и даже как-то зябко. Лицо обдувал свежий ветерок. Обстановка была вполне сносной, если не считать страшной сухоты, которая буквально раздирала глотку.

Аристарх Ксенофонтович попытался вспомнить вчерашний день, но на ум не приходило ничего, кроме обрывочных размазанных воспоминаний. Самое яркое среди них: обнаженные женские плечи. Девица, с которой он провел вечер, очень напоминала буфетчицу Маньку из Ярославского театра (в прошлом году он околачивался там целый месяц); помнится, во время каждого антракта она угощала его пшеничным хлебом с маслом. При мысли о Маньке губы Аристарха Ксенофонтовича сами собой растянулись в блаженную улыбку: «Весьма сдобная барышня!» На какое-то время он даже позабыл о низко нависающем своде. Вскоре его мысли обрели прежнее направление: хотя, пожалуй, Манька будет поаппетитнее, а давешняя была еще не сформировавшаяся, будто воспитанница Бестужевских курсов.

В самом углу потолка Аристарх Ксенофонтович заприметил небольшую плесень, по которой отважно полз усатый прусак.

А может, это подвал, куда его заперли половые за неоплаченный ужин? Подобная история приключилась с ним в прошлом году, когда он по доброте душевной пригласил в ресторан всю труппу Ярославского театра, позабыв при этом захватить кошелек. Разгневанный хозяин продержал его в подвале три дня на сухомятке и, не добившись денег, велел выставить за порог без подштанников и не подпускать к заведению на пушечный выстрел. Впрочем, для Аристарха Ксенофонтовича это была небольшая потеря – из Ярославля он собирался в скором времени съезжать и возвращаться был не намерен.

И тут до его слуха докатилась мерная работа какого-то назойливого механизма, то и дело сбивавшего мыслительный процесс. Оглядевшись, он с удивлением обнаружил, что находится в небольшой тесной каюте, в которой с трудом умещались кровать и крохотный столик. Одно хорошо, что пребывал не в каталажке! Скверно другое – непонятно, что он здесь делает и куда направляется? Глянув в иллюминатор, Худородов увидел огромное, обитое жестью деревянное вращающееся колесо, пускавшее брызги во все стороны; крутой каменистый берег, на вершине которого стояла рыжая буренка с отощавшими боками, наблюдавшая за движением парохода.

Дверь вдруг отворилась, и в каюту протиснулся Феоктист Евграфович, взявший на себя роль опекуна.

– Где мы сейчас?

– На пароходе «Самсон». Катаемся по Москве-реке. Скоро к Москве пристанем.

– Вот оно что… Башка раскалывается, – признался Худородов, когда тот опустился на единственный стул.

Феоктист Евграфович лишь хмыкнул:

– Котелок-то ваш, чай, не чугунный. Как же ему не болеть, когда вы, милостивый государь, выпили зараз четыре бутылки мадеры, а потом еще водочкой усугубили.

События минувшего дня понемногу стали приобретать контуры. Вот только собрать их в единое целое не удавалось, уж слишком расплывчатыми были очертания. Помнится, пустые бутылки швыряли с верхней палубы в воду на дальность, и из восьми претендентов на главный приз – ящик шампанского – он одержал безоговорочную победу.

– А как же закусь? – неуверенно спросил Худородов. – Не мог же я без еды водку жрать.

Феоктист Евграфович только скривился:

– А вы, милостивый государь, заявили во всеуслышание, что черная икра с пшеничным хлебом не для таких великих артистов, как вы. И в Париже вам яства подавали куда похлебосольнее.

Аристарх Худородов невесело кашлянул. Оглядев себя, он с удивлением увидел, что вместо атласной сорочки с вышитыми красными петухами, купленной на прошлой неделе в Гостином дворе за пятьдесят рублев, на нем было серое с темными пятнами рубище, с узким свалявшимся пояском, в каком обычно божьи странники отправляются по святым местам.

– А это что еще за чудеса? – удивленно спросил Худородов, потянув за короткий конец пояса.

В голове чего-то не складывалось, чем больше он трезвел, тем больше оставалось загадок.

– А это вы, батенька, – с ехидцей заговорил Феоктист Евграфович, – утверждали, что пресытились светской жизнью, что надоело вам вести праздный образ жизни, как блохе безбожной, и вы желаете быть чернецом в Соловецком монастыре. Что, дескать, все в вашем роду были монахами и божьими странниками, и вы от них отставать не желаете.

– Да ну?! Неужели так и сказал? – удивленно вытаращил глаза Аристарх.

– Так и сказал.

– А рубище откуда взялось? Неужто какого-то монаха раздел?

– А рубище, батенька, вы купили у какого-то бродяги за сто пятьдесят рублей, а еще в придачу ему и свою сорочку отдали.

– Ту, что петухами расшита? – убито спросил Худородов.

– Ее самую, – кивнул Феоктист Евграфович.

Худородов неодобрительно покачал головой: чего только не учудишь по пьяному делу. Ладно, хоть без побоев из этого беспамятства выбрался, а то, бывало, рожу набьют, а кто посмел руку на артиста поднять, так и не вспомнишь.

– А ты чего смотрел, когда я рубашку отдавал? – укоризненно спросил Худородов.

– А я в это время вас за ноги держал, батенька, когда вы орали, что нет больше моченьки в безбожии жить и что вы желаете реку тотчас переплыть, чтобы поближе к святым местам быть.

Лицо Аристарха заметно скисло, на нем было написано, что в ближайшие сутки он попробует обойтись без продолжительного возлияния. Однако удручающее выражение вскоре прошло.

– Видишь, Феоктист Евграфович, как я к святости тянусь, – не без гордости протянул он. – Сложись все иначе, так я уже наверняка архиереем бы сделался. Святым посохом путь веры грешникам указывал бы. Значит, не настолько я грешен, как в мыслях своих. А то, стыдно говорить, мне всю ночь голые бабы мерещились.

– А они и не мерещились, батенька, – разубедил Епифанцев, – вы ведь всю ночь с голыми бабами провели, только под самое утро я их метлой вытурил. Неужто ничего не помните?

Худородов виновато захлопал глазами, еще один ребус, который предстояло решить. Голова так и лопается от напряжения.

– Бабьи плечи помню, а вот остальное… нет, – честно признался Аристарх Ксенофонтович. – Ишь ты, чего они, проклятущие, с мужиками выделывают, – прогудел он уважительно. – Видать, день сегодня не заладится. Ты бы вот чего, Феоктист Евграфович, принес бы мне рубашку, не шастать же мне по пароходу в этом рубище.

– Это какую же? – ехидно прищурился Епифанцев.

– Желтую шелковую.

– Так и ее тоже нет, сударь, – злорадно развел руками Феоктист Евграфович.

– Это отчего же? – подивился артист, задумчиво почесывая широкой пятерней макушку.

– А оттого, милостивый государь, что вы ее тоже отдали. Так и кричали на весь пароход, что великому артисту, как вы, не подобает в таких одеждах хаживать. Что будто в вашем имении в Париже две дюжины шкафов костюмами и смокингами забиты. Что будто бы вы каждый день новую одежду надеваете.

– Так и сказал? – пуще прежнего подивился Аристарх Ксенофонтович.

– Так и сказали, батенька, – уверил Епифанцев. – А чего же не сказать – ясное дело, язык-то без костей. Мы, в отличие от вас, по всяким Парижам не разъезжаем, вот потому и ходим в чем бог послал, – потянул он пальцами за отворот зеленого сюртука.

– Так что же мне, так и шляться, что ли, по пароходу в этом рубище? – невесело протянул Аристарх Ксенофонтович. – Чай я не босяк какой-нибудь, я бас всея Руси! Сам Федор Иванович Шаляпин, – произнес он величаво, ткнув перстом в небо.

– Полноте вам, батенька, – отмахнулся Феоктист Евграфович. – Вам бы нотную грамоту подучить, а то орете, как лось во время гона! А рубашку возьмите, – бросил он на кровать косоворотку. – Это, конечно, не фраки, коими у вас в Париже все комнаты забиты, но у нас в России нынче все так ходят.

Прозвучал длинный гудок: капитан поприветствовал идущий по встречному курсу пароход – точную копию «Самсона». На открытой третьей палубе с зонтиками в руках прохаживались дамы в длинных белых платьях. Барышню, находившуюся у самого борта, Аристарх сумел рассмотреть в деталях: молодая, какой может быть только гимназистка седьмого класса, с длинной гибкой шеей, как у лебедушки, и с подчеркнутой талией. Она помахала проходящему пароходу узкой кистью и спряталась за надпалубные надстройки. В борт ударила встречная волна, слегка колыхнув пароход.

Надев косоворотку, Худородов глянул в зеркало. На вид обыкновенный купчина, каких только на одном пароходе наберется полтора десятка.

– Где же мой портфель? – завертел артист лохматой головой.

– А зачем он вам, батенька? – хмыкнул невесело Епифанцев.

– Надо бы того… опохмелиться! А то жар внутри такой, что житья никакого! Будто бы печь! У меня там гонорар лежит.

– Только ведь нет более портфеля, – развел руками Феоктист Евграфович.

– То есть как нет?! – едва не подскочил на месте артист.

– А вот так, нет… Давеча вы сели в покер играть с одним капитаном-кавалеристом – так продулись враз! Поначалу вам везло, на целую тысячу его обыграли, а потом целых шесть отдали.

– Так что же вы меня не оттащили? – обиженно прогудел артист.

– Да разве такую махину оттащишь? – не на шутку осерчал Епифанцев. – Я за левую руку держу, Марк Модестович за правую тянет, а ты нас как котят с себя сбрасываешь и дальше играешь. Марианна даже подходила, так вы и ее не послушали. Совестно, право! – покачал он головой.

Прошедший день понемногу приобретал все более отчетливые рисунки. Откуда-то из закоулков подсознания, едва покачиваясь, выплыл игральный стол, на котором был разложен полукругом аккуратный пасьянс. Со стороны он сумел рассмотреть даже себя, нервно поглядывающего на «открытые магазины». А над картами нависала круглая физиономия кавалериста с широкими черными усами.

– Неловко как-то, – согласился Худородов. – Так что же делать?

– А чего вам делать еще, милейший? – усмехнулся Епифанцев. – Для вас ведь три тысячи рубликов – это всего лишь скорлупки от орешков. Вы же так и кричали, что по всей России у вас две дюжины доходных домов, не считая трех заводов мануфактуры. Коли уж вы так богаты, так, может быть, поделились бы с нами, со своими компаньонами?

Аристарх Ксенофонтович только отмахнулся.

– Какое там! Мне бы сейчас хоть на чарку наскрести. Может, уважишь, Феоктист Евграфович, а уж я твое добро не позабуду!

– Ладно, сочтемся, – кивнул Епифанцев. – Будет тебе чарка. А это что за газета? – показал он на стол, где лежал вчетверо сложенный замасленный листок.

– Сам-то я газет не читаю, – сказал артист. – Видать, от капитана осталось, когда он на ней воблу резал. Человек он военный, следит за новостями.

Аристарх Ксенофонтович даже улыбнулся, довольный тем, что память понемногу возвращалась.

Феоктист Евграфович поднял со стола газету, прочитал название: «Московский вестник». Именно в ней отражались наиболее значимые события прошедшего дня. А таких, судя по количеству написанного, набиралось немало. Не было дня, чтобы в губернский город не заглянула какая-нибудь знаменитость или значимая персона, которой непременно отводилось немало газетных полос. А уж торжествам – юбилеям важных особ, свадьбам их отпрысков, балам, устраиваемым губернатором, – отводилась целая страница, где непременно расписывалось, в какие именно наряды были одеты гости. Подсчитывалось число украшений – бриллиантов с изумрудами, – которые были на дамах. Порой на балах набиралось такое огромное количество украшений, что они свободно могли бы соперничать с Алмазным фондом.

И уже ниже, в конце четвертой страницы, давались объявления разного толка. По большей части преобладали объявления о знакомстве на предмет создания крепких (но часто и необязательных) отношений с молодым человеком (барышней). Здесь же женщины искали серьезного покровителя, а мужчины – воплощение своей мечты. Нередко им удавалось встретить именно то, чего они желали. Здесь же помещались объявления разного толка: начиная от продажи египетских котят до корма для «говорящих попугаев». В этот раз внимание Епифанцева привлекло объявление:

«Чиновник с восьмилетним стажем и непорочным формуляром с окладом в 150 руб. уплатит 1000 руб. всякому лицу, который отыщет для него место с окладом в 250 руб. Предложения прошу высылать по адресу Ямская, дом. 14, кв. 5».

На этой же странице, только несколько ниже, Феоктист Евграфович прочитал еще одно объявление:

«Срочно продаю родовое имение на Подколокольном переулке. Дом князя Курагина».

Свернув газету вчетверо, Феоктист Евграфович довольно хмыкнул:

– Ну, чего разлегся тут, бас ты наш косолапый, поднимайся! Дело у меня в Москве имеется.

– Чарочку бы поднести… – взмолился Аристарх Ксенофонтович.

– Будет тебе чарочка, только ты давай поторапливайся! Через час в Москве выходим!

Выйдя из каюты, Феоктист Евграфович заторопился на палубу, где его ожидала Ефросинья Мельникова с подругой. Неделю назад они побывали в Елабуге, где Фрося, представившись знаменитой Анастасией Мальцевой, устроила три концерта. Успех был ошеломляющим! Публика заставляла ее бисировать по пятнадцать, двадцать раз. На сцену вместе с букетами летели деньги, которые просто собирали в большие корзины, а один из поклонников подарил певице огромный букет, сделанный из пятисотрублевок. Фросе предстояло выступить еще в Нижнем Новгороде, уже облепленном огромными афишами о предстоящих гастролях знаменитой Анастасии Мальцевой.

На палубе Феоктист Евграфович увидел Краснощекова, о чем-то разговаривающего с Ефросиньей.

– Вот что, Марк, мне с Аристархом нужно будет задержаться на некоторое время в Москве…

– Неожиданно как-то.

– Намечается интересное дельце, уж не хотелось бы отказать себе в удовольствии… А ты давай езжай по «железке» в Нижний вместе с дамами. Остановишься в «Парижском подворье», там все предусмотрено. Проведешь два концерта – и назад!

– Может, сделаем три? Публика ее хорошо встречает.

– Не стоит. Слишком рискованно.

– Может, все-таки подключить Аристарха?

– Слишком непредсказуем наш Шаляпин; да и намозолили мы с ним глаза по всей России-матушке, не ровен час, полиция заинтересуется. Помнишь, как его журналист пытал?

– Помню.

– Не нравится мне все это!

– Меня тоже насторожило.

– А Мальцева – человек новый, но давно на слуху, а видеть ее мало кому доводилось. Не подведешь?

– Сделаю все, что смогу, Феоктист Евграфович.

Кивнув на прощание, Епифанцев заторопился в каюту.