Loe raamatut: «Личный паноптикум. Приключения Руднева»

Глава 1

Лето в тот год выдалось жарким и сухим. В воздухе над Пречистенкой медовый запах липового цвета мешался с душным запахом пыли, которой были покрыты и мостовая, и дома, и окна в домах, и цветущие липы, и поникшие головки пионов, и подвядшие, но настырно тянущиеся к солнцу пурпурные соцветия наперстянки.

Понурые цветы в саду Рудневского особняка, а пуще того, запыленные окна особенно волновали старого дворецкого Тимофея Кондратьевича, и он ворчливо сетовал об том барину и его управляющему.

Фридрих Карлович Белецкий, управляющий при Рудневе, а также его личный секретарь, примостился на краю подоконника, скрестив на груди руки, и терпеливо ожидал, когда запал дворецкого спадет и можно будет без риска обидеть старика отправить его с каким-нибудь поручением и тем самым прекратить бессмысленный разговор. Белецкий был человеком исключительно практическим и смысла в переживаниях Тимофея Кондратьевича не видел, прекрасно понимая, что, покуда зной не спадет, цветы будут вянуть, а окна пылиться.

Что до хозяина дома, Дмитрия Николаевича Руднева, то он и вовсе не слушал старого слугу, хотя время от времени участливо кивал и поддакивал.

Дмитрию Николаевичу в тот момент не давал покоя совсем иной вопрос, которым он, надо заметить, был не на шутку раздосадован. Беспокоил Руднева заказ на парный портрет, за который ему совершенно не хотелось браться, но и отказаться от которого он не видел никакой возможности.

Дмитрий Николаевич Руднев был известным художником, писавшим в романтическом стиле английских прерафаэлитов. В последнее время направление это сделалось очень модным среди ценителей живописи из высшего света, а потому работы Руднева бойко расходились по галереям и художественным салонам, а кроме того, к нему поступало немало заказов, в основном на дамские портреты, стилизованные под куртуазные или античные сюжеты. По большому счету нужды в этих заказах у Дмитрия Николаевича не было, поскольку к его знатному имени прилагалось совсем немалое состояние, но чаще всего Руднев брал их охотно, обозначая заказчику лишь то условие, что выбор образа и антуража он оставляет за собой.

Тот заказ, о котором думал Дмитрий Николаевич под аккомпанемент надтреснутого голоса старика-дворецкого, поступил от едва ли не самого состоятельного московского фабриканта, чванливого грубого человека, свято верующего в то, что он может купить все, чего только пожелает или что изволит пожелать его единственная любимая дочь. И если сам он желал в основном статусности, полезных знакомств и чиновничьей покладистости, то у дочери его, получившей образование в элитном пансионе, желания были куда как более затейливые, а по мнению самой девицы, возвышенные и утонченные.

Одно время барышня эта увлекалась древностями. Она повелела вырубить половину парка при московской усадьбе отца и установить там миниатюрную копию египетского сфинкса высотой в десять аршин. После она прознала, что какая-то там светская львица в Париже ввела моду на ручных экзотических животных, и папаша выписал своей ненаглядной дочурке китайскую мартышку, с коей та являлась на все приемы, пока однажды обезьяна не сорвалась с цепочки и не устроила немыслимый переполох на балу самого генерал-губернатора. Далее просвещенная девица загорелась любовью к театру и даже хотела сама начать играть на сцене, но тут родитель проявил строгость и этакое срамное занятие дочери запретил строго-настрого. Барышня, как полагается, неделю обиженно поплакала, а после придумала достойную замену несложившейся связи с Мельпоменой. Дабы удовлетворить страсть к высокому искусству, а еще и приобщить к нему папашу, неугомонная девица решила заказать парный портрет себя и отца в образе Шекспировских Миранды и Просперо. Тут-то ей и подвернулся художник-романтик господин Руднев.

Дочка заводчика водила дружбу с некой особой, отношения с которой у Дмитрия Николаевича одно время имели известный характер. Отношения те давно уже выгорели дотла и, что называется, поросли быльем, но художник и бывшая его муза остались добрыми приятелями, поэтому, когда дама эта попросила Руднева нарисовать портрет подруги, тот не задумываясь согласился. Однако теперь Дмитрий Николаевич отчаянно жалел о данном им обещании.

Во-первых, образы героев «Бури» абсолютно не подходили мордатому и развязному заводовладельцу и его капризной кривляке-дочери. Во-вторых, эти двое желали, чтобы Руднев сам являлся к ним для сеансов, чего тот никогда не делал, всегда работая исключительно в своей мастерской. А в-третьих, и это уж было совсем неприемлемо, будущая модель воспылала к Дмитрию Николаевичу нежными чувствами и всеми допустимыми и не совсем допустимыми способами пыталась добиться от него взаимности.

– Так как же с окнами-то поступить, Дмитрий Николаевич? – обиженный голос дворецкого вывел Руднева из задумчивости.

– Бог с ними, с окнами, Тимофей Кондратьевич! – попытался урезонить старика Дмитрий Николаевич. – Вы посмотрите, какие тучи с самого утра ходят, и парит. Верно, дождь будет к вечеру. Окна ваши сами помоются.

– Да как же так, барин?! – не унимался ворчливый слуга. – Эдак же только еще хуже станет! Потеки пойдут! Может, все-таки пригласить Филимона, чтобы он с лестницей пришел?

Руднев умоляюще взглянул на Белецкого. Тот слегка переменил позу, что хоть как-то отличило его от восковой фигуры, и вкрадчиво спросил:

– Тимофей Кондратьевич, мне счет давеча пришел от бакалейщика на пуд сахара, а Настасья Варфоломеевна нынче сказала, что у нас сахар заканчивается. Как же такое может быть?

В персональном рейтинге вселенского зла ушлый бакалейщик у Тимофея Кондратьевича значился на третьем месте, сразу за чертом. Первое же место было у жены молочника, которая с ранними петухами приносила в дом Руднева молоко. По мнению почтенного дворецкого, «глупая баба» своим веселым звонким голосом тревожила сон ненаглядного барина, который, к слову сказать, не имел об этой бабе ни малейшего понятия и голоса ее никогда не слышал.

– Так это ж бакалейщик – шельма! Где оно пуд-то, когда он полпуда присылал?!

– А вы ошибаться не можете? – с невинным видом подлил масла в огонь Белецкий.

– Да что вы такое говорите, Фридрих Карлович! Когда это я ошибался?! Вот я сейчас пойду и книгу-то мою принесу. Там все чин чинарем отмечено!

– Вы уж тогда по всему списку от бакалейщика проверьте, – подначил Белецкий, – и к вечеру ко мне в кабинет приходите с отчетом.

Напрочь позабыв про окна и цветы, старик-слуга поспешил поднимать свою бухгалтерию. Когда его сердитое кудахтанье о прохвосте-бакалейщике и неуместных сомнениях управляющего затихло за дверью, Белецкий спросил.

– Вы со мной о чем-то посоветоваться хотели, Дмитрий Николаевич?

Белецкий хоть формально и служил при Рудневе, на деле был его верным другом и соратником. Судьба свела их, когда Белецкому едва исполнилось шестнадцать, а Дмитрию Николаевичу было всего шесть лет, и с тех пор этим двоим пришлось вместе пройти через многие серьезные и жестокие испытания. Долгое время Белецкий был при юном Рудневе воспитателем и наставником, да и теперь ежедневно проводил с ним тренировки по разным видам единоборств от фехтования до рукопашного боя. Дмитрий Николаевич спортивных упражнений никогда не любил, но по многолетней устоявшейся привычке правил этих покорно придерживался.

Руднев задумался, как бы так спросить у Белецкого совета насчет ненавистного заказа, чтобы избежать неминуемых нотаций о неблагоразумии опрометчивых обещаний, и уж было принялся излагать свою проблему, как Белецкий, глянувший в окно, его перебил.

– Простите, Дмитрий Николаевич!.. К нам Анатолий Витальевич пожаловал, и, кажется, он чем-то озабочен.

Чиновник особых поручений Московского уголовного сыска надворный советник Анатолий Витальевич Терентьев был тем человеком, что некогда сыграл в судьбе Дмитрия Николаевича чрезвычайно важную роль. В силу обстоятельств – для Руднева печальных и роковых – Терентьев смог разглядеть в Дмитрии Николаевиче невероятный талант к криминальным расследованиям и привлек совсем еще молодого Руднева, только что окончившего с отличием юридический факультет Московского университета, к сотрудничеству с полицией. Уговорить Дмитрия Николаевича поступить на службу Терентьев, правда, так и не смог – Руднева останавливали соображения нравственно-этического характера – и вот уже десяток лет Дмитрий Николаевич был при Московском сыске частным консультантом, принимавшим участие в расследовании самых запутанных и жестоких преступлений.

Надворный советник вошел в гостиную, скупо поприветствовал друзей и устало опустился в кресло. Обычно бодрый и живой Терентьев выглядел вымотанным, понурым и унылым.

Белецкий повелел подать Анатолию Витальевичу холодной сельтерской воды.

– Вы бы, Белецкий, мне чего покрепче предложили, – хмуро буркнул сыщик.

Белецкий изумленно поднял бровь, молча удалился в буфетную и, вернувшись, поставил перед Терентьевым рюмку коньяка.

Надворный советник выпил коньяк залпом, однако мрачное выражение его лица нимало не изменилось.

– Что, так плохо? – спросил Дмитрий Николаевич, все это время безмолвно наблюдавший за сыщиком и убедившийся, что Анатолий Витальевич сам разговор начинать не намерен.

– Чудовищно! – угрюмо отозвался Терентьев. – Такого на моей памяти еще не было…

– Убийство? – впервые Дмитрию Николаевичу приходилось тянуть из сыщика разговор будто клещами.

– Ад кромешный… – ответил Анатолий Витальевич и снова замолчал.

Руднев ждал продолжения.

Надворный советник держал паузу не менее минуты, а после поднял на собеседника усталый взгляд и сказал:

– Дмитрий Николаевич, я хочу просить вас поехать со мной и взглянуть на это как есть.

– В каком смысле «как есть»? – осторожно уточнил Руднев.

– В том самом смысле… Так, как мы это обнаружили. Пока тела еще там.

Теперь молчал Дмитрий Николаевич, и Терентьев продолжил:

– Дмитрий Николаевич, я понимаю, о чем прошу вас, и знаю, чего вам это будет стоить! Но, друг мой, пожалуйста, мне нужно, чтобы вы это увидели своими глазами!

Анатолию Витальевичу случалось вовлекать Руднева в предприятия рисковые и опасные, но он ни разу до сего дня не посмел пригласить его на место преступления, пока оттуда не были убраны трупы. У Дмитрия Николаевича была некрофобия, и преодолеть свой панический страх мертвых он не мог ни усилием воли, коей ему было не занимать, ни привычкой к жестким реалиям криминального следствия.

– Почему нельзя обойтись фотографиями? – спросил Руднев.

Терентьев сделал нервный невнятный жест.

– Фотографиями всего не передать.

– Чего именно?

– Дмитрий Николаевич, мне кажется, что в этом кошмаре скрыт какой-то смысл. Я не знаю какой и даже не уверен, что этакое безумие в принципе может иметь смысл, но вы иной раз видите вещи под каким-то особым углом. Может, вы сможете и в этом что-то разглядеть. И тогда, глядишь, мы поймем, как найти того, кто это сделал.

Савелий Галактионович Савушкин, двадцати двух лет от роду, младший делопроизводитель, служил в чине кабинетского регистратора при московском сыскном управлении уже полгода и до сих пор никак не мог определиться в своем отношении к службе. С одной стороны, он, несомненно, гордился ей и чувствовал ее неоспоримую нужность и даже что героическую наполненность, но с другой – время от времени его начинало грызть сомнение, не ошибся ли он, выбрав столь тернистый путь. Ведь можно же было, как это сделали другие его сотоварищи по правоведческому училищу, пойти служить по судебному ведомству или, того лучше, секретарствовать при каком-нибудь адвокате.

Смятение и неуверенность особо остро терзали душу Савелия Галактионовича в те моменты, когда он либо попадал под горячую руку чиновника особых поручений Анатолия Витальевича Терентьева, к которому был приставлен, либо сталкивался с какой-нибудь отвратительной дрянью, которая, как на поверку оказалось, составляла немалую часть его службы.

Что до Терентьева, то младший делопроизводитель Савушкин его так же отчаянно боготворил, как и боялся. Боготворил за ту уверенность, что излучал этот человек, за то уважение, которым он пользовался в управлении, а пуще всего за те легенды, которые ходили об Анатолии Витальевиче и при каждом новом пересказе обрастали все более невероятными и яркими подробностями. Боялся же Савелий Галактионович в основном излишней, на его взгляд, строгости и требовательности, проявляемой надворным советником к своему помощнику. Анатолий Витальевич всегда находил, к чему придраться и за что отчитать, хотя справедливости ради стоит признать, что и хвалить помощника он не забывал, правда, исключительно скупо и сдержанно.

Что же касается тягостных моментов службы, когда Савелию Галактионовичу приходилось видеть несчастных жертв, грязь притонов, желтобилетниц, сутенеров, воров, убийц и прочих лиходеев, а также места совершения тех или иных злодеяний, то тут он постепенно обвыкался и даже фанфаронил перед своими бывшими однокашниками, просиживающими штаны в тихих-мирных конторах, рассказывая с нарочитой небрежностью и деланым равнодушием какие-нибудь особенно мерзостные и пугающие подробности.

Тот день не задался у Савелия Галактионовича с самого утра.

Все началось со ссоры, произошедшей между ним и хозяйкой, у которой он снимал комнату и столовался, и которая за немалую, по меркам кабинетского регистратора, плату и по строгой договоренности должна была его еще и обстирывать. Однако последнее время к этой части своих обязанностей хозяйка стала относиться безалаберно, и в то утро выяснилось, что все рубашки Савелия Галактионовича, которых у него было аккурат три, включая ту, что он по какой-то лишь ему понятной причине считал парадной, не стираны, и теперь ему придется идти на службу мятым и с грязным воротничком. Младший делопроизводитель Савушкин, само собой, на повышенных тонах попенял хозяйке, на что бессовестная женщина лишь заявила, что по такой жаре воды ей не натаскаться и, вообще, коли его благородие чем-то недовольны, так вот прямо сейчас могут съезжать с квартиры.

У Савелия Галактионовича был еще и мундир, выправленный сразу при получении чина на все имеющиеся у него сбережения, но надворный советник требовал ходить на службу в цивильном платье, говоря, что сыскное дело требует анонимности и деликатности, кои несовместимы с козырянием чиновничьим мундиром.

Вследствие неприятного инцидента с хозяйкой Савелий Галактионович на четверть часа опоздал на службу, за что получил разнос от сурового Анатолия Витальевича, который, как назло, в тот день был в конторе с самого раннего утра.

После обстоятельства дня сделались и того хуже.

От участкового пристава с Лубянской площади поступило сообщение, что в старом каретном сарае между Ивановским переулком и Мясницкой улицей произошло смертоубийство, и Савушкин, сопровождая надворного советника, патологоанатома и фотографа, отправился на место происшествия.

Каретный сарай, к которому они приехали и которым, по свидетельству пристава, поди год уж как никто не пользовался, находился чуть в глубине Ивановского переулка, в таком тихом и малоприметном месте, коих в Москве великое множество даже и близь самых шумных и проходных улиц.

На момент приезда представителей от сыскного управления подле сарая было выставлено оцепление из полицейских, среди которых стоял тревожный ропот, не предвещавший ничего хорошего.

Первое, что потрясло Савелия Галактионовича, когда вслед за надворным советником он вошел в сарай, это был запах. Непереносимый смрад смерти и разложения ударил его словно обухом, а после глаза его привыкли к темноте, и все стало совсем плохо.

– А ну, идите-ка воздухом подышите, – приказал Анатолий Витальевич позеленевшему и едва не сомлевшему помощнику.

Не чувствуя под собой ног, Савелий Галактионович выскочил из сарая и поспешил укрыться в дальнем углу проулка, чтобы никто не увидел, как его тошнило.

«Это со мной из-за жары и из-за прогорклого масла, что хозяйка во всякую свою стряпню добавляет, а совсем не потому, что я увидел это», – уговаривал он себя, но «это» вновь безжалостно возникало пред его внутренним взором, и младшего делопроизводителя снова начинало выворачивать наизнанку.

Когда, наконец, ему полегчало, и он через силу, но все же смог вернуться в проклятый сарай, там уже вовсю шла рутинная следственная работа. Фотограф методично переходил с места на место. Шипел и вспыхивал магний. Доктор-патологоанатом Филипп Иванович Дягелев, стоя подле одного из тел, о чем-то раздраженно переговаривался с надворным советником.

– Я уж думал, вы, Савушкин, до вечера прохлаждаться будете, – сердито заявил Анатолий Витальевич, чиркнув по белой физиономии своего помощника внимательным взглядом. – Вести протокол, я надеюсь, вы в состоянии?.. Отлично! Тогда приступайте. Проследите, чтобы фотограф отснял тут каждую пядь и под всеми возможными ракурсами. И глядите, чтобы городовые не затоптали улики… Я скоро вернусь и привезу консультанта нам в помощь.

Про консультанта Савелий Галактионович слышал уже неоднократно и от самого надворного советника, и от других, но ни разу его не видел. По всем этим рассказам выходило, что консультант – персона довольно-таки своеобразная. Якобы он брался только за некоторые дела, и если уж брался, то обязательно с успехом их расследовал, но при этом предпочитал оставаться в тени и славы не стяжал. Рассказывали о консультанте и другие странности, например, говорили, что он был высокородным дворянином и модным художником, и всякие прочие тому подобные несообразности. В общем, говорили много и разное, отчего Савушкину уж очень хотелось увидеть пресловутого консультанта, само собой, в деле.

Глава 2

Когда Терентьев вернулся на место преступления, вместе с ним были двое.

Анатолий Витальевич вышел из казенной коляски первым, а за ним с подножки соскочил высокий худой господин лет сорока со строгим аскетичным лицом и острым взглядом зеленоватых глаз. Несмотря на знойную погоду, он был одет в чопорный темный костюм, сидевший на его сухощавой фигуре как влитой.

Младший делопроизводитель Савушкин, улизнувший с места преступления под предлогом доклада начальству и теперь праздно топчущийся у ворот, решил, что этот высокий и есть консультант, но оказалось иначе.

Вслед за чинным в темном костюме из экипажа появился еще один господин. Он был моложе, невысокий, щуплый и светловолосый. Этот сразу не понравился Савелию Галактионовичу своей картинной пригожестью лица, длинными, как у артиста, волосами, дорогим элегантным костюмом и перчаткой, видать из щегольства надетой лишь на одну правую руку.

Подошедший к Терентьеву с докладом околоточный козырнул младшему из двух приехавших, обратившись к нему «ваше высокородие», из чего Савушкин заключил, что консультантом все-таки является красавчик-франт, имевший не по летам чин пятого класса.

Лицо у консультанта было бледным и напряженным, а движения – скованными. Он рассеянно кивнул полицейскому и беспокойно осмотрелся кругом. Взгляд его больших туманно-серых глаз безо всякого выражения и интереса скользнул по лицу Савелия Галактионовича, и такое безразличие к его персоне еще больше настроило младшего делопроизводителя против невесть что о себе мнящего консультанта.

Анатолий Витальевич был настолько сосредоточен на нервном франте, что даже не удосужился сделать какой-нибудь очередной выговор своему помощнику и не обратил внимание на то, что тот подошел поближе, любопытствуя до разговора надворного советника с его спутниками.

– Дмитрий Николаевич, я начинаю думать, что это была скверная идея, – обратился Терентьев к консультанту, с беспокойством вглядываясь в его болезненно застылое лицо. – Глупость я предложил! Нельзя вам туда… Белецкий, скажите же вы ему! – последние слова были обращены к высокому в темном костюме.

– Да ведь приехали уж, – обреченно отозвался Дмитрий Николаевич.

Тот, кого назвали Белецким, тем временем достал два носовых платка и побрызгал на них из какого-то флакона. В воздухе запахло камфарой, гвоздикой и еще чем-то горьковато-острым. Один платок он отдал консультанту. Дмитрий Николаевич нервно стиснул его в руке, а после с видом человека, не иначе как собиравшегося броситься с колокольни, дергано сказал:

– Идемте же, господа!

Все трое направились к воротам сарая.

Только теперь Анатолий Витальевич заприметил своего помощника:

– Вы здесь что делаете, Савушкин? – рявкнул он. – Вы там быть должны!

Савелий Галактионович поспешил вернуться на место преступления, жуть которого теперь уже тяготила его меньше, казавшись какой-то нереальной, словно горячечный бред.

Через минуту в ворота вошли надворный советник, консультант и высокий. Спасаясь от смрада, двое последних прикрывали лица платками.

Савушкин ожидал, что консультант сейчас же приступит к осмотру места преступления да наверняка станет это делать как-то по-особенному и с непременным позерством, но, к его немалому изумлению и, надо признаться, к злорадному удовольствию, консультант застыл на месте с зажмуренными глазами, сделавшись белее своего платка.

Белецкий окинул сарай напряженным взглядом, прошептал: «Oh Gott!» (нем. О боже!) и, повернувшись к Дмитрию Николаевичу, тихо произнес:

– Das ist echt unheimlich. Macht euch auf bereit. (нем. Это действительно очень страшно. Вам нужно быть готовым.)

Савелий Галактионович немецкого не знал, но по интонации о смысле сказанного догадался.

Он был в полном недоумении от происходящего. Даже с пяти шагов, на которых он находился от Дмитрия Николаевича, было видно, что того колотит дрожь. Выходило так, что знаменитый консультант был до чертиков напуган и едва мог держать себя в руках.

Наконец Дмитрий Николаевич судорожно вздохнул и открыл глаза, в которых в то же мгновенье появилось выражение панического страха. Он шатнулся назад, словно его пихнули в грудь, и Савушкину показалось, что, не попридержи Белецкий консультанта за локоть, тот бы не устоял на ногах.

– Дмитрий Николаевич! Идемте отсюда! – торопливо произнес Терентьев, но консультант с места не двинулся.

Помедлив несколько секунд, Дмитрий Николаевич высвободил руку, на негнущихся ногах шагнул к выложенным в ряд трупам и медленно пошел вдоль них, ненадолго останавливаясь подле каждого.

Трупов было девять: два мужских, шесть женских и один труп младенца мужского пола. Все взрослые жертвы были молоды, не старше Савелия Галактионовича.

Первым было обнаженное тело мужчины, прикрытое потертой красной бархатной портьерой от плеч до колен на манер туники. Одна рука убитого была откинута, и в ее ладони блестела пригоршня монет. В волосы жертвы были воткнуты два пучка гусиных перьев.

Дальше лежали три обнаженных женских тела, руки которых были переплетены между собой. Лица несчастных уродовали жуткие улыбки, созданные надрезами, идущими от уголков рта до самых ушей.

Далее был женский труп в вульгарном платье, лиф которого был разорван так, что пышные груди несчастной выпали, а между ними был всунут желтый билет. Над этим телом лежал труп младенца безо всякой одежды и пеленок, только глаза мертвого ребенка были завязаны грязной тряпицей.

Следующее тело тоже принадлежало женщине. На жертве была лишь нижняя рубашка, поверх которой были набросаны завядшие полевые цветы.

Последними лежали два тела – женское и мужское, оба обнаженные и сложенные так, будто мужчина обнимал и привлекал к себе женщину. Ее труп был обезображен более остальных: утроба была рассечена, и в рану были насыпаны моченые яблоки. Изо рта несчастной торчал пучок травы.

Дойдя до последних жертв, консультант сперва оцепенело замер, а после его взгляд преисполнился ужаса и заметался по сторонам, словно ища путь к спасению.

Белецкий тронул консультанта за плечо и тихо, но настойчиво повелел:

– Gehen wir! (нем. Пойдемте!)

Рука Дмитрия Николаевича взметнулась в попытке заслонить его от кошмарного зрелища. Он попятился, и ноги под ним стали подкашиваться. Белецкий подхватил его под руку и потащил прочь из проклятого сарая. Анатолий Витальевич спешно пошел за ними.

Савелий Галактионович с откровенным торжеством смотрел вслед ретировавшемуся консультанту, овеянному такой невероятной славой, но, очевидно, проявившему на месте страшного преступления куда меньшее мужество, чем он, скромный младший делопроизводитель. О своей-то давешней слабости Савушкин, конечно, к тому времени уже позабыл. Но всласть поупиваться своим превосходством ему не позволил резкий голос доктора Дягелева, раздавшийся над самым его ухом:

– Стакан воды раздобудьте! Живо! – резко приказал Филипп Иванович и тоже вышел из сарая, держа в руке свой саквояж.

Савелий Галактионович шмыгнул в боковую дверь, ведшую на Мясницкую, и с важным видом лица официального потребовал в ближайшей лавке налить ему стакан воды, срочно требуемый для проведения дознавательных мероприятий. Хозяйка принесла ему воды в чашке, расписанной веселыми цветочками, и принялась выспрашивать, что там и как, и правда ли, что в старом сарае пятерых зарезали, а еще семерых придушили. Младший делопроизводитель строго цыкнул на любопытную лавочницу, подражая тону Анатолия Витальевича, и чинно заявил, что все это секрет дознания, который он – чиновник сыскного управления – естественно, раскрывать кому попало не станет.

К воротам Савушкин прошел по улице. Через сарай было бы, несомненно, быстрее, но он подумал, что уже в достаточной степени проявил героизм и выдержку, а бравировать своей отвагой, теперь уже очевидной всем и каждому, будет нескромно.

Когда он пришел к воротам, там были и Терентьев, и Дягелев, и Белецкий, и Дмитрий Николаевич. Последний, которому, видать, сделалось совсем худо, сидел на подножке казенного экипажа, облокотившись о колени и уронив голову на руки.

– Вас только за смертью посылать! – сердито сказал доктор, забрал из рук Савушкина чашку и плеснул в нее из какой-то склянки, которую выудил из своего саквояжа.

– А ну-ка, выпейте! – приказал он консультанту, отрывая его руки от лица и поднося чашку к побелевшим губам. – Выпейте, говорю вам!

Дмитрий Николаевич повиновался, а потом опять спрятал лицо в ладонях.

Филипп Иванович принялся сердито выговаривать надворному советнику.

– Вы, Анатолий Витальевич, когда в следующий раз решите развлечь господина Руднева, уж сразу его ко мне в морг привозите. Тогда, если он с избытка впечатлений преставится от сердечного приступа, мне лишней мороки с перевозкой тела не будет.

Сыщик на сомнительную иронию патологоанатома не реагировал, а лишь смотрел на консультанта с откровенной тревогой и сочувствием.

Тут Дмитрий Николаевич поднял голову, взглянул на Терентьева мутным взглядом и едва слышно прошептал.

– «Весна»…

– Что? – переспросил Анатолий Витальевич, недоуменно переглянувшись с доктором и Белецким.

– «Весна»… – повторил консультант. – Боттичелли… Картина…

– Картина?.. Дмитрий Николаевич, я ничего не понимаю! – признался надворный советник. – Давайте-ка, голубчик мой, вы сейчас домой поедете, а после все мне толком объясните… Белецкий, увезите его!

Терентьев снова был на Пречистенке уже ближе к вечеру.

Дмитрий Николаевич отдал сыщику свой альбом, в котором была изображена композиция из девяти мифологических персонажей.

– Это Боттичелли? – спросил Терентьев, надевая очки.

– Вы мне льстите, – усмехнулся Дмитрий Николаевич. – Это Руднев, изобразивший сюжет творения великого итальянского мастера эпохи Возрождения. Картина называется «Весна». Но, собственно, важен не сам сюжет, а герои этого полотна, – и Руднев принялся объяснять, указывая на фигуры слева направо. – Это Меркурий, в римской мифологии бог торговли и вестник воли небожителей. Его атрибутами, в частности, являются деньги и крылатый шлем. Помните, монеты в руке первой жертвы и перья в его волосах?.. Дальше, Хариты, три римские богини веселья и радости… Улыбки тех несчастных, правда, радостными никак нельзя назвать… Следующая изображена Венера, богиня любви, в том числе и плотской, и греховной. В общем, любви как таковой, в любом своем проявлении. А над ней – ее помощник Амур, вслепую направляющий свои стрелы в человеческие сердца. Его Боттичелли по традициям пятнадцатого века изобразил в виде младенца с завязанными глазами. За Венерой изображена богиня растительного мира Флора. Ее великий итальянец изобразил в наряде из цветов. А эти двое – нимфа Хлорида и божественное воплощение весеннего ветра Зефир. От их союза согласно мифам был рожден Карпос, бог плодов. Именно на это, по всей видимости, намекали яблоки.

Анатолий Витальевич потрясенно смотрел на рисунок.

– После вашего рассказа, Дмитрий Николаевич, это преступление кажется мне еще более безумным, – признался он. – Эта картина у Третьякова весит?

– Нет, Анатолий Витальевич. Картина хранится в коллекции галереи Уффици во Флоренции.

Сыщик помрачнел.

– Вы хотите сказать, что тот сумасшедший, что устроил весь этот кошмар, из состоятельных господ, имеющих возможность по Европам разъезжать? – спросил он.

Руднев пожал плечами.

– Я лишь говорю, что картина находится в итальянском музее.

– Но ведь в России наверняка есть ее репродукции? – вмешался в разговор Белецкий, все это время безмолвно подпиравший подоконник.

– Вполне вероятно, – согласился с ним Дмитрий Николаевич. – Но, даже если их и нет, это не значит, что для того, чтобы знать эту картину, нужно обязательно ехать во Флоренцию. Существуют литографические сборники и просто описания. Конкретно этой картине посвящено немало статей искусствоведческих и даже философских. Трактовка этого произведения занимает умы исследователей уже более четырех столетий. Это очень известное произведение и своего рода загадка.

– Не иначе как один из умников так ломал над ней голову, что тронулся умом, – проворчал Терентьев и снова всмотрелся в рисунок Руднева. – Дмитрий Николаевич, вы здесь не изобразили ни денег при Меркурии, ни улыбок у трех граций, ни яблок в животе этой… Как там ее?.. Жены ветра.

– А ничего этого у Боттичелли и не было. Наш убийца, видимо, добавил эти детали для того, чтобы точно обозначить персонажей.

– Стало быть, все-таки выходит, что это был человек образованный? – помрачнел Анатолий Витальевич.

– Думаю, да. По крайней мере он хорошо знаком с древнеримской мифологией.

– Скверно… Очень скверно! – заключил сыщик. – С образованными куда как больше хлопот!

– Так он же, наверное, еще и не один был? – предположил Белецкий. – Девять убитых! Тут помощник нужен.

– А убитых не девять, а всего двое, – с интригующей интонацией произнес Анатолий Витальевич.

– То есть как? – переспросил Руднев.