Loe raamatut: «Жалкая жизнь журналиста Журова», lehekülg 2

Он понимающе усмехнулся, встал с места, шагнул к ней, с какой-то неожиданной робостью чуть-чуть приобнял, уткнувшись лицом ей где-то между плечом и шеей, погружаясь в волосы и шумно вдыхая. Ирка не противилась, просто стояла, опустив руки.

– У тебя волосы вкусно пахнут, – прошептал он.

И опять Ирка почувствовала к нему нежность. Куда подевалась брезгливость? Она сначала прижалась к нему, потом, чуть отстранившись, начала целовать его соленые глаза и щеки, уже заметный синяк. Он гладил ее по спине, настойчиво пытаясь поймать губами ее губы, она отворачивалась. В какой-то момент он уверенным и каким-то опытным движением умудрился через одежду расстегнуть ей лифчик, полез сначала рукой… она не стала сопротивляться. Тогда он принялся раздевать ее.

– Боренька, пойдем к тебе в комнату.

Чудес он не совершил. Но когда он проник в нее, Ирка через несколько мгновений содрогнулась в наслаждении, испытав то, чего никогда еще не получалось при всем ее рвении. Все в ней возликовало.

– Боренька, родной мой, любимый! – шептала она, гладя его по голове. Он, как и на кухне, уткнулся ей в плечо, снова принюхался. «Ты вся вкусно пахнешь», – пробормотал он с каким-то удовлетворением и вскоре заснул. «Будет-будет моим!» – думала Ирка, рассматривая хрустальные подвески на бронзовой люстре.

Ночью он разбудил ее поцелуями, от него отвратительно несло перегаром. Она отвернула лицо, он же настойчиво и весьма ловко оказался сверху, хотя получилось немножко больно. И опять, как накануне, пик блаженства наступил совсем скоро, забыв обо всем на свете, она впилась в его губы. С каким-то остервенением он продолжал свое ритмичное движение. Какое наслаждение… мамочки… как хорошо…

Ирка спала бы и спала, если бы не чувство голода. Оторвав голову от подушки, она сначала недоуменно осмотрелась, потом расплылась в довольной улыбке и сладко потянулась. Волшебно, все получилось просто волшебно! Бориса в комнате не было, Ирка натянула на себя его футболку и высунулась в коридор. На кухне тихо играла музыка, что-то французское. Он пил чай, увидев Ирку, тут же подбежал к ней, прижал к себе.

– Ты уж прости меня за вчерашнее, ладно? Я вел себя как дебил… Еще и драка эта бездарная. Простишь?

Ирка пожала плечами, чего уж тут вспоминать:

– Забудь. А кто это поет?

– Как?! Ты не знаешь? Это же Серж Генсбур. Неужели никогда не слышала? Гениальный же человек! Сын наших евреев, слинявших из России после революции, много пьющий, курящий, эпатажный, но при этом великолепный музыкант… Поразительно некрасивый… нос, огромные уши… но такой харизматичный… женщины буквально бегали за ним. Он, кстати, муж Джейн Биркин, а до нее у него был роман с Брижит Бардо. Джейн Биркин-то ты знаешь?

– Нет, не знаю. И его никогда не слышала. Сделай громче, мне нравится.

Борис озадаченно уставился на нее.

– Не знаешь Джейн Биркин? А Je t'aime… Moi non plus слышала?

– Что-что?

– Вещь, которую они поют вместе. Переводится «Я тебя люблю… Я тебя тоже нет». Представляешь, какое название! Текст, правда, незамысловатый, полно всяких любовных вздохов, стенаний, а в финале она вообще… короче, изображает оргазм. Да так убедительно, что Ватикан даже запретил песню! Ну-ка, пойдем!

Мелодия и Биркин с Генсбуром так впечатлили Ирку, что футболку пришлось снять…

Друг от друга их оторвал настойчивый звонок в дверь. Борис, чертыхаясь, пошел открывать.

– Хусейн! Ну чего ты сам приперся-то? – его раздосадованный голос отчетливо доносился из прихожей. – На тебе же за километр написано – иностранец! Ты же… темнокожий! Чего скалишься? Одно дело приходить с пустыми руками, а тут… Знаешь, как это выглядит со стороны? Отвечаю. Этакий нарядный иностранец подъезжает на такси к жилому дому, причем не просто иностранец, а иностранец, нагруженный фирменными коробками! А через несколько минут выходит с пустыми руками! И что думать бдительным соседям? Умоляю вас, мужики, посылайте кого-нибудь из русских. Тупых и проверенных.

– Борис, ты расист.

– При чем тут расизм! Я в некотором смысле даже интернационалист. Мы же бизнес делаем! Приходить ко мне опасно! Неужели не понятно? Деньги будут через пару дней. О’кей?

– О’кей. Откуда синяк? Подрался?

– Ерунда, ничего серьезного. Извини, пригласить не могу. Я не один.

– Кароль?

Борис что-то прошипел, в ответ раздался смех араба, и дверь захлопнулась. Он тут же позвонил какому-то Вите: «Все на месте… Да… Угу… Привези выпить и закусить…» – но Ирка уже не вслушивалась. Значит, француженку свою он сюда приводит… А что она хотела? Чтоб у него никого не было!? Делить его с кем-то после того, что она только-что испытала, не говоря уж о том, чтобы отдавать, Ирка не собиралась. «Сказала, будет моим, значит, будет!»

Она высунулась в коридор. Прямо у дверей стояли три большие коробки с надписью Sony.

– Так, небольшой бизнес делаем. Мелочишка на мороженое, – пояснил он. – Скоро, кстати, приедет мой большой друг и заодно возможный будущий подельник, – тут он зашелся смехом, – Витя Смирнов. Он привезет нам что-нибудь выпить и поесть. Добрейший человек и очаровательный жулик, вот увидишь. Он тебе обязательно понравится. А пока айда на кухню пить кофе!

Не заводить же с ним душеспасительные беседы о рисках спекуляций с иностранцами! Не маленький уж. Ирка согласно кивнула.

– Сейчас сварим, как любит Марго – моя тетка, – сказал он, пересыпая кофе в старую деревянную кофемолку с кривой медной ручкой. – Кофе надо молоть не спеша, исключительно в ручной кофемолке, желательно с керамическими жерновами, как в этой. Так зерна перетираются, а не дробятся и не бьются, и все эфирные масла остаются, а не сгорают, как в электрических кофемолках… Для Марго это целый ритуал. Она забавная у меня, хорошая и очень одинокая, – он поставил джезву на огонь, предварительно чуть обжарив кофе. – Марго – однолюбка, по мужу она, представь себе, княжна Лопухина… Кстати, муж ее у вас на филфаке преподавал. Литературоведение. Она выскочила за него еще студенткой. Это квартира его родителей. Точнее то, что от нее осталось… Раньше на этаже было лишь по одной квартире, а при советской власти соорудили перегородки – нарезали по три-четыре. Хорошо, что в случае с его родителями именно нарезали, а не превратили в коммуналку. Они врачами были, кому-то из главных большевиков шибко нужными, но до поры до времени… В блокаду умерли от голода. А муж Марго, мой дядя, несмотря на то что воевал и дважды был ранен, пошел в 52-м по какому-то сфабрикованному делу, попав в очередную волну репрессий на науку, и вроде срок и небольшой схлопотал, но как-то сразу сник и быстро скончался. А может, уголовники зарезали… Знаешь, что удивительно: Марго ведь, как и мой папик, отнюдь не дворянских кровей, а держит себя как княгиня. С рабоче-крестьянской властью не заигрывает, в КПСС не вступает. Чего не могу сказать о родном отце. Он у меня обозреватель Гостелерадио, – на этих словах он кинул взгляд на Ирку. Известие ее никак не впечатлило, и он с облегчением продолжил: – И ездит по всему миру, останавливается в хороших гостиницах, вкусно ест и пьет, покупает молодой жене – та еще потаскушка! – красивые тряпки и тому подобное… Короче, на каждом шагу видит, что можно жить по-человечески. И эту человеческую жизнь он иронично и убедительно мешает с дерьмом… чуть ли не каждый божий день. С экрана Первого канала, сама ж, наверное, не раз видела. Дескать, недотягивает Запад до счастливой планки простого советского человека. А простой советский человек, уткнувшись дома в телевизор, во всю эту байду самозабвенно верит… вернувшись после работы с авоськой вечно гнилой картошки из овощного магазина и банкой кильки в томате, чтобы закусить лучшую в мире водку.

– Послушай, Боря, – прервала его речь Ирка, удивленная столь резким переходом от восторгов по поводу тети к неприязни по отношению к отцу, – ведь ты журналистику, считай, закончил. И вскоре пойдешь куда-то работать. О чем же ты писать собираешься? Открой любую газету – полный мрак, сплошное соцсоревнование и козни империализма! Или писать ты не собираешься? Будешь диктором в телевизоре?

– По крайней мере, постараюсь не быть проституткой! Куда б судьба меня не завела.

– Ну-ну! – насмешливо хмыкнула Ирка, – Не зарекайся! – встретив его негодующий взгляд, она незамедлительно перевела разговор на другую тему, хотя язык чесался пройтись по его напыщенному ответу. – Ты вот сказал, у отца молодая жена. Назвал ее потаскушкой. Чего так?

– Вообще-то я не люблю об этом… – не услышав ее возражений, он продолжил: – Мама умерла от рака совсем еще молодой женщиной, едва сорок исполнилось… я еще в школе учился, в десятом классе… А отец, понять не могу почему, не прошло и полугода, как женился на молоденькой редакторше из какого-то Урюпинска или Замухосранска. Чесалось у него, что ли, подождать не мог год-другой. И привел ее к нам домой… а там еще все мамино. Как он мог?! А девке этой только того и надо – отцовская известность, деньги, машина, квартира на Тверской, домработница. Женись он позже и не на такой шлюхе, я, может, сам бы за него порадовался… Короче, порешили, что учиться я буду в Ленинграде. Хрен с ним, мне от него ничего не надо. Раньше все сам и дальше буду все сам!

– Хочешь сказать, что поступил сам, и отец твой руку не приложил, и фамилия Журов свою роль не сыграла?

– Именно это я и хочу сказать.

Ирка изумленно на него уставилась – взрослый вроде бы мужик, а несет такую ахинею. Он искренне верит в то, что говорит? И допускает, что приемная комиссия факультета журналистики может не принять сына обозревателя Гостелерадио СССР, даже если тот полуграмотный дебил?!

– Раз сам, значит сам! – с готовностью согласилась Ирка и зачем-то добавила: – Игнат!

Выдержав с невинным видом его пристальный взгляд, она подошла к раковине сполоснуть чашки. Тут и пришел Витя Смирнов. Пару минут он громко сокрушался по поводу синяка, затем голос его затих, и вдруг Витя словно вырос перед глазами. Он вручил ошеломленной Ирке букет чайных роз, после чего снял кожаный плащ, чего как бы по забывчивости не сделал в прихожей, и небрежно бросил его на спинку стула. Под кожаным плащом на тугом пузике трещал застегнутый на одну пуговицу кожаный (!) пиджак, надетый на джинсовую рубашку! Пиджак был слегка маловат, но это ничуть не смущало Витю, более того, он лучился гордостью и довольством от своего боевого прикида. Ирка не смогла скрыть улыбку. «Виктор Михайлович», – представился он и оглядел ее с ног до головы. Как лошадку. Удивительно, что не попросил повернуться… Его беспардонность не только не разозлила, но, напротив, была Ирке приятна, столько одобрения читалось в его маленьких светлых глазках и радостной улыбке пухлых губ. Он провел рукой по волосам, как бы поправляя прическу, тем самым словно призывая присутствующих обратить внимание на то, как безукоризненно уложены его не самые густые волосы. Потом доверительно сообщил, что с утра помыл голову и чуть-чуть подровнялся у Фарбера.

– Шикарно, – подтвердила Ирка, впервые слышавшая эту фамилию, но без труда заключившая, что стричься у Фарбера престижно.

– Ах, совсем забыл! – Витя выскочил в прихожую и вернулся с парой шампанского. Уверенным движением открыл бутылку, разлил по бокалам – всем идеально одинаково. Ловко, но слегка театрально. Бросалось в глаза, что он рисуется, каждый жест и поза носили печать продуманности и подготовленности, вероятно даже, являлись результатом долгих репетиций. Что совсем не раздражало: человек кайфовал от выбранного амплуа. Чем-то он походил на подростка, из кожи вон лезущего, чтобы казаться взрослее.

– Витя, а пожрать ты ничего не принес? – без намека на претензии спросил Борис.

– Лучше сходим куда-нибудь.

– Куда мне с такой рожей? Смеешься? Да и на мели я.

Витя красноречиво скосил глаза в сторону Ирки.

– При ней можно! Ира уже успела познакомиться с Идрисом… да и про Хусейна знает. Кстати, о Хусейне… Ну не придурок ли! Представляешь, весь расфуфыренный такой, сам ко мне приперся. С товаром! Вот урод!

Витя неодобрительно покачал головой. Когда Господь, ну или там аллах, хочет наказать человека, то отнимает у него разум.

– Всё на мази. Так что могу выдать аванс… Есть повод не только перекусить. А фингал можно прикрыть очками… Найдутся? – с этими словами Витя вытащил из кармана пачку четвертных и отсчитал несколько купюр.

– Ну что, в «Баку» или в «Метрополь»?

Борис посмотрел на Ирку:

– Шашлык по-карски из баранины или котлеты по-киевски?

Она безразлично пожала плечами.

– Тогда в Баку! – с энтузиазмом провозгласил Витя. – Вот только раздавим шампусик! – Ему «шампусик» Ирка простила с легким сердцем. Мужик же жулик, а жуликам даже полагается говорить на ресторанно-блатной фене – «полтинничек коньячку» и тому подобное.

На улице Витя, пропустив несколько «Жигулей», тормознул служебную «Волгу» и сразу по-хозяйски расположился на переднем сиденье. «В Баку», – коротко бросил он водителю. Тот понимающе кивнул. Всю дорогу Борис нежно сжимал Иркину руку, ее сердце ныло от восторга. В очках он был похож на Збигнева Цыбульского из «Пепла и алмаза».

При входе в ресторан Витя сунул швейцару рубль, Борис буднично буркнул: «Привет, Михалыч», и они уверенно проследовали на второй этаж. У входа несколько официантов вели неспешную беседу, никак не реагируя на вошедших. Выяснив, что сегодня не Серегина смена и что Лёнчик болеет, Витя тут же вступил в переговоры, кто возьмет их покормить. «Взял» на вид какой-то рыхлый парень с аккуратно подстриженными усиками, быстро вертящий в руках то ли золотой, то ли позолоченный «Ронсон». Витю он давно заприметил – по всем признакам полезный человек, – поэтому проявлял уместную расторопность и обслуживал по высшему классу. «Для вас сделаем», – произнес он ключевую фразу, принимая заказ. Водка, вино и боржоми образовались на столе как из скатерти самобранки, буквально закрыл глаза, открыл – и на тебе!

Вообще-то для трудящегося советского человека, не говоря уж о простом студенте, поход в ресторан был событием редким, если не сказать праздничным. Борис же чувствовал себя уверенно и непринужденно, что могло даваться только определенным опытом. Ирку эта деталь не настораживала, она светилась от радости и не могла им налюбоваться. По отношению к Вите Борис держал себя с некоторым превосходством, но не скрывал, что друга он любит и даже гордится им. Витя был в ударе и просто фонтанировал, делясь секретами своей ловкости, которые он называл жизненными принципами.

– А вот другой принцип, я называю его принципом – Эрмитажа. Ты помнишь, сколько стоит входной билет? – Зачем Ирке покупать билеты в Эрмитаж, когда она экскурсии там водит?

– И сколько?

– Взрослый стоит рубль, а вот любой льготный – детский, студенческий или военный, – он выдержал паузу, – десять копеек! И на нем ничего не написано, кроме цены. Улавливаешь?! Надо только предъявить документик, например студенческий или еще чего там… Так вот, когда я хожу в Эрмитаж с дамой, а поход в музей для меня всегда праздник, – Ирка вскинула на него глаза: «Он смеется или взаправду?» Витя вещал как ни в чем не бывало, – поэтому нарядный, в костюме и в галстуке, я подхожу к кассе под руку с дамой (окошки там маленькие и на уровне груди) и покупаю два взрослых и два детских билета на два рубля двадцать копеек. И мне, конечно же, их продают без предъявления детей, которые у меня шалуны и носятся где-то у парадной лестницы. После чего я отхожу в сторонку и через пару минут уступаю два взрослых билета любой подвернувшейся паре. Случайно оказались лишними – не выбрасывать же! А вот билетеры на входе ни студенческий, ни другой какой документ не проверяют! Это полагается делать кассирам! Мы гуляем по музею, рассуждаем об искусстве, а на сэкономленные два рубля пьем сухое вино в буфете…

– Витя, – не дослушав до конца, воскликнула Ирка, – ведь у тебя полно денег! – тут же смутилась – надо признать, беспардонное у нее вырвалось заявление, – но, упрямо тряхнув головой, продолжила: – Зачем тебе экономить два рубля, скажи? Кстати, чем ты занимаешься, ну, в смысле, где-то же ты работаешь?

– Говорю же тебе – прин-ци-пы! Дело тут совсем не в экономии, – затем, потупив взор, Витя объявил: – Я – студент.

Ирка выпучила глаза – человек выглядит на тридцатник! Борис расхохотался с довольным видом и пояснил:

– Мы познакомились, когда я поступать приехал. Тогда он переходил на второй курс. Сейчас у меня диплом, а Витя на третьем! И как ему удается… вечный студент!

Витя со вздохом скромно опустил глаза, его пухлые щеки даже зарумянились. Ну разве не приятно осознавать собственную ловкость? Потом сделал губки бантиком и рассмеялся, не открывая рта и чуть-чуть похрюкивая.

– Витя, я тебя обожаю, – заявила Ирка. Тот встал, полез целоваться. Обнимая, погладил Ирку по попе, она, смеясь, ударила его по рукам. Он их поднял – «сдаюсь-сдаюсь» – и сел на место. Борис, несомненно, получал удовольствие от разыгрываемой сцены, словно исполнители по какому-то наитию с точностью играли написанные им роли.

В этот момент в зал вошла просто ослепительная высокая блондинка. Прищурив большие светлые глаза, она смотрела по сторонам, видимо, кого-то искала. Одета она была вызывающе смело, как из другой жизни – сквозь прозрачную блузку, символически застегнутую на пару пуговиц, отчетливо виднелась высокая грудь, не сдерживаемая лифчиком. Одеться так в ресторан Ирка никогда бы не отважилась. Даже в гости к девчонкам. Да, эпоха обязательных комсомольских значков и мешковатой одежды а-ля Надежда Крупская канула в прошлое, но вот так… Она вздохнула с сомнением и все-таки с завистью.

Похоже, красавица страдала близорукостью: она нерешительно остановилась в центре зала и еще раз пробежала глазами по столам. Лицо ее Ирке показалось знакомым, но вспомнить, где могла ее видеть, не удавалось. Борис же радостно встрепенулся, махнул ей рукой и окликнул:

– Ульяна!

Красавица-дива, покачивая бедрами, сделала несколько величественных шагов в их сторону. Борис поднялся ей навстречу. Сначала на ее лице мелькнуло недоумение, затем девушка вспыхнула радостью:

– Боренька, котик, привет! В черных очках тебя и не узнать. Тебе идут, кстати. Знаешь что? – она положила руку ему на грудь и слегка похлопала. – Ты похож в них на Цыбульского. Гошку моего здесь случайно не видел?

– А должен?

– А как же! Стоило заглянуть в туалет носик припудрить, а его уже и след простыл. Подумала, может, без меня сюда поднялся. А он, наверное, меня внизу ищет. Ну и пусть ищет, раз такой дурак.

Разговор происходил в трех шагах от их столика, Ирка напряглась: на сравнение с Цыбульским она первая имела право, чего сама ему не сказала! Вот дура!

Витя зачарованно смотрел исключительно на грудь девушки. Борис уже собирался подвести ее к их столу и познакомить, как в зал влетел плотный крепыш, одетый так по-европейски неброско, но при этом все-таки фирменно, что на его фоне Витин кожаный пиджачок на джинсовую рубашку выглядел провинциально жалко. Крепыш наспех пожал руку Борису, обнял девушку и, что-то ей объясняя, повел к малому залу, отгороженному тяжелым темно-малиновым занавесом. Обернувшись, она помахала ручкой и прожурчала:

– Не пропадай, Боренька! Звони!

Крепыш тоже обернулся, недружелюбно зыркнул в их сторону и согласно кивнул, словно подтверждая приглашение.

– Боб, кто это? – теряя голос от восторга, прохрипел Витя.

– Запал, старик? – Борис весело хмыкнул. – И не мечтай! Это Ульянка, манекенщица из Дома моделей на Невском. Ее ж фотографии на обложках половины журналов мод! Красивая барышня, ничего не скажешь, и, что редкость – умна и начитанна! Не раз общались…. Она ж часто захаживает к Мише… и как ты ее там не встретил?! А Миша, – пояснил он Ирке, – наш с Витей друг, художник. У него мастерская на Загородном… А Ульянкин Гоша знаешь чем промышляет? – он выдержал паузу, прежде чем продолжить. – Гоша у нас проводник в поезде! Но не в простом каком-нибудь там плацкартном до Нижнего Тагила, а, можно сказать, в золотом. Следующем до Стокгольма! Другими словами, раз в неделю человек бывает в капстране! Очень, надо признать, состоятельный товарищ. Но Ульянку он все равно не удержит, сколько бы бабок ни вбухивал. Во-первых, по сравнению с ней он дурак, а во-вторых, она девушка не его полета…

Витя в ответ процедил, кривя губы:

– Слава партии, правительству и всему, млять, советскому народу! Только в этой стране такая женщина может достаться не кинозвезде, не чемпиону мира по-о-о-о… – Витя уставился в потолок, – ну, не знаю, да хоть по шашкам! Или партийному боссу… министру, – продолжил он с ожесточением, – а проводнику поезда, застилающему постельки и подающему чай пассажирам, даже если он и лейтенант КГБ…

– Вить, а почему лейтенант, с чего ты взял? – встрепенулась Ирка.

Задумавшись на мгновение, он со смешком ответил:

– Был бы капитаном – служил бы не проводником, а начальником поезда!

Засиживание в ресторанах в эти безликие и унылые годы брежневской эпохи считалось многими делом интересным и престижным. Неудивительно, что обед плавно перетек в ужин. Когда в зале на первом этаже заиграла музыка, Витя удивленно посмотрел на часы – как незаметно пробежало время! – и объявил, что вынужден попрощаться – есть еще неотложные дела. Рыхлый огласил приговор. Витя, как и предполагалось, оправдал все его ожидания, они долго трясли друг другу руки.

Без Вити разговор не клеился. Посидев несколько минут в молчании, они спустились вниз. Ансамбль в зале наяривал традиционный разгульный репертуар ресторанных танцев, на узком пространстве дружно дрыгали ногами сильно нетрезвые посетители. Танцевать Ирке хотелось, танцевать с Борисом хотелось очень-очень! Но не под такой же совок! Она разочарованно огляделась по сторонам, словно в поиске подмоги, и – есть же Бог на свете! – помощь подоспела в лице фирменного проводника Гоши. Он подошел к певичке, что-то прокричал ей на ухо, она согласно кивнула, и пятирублевая бумажка перекочевала ей в вырез платья. «А сейчас для Георгия и его очаровательной спутницы прозвучит эта мелодия», – объявила она и запела неожиданно сильным и красивым голосом «Римские каникулы» Матья Базар.

Крепыш Гоша – вот ведь неожиданность! – со сдержанным достоинством принялся довольно не стыдно топтаться вокруг Ульяны, та же, закинув руки вверх, томно вращала бедрами, очень точно попадая в мелодию и придавая всем движением своего красивого тела еще большую сексуальность не только танцу, но и без того чувственной песне. Борис одобрительно смотрел на них. «Ну, сейчас мы им покажем класс», – подумала Ирка и приготовилась к томным и сложным па в уверенных руках Бориса. Он же просто крепко прижал ее к себе. Со стороны вообще могло показаться, что они стоят на месте, на самом же деле он танцевал именно таким «стоячим» образом, импульсами показывая Ирке направление движения, а руками и ногами это самое движение сдерживая, не позволяя выполнить его во всей амплитуде. В результате они едва покачивались, исполняя танец скорее виртуально, причем совершенно понятным Ирке образом.

Неутомимый и неиссякаемый Гоша метал пятерку за пятеркой; до закрытия ресторана были исполнены все известные советскому человеку хиты Сан-Ремо, под «Феличиту» народ с одинаковым восторгом оттрясся три раза подряд. Какая бы мелодия ни звучала, Борис танцевал ее медленно или вообще в этой своей странной манере – импульсами. Он погружал лицо в Иркины волосы и, не переставая, касаясь губами, шептал, какая она расчудесная. Кто б в этом сомневался! Происходящее казалось сказочным сном, люди вокруг добры и красивы, Ирка любила всех…

В себя она пришла только на улице, когда Гоша, не попрощавшись и не предложив подвезти, буквально у них перед носом хлопнул дверцей своих «Жигулей», припаркованных прямо напротив входа, и рванул с места. Ульяна уже на ходу приоткрыла окошко и, не оборачиваясь, помахала им ручкой.

– Может, опять ко мне? – с надеждой предложил Борис. Черные очки он снял еще во время танцев. Глаз его почти полностью заплыл и выглядел страшно – узкая щелка, как у китайца, да еще кроваво-красного цвета!

– Ты что! Меня мамка убьет! Я ж сегодня ее даже не предупредила, – выпалила Ирка с ожесточением. Сказка осталась за дверью ресторана, а на улице пришла паника – половина же двенадцатого! Кошмар!

Они побежали на Невский ловить машину. Словно сговорившись, никто даже не притормаживал. Быстрее б на метро доехали… Наконец поймали. Борис с ходу посулил немыслимые деньги, чтоб и мысли не возникло отказаться. В машине всю дорогу целовались. Когда подъехали к дому, Ирка робко попросила проводить ее до квартиры – вдруг, как и в первый раз, он примет удар на себя, а она тихонечко проскользнет к себе…

Он изменился в лице, отвернулся и куда-то в окно произнес:

– Ты понимаешь, мое прелестное дитя… мне позарез надо домой… Диплом писать за меня никто не будет…

– Да ты только поднимешься, и всё. При тебе меня мамка убивать не станет…

– Извини, Ириш, мне еще через мосты надо успеть.

Мать, судя по всему, дежурила у двери – не успела Ирка достать ключи и попытаться без шума открыть замок, как дверь распахнулась мощным рывком: Лариса Дмитриевна встретила дочь на пороге.

– Привет, мам, – жалобно пискнула Ирка, глядя в пол, – я сейчас все тебе объясню, – она уже было осмелилась поднять глаза, как получила мощную пощечину с правой руки. Голова ее качнулась, она встретилась взглядом с Ларисой Дмитриевной и увидела, как та заносит левую руку. Что-то колыхнулось в Иркиной груди, сама того не ожидая, она легко и твердо поймала руку матери и очень спокойно, словно в результате долгих раздумий, отчеканила:

– Еще раз попробуешь меня ударить, уйду из дома и больше ты меня не увидишь.

Что-то особенное прозвучало в Иркиных словах, даже не сказать, что решимость выполнить обещание… Лариса Дмитриевна опустила руки и произнесла с сокрушенным видом:

– Моя дочь – проститутка. Уже дома не ночует.

– То, о чем ты думаешь, можно делать и по утрам, – отодвинув мать от двери, она бросила пакет с учебниками на полку у входа и тут вспомнила, что забыла Витин букет. Жаль. – Пойдем, что ли, чаю выпьем. Расскажу тебе.

3

Вышло совсем уж погано, лучше бы сказал, что разлюбил… Прикрылся работой отца, подло и малодушно. Иванка заплакала, говорить ничего не стала, видимо, все поняла про него, и убежала. Он был себе отвратителен, отца ненавидел.

Журов-старший вызвал его в Москву, срочно и безоговорочно. У себя в кабинете в Останкино он, как всегда четко и аргументированно, объяснил сыну, что если тот немедленно не прервет связь со своей болгаркой, то путь в большую журналистику ему будет закрыт навсегда. «Поедешь куда-нибудь в Выборг или в Кингисепп. В занюханную газетенку. Будешь прозябать там до конца своих дней. Пойми, не я этот порядок устанавливал, но это реалии, сын, нашей жизни и работы в этой стране… если ты, конечно, намерен чего-нибудь здесь добиться».

– Не зря же говорят, «курица – не птица, Болгария – не заграница»! Ее отец – член ЦК! Если мы поженимся, то это можно рассматривать как политический союз! Пример советского интернационализма!

– Перестань быть мальчишкой! Болгарка, полька, да хоть монголка – для Системы все равно иностранки! Ну стань ты наконец мужчиной! Игрушку у него отнимают, видите ли! Будет он мне тут всякие глупости нести о политических союзах и интернационализме!

– Ты что, не понимаешь, что мы любим друг друга?!

– Придется расстаться! Как бы это ни было больно… Ты еще слишком молод, будут в твоей жизни и другие женщины, – припечатал Журов-старший.

От беспомощности у Бориса задрожали губы.

– Отец, я не хочу быть блядью в этой блядской стране!

Журов-старший изменился в лице и буквально вылетел из своего кресла. Он обнял сына и с усилием произнес:

– Поступай, как знаешь, сын… Запретить тебе ровным счетом я ничего не могу. Но пойми, Боря, меня уже вызывали на разговор… гм… «товарищи оттуда», естественно, неофициальный, и предупредили на твой счет. Если ты женишься на этой девушке, то испортишь себе всю жизнь, и это будет твой личный выбор. Но и меня задвинут к чертовой матери. Я же идеологический работник, сам знаешь, на каком месте сижу… Что ж, буду сажать огурцы на даче.

– Значит, будешь сажать огурцы.

Несколько дней после поездки в Москву Журов был настроен самым решительным образом – не полное же он ничтожество, чтобы предавать любимую ради карьеры. Совсем из ума выжили кремлевские старперы и их псы с Лубянки – чтобы дочь члена ЦК компартии Болгарии могла запятнать чью-то биографию! Абсурд! Теперь-то он обязательно женится. И уедет в Болгарию. Неужели он там ничего не придумает? Да и здесь он не пропадет: думающий и ловкий человек всегда найдет способ поднять денег! Он стал особенно нежен с Иванкой, своей прелестной однокурсницей, поразившей его воображение, лишь только он увидел ее на первой лекции. Себе на удивление, Журов проявил с ней невиданные доселе смелость и легкость. Интерес, к его восторгу, оказался взаимным. Они самозабвенно прогуливали лекции и, пока Марго пропадала в университете, пытливо познавали друг друга. Журов даже не задумывался, догадывается или нет его старомодная тетя, что их отношения с Иванкой отнюдь не платонические. Как это было принято в хороших семьях, он и не пробовал предложить Марго оставить девушку ночевать, и каждый раз провожал Иванку в общежитие.

Во всех друзьях-приятелях своего племянника Марго видела только хорошее, все были «прекрасными мальчиками», даже когда глушили на кухне дешевый портвейн и курили ужасный «Беломор». Витя Смирнов – уж на что уж жулик, правда, сохранивший детскую наивность и умение восторгаться самыми незначительными вещами, и тот без колебаний был зачислен ею в круг «прекрасных мальчиков». Что уж говорить о чистой и скромной болгарской девочке, с которой Марго могла поговорить на ее родном языке.

Именно в силу этой черты Марго, ее безоговорочного приятия всего окружения любимого племянника, громом среди ясного неба стала ее реакция на пересказ разговора с отцом.

– Ты представляешь!.. Они, эти мерзкие твари, эти чекисты, вызвали его на беседу и по-дружески предупредили на мой счет! Типа, если я женюсь на Иванке, то не только у меня, но и у него будут проблемы… и вылетит он с Первого канала, и никаких ему больше заграничных командировок! Чтоб я… чтоб на такую подлость… Не дождутся! Пошли они все знаешь куда! Мы поженимся, и точка!

И вдруг Марго, тонкая, чуткая, все понимающая, всегда стоящая на защите его интересов, чуждая любому проявлению совкового карьеризма, его не поддержала! Хуже того, встала на защиту отца и его треклятой работы!