Loe raamatut: «В альпийском сиянии»

Все персонажи, места, действия, состояния, события, описанные (порой с ошибками и опечатками) в этой повести, сочиненной не иначе как с Божьей помощью, суть не что иное, как продукты «имажинера» (термин, введенный Жильбером Дюраном), то есть процесса воображения автора. Следовательно, любые возникающие совпадения с реальными (в актуальной, конвенциональной трактовке этого термина) местами, людьми, живыми или нет, реально произошедшими событиями, а равно же и продуктами «имажинера» других авторов носят случайный характер.

Пролог

Так и барахтался, тщетно пытаясь найти хоть какую-то опору. Распластался, будто паря над утробой пропасти, в удушливых, жгучих волнах вязкого, темного вроде бы воздуха. Внутри все цепенеет от ужаса при одной только тусклой мысли, что я себе не принадлежу и что эта невесомость сейчас рассосется, а гулкая пустота затянет меня в себя. Лихорадочно пытаюсь сообразить, за что же зацепиться. В угрюмом, густом, багровом свете угадываются разрастающиеся витиеватой окантовкой отроги, напоминающие наросты темного мяса с лоснящимися проблесками зубов. Поднять голову и даже опустить ее не получалось – шея утратила к этому способность. А может быть, и некуда поднимать и опускать, ведь никаких верха с низом и нет. Только палящая протяженность. От жара я перестал понимать, где мое тело, а где уже нет. Тогда еще одна смутная догадка окатила меня – я не видел ничего вокруг. Я слышал. Осязал этот едкий звук, который все явственней и явственней, расщепляясь на две ноты, хромающим диссонансом приближался ко мне. Меня приплющило, и я растекся, судорогами распускаясь по некой плоскости. Что-то бесцветно вспыхнуло, и меня вывалило в полусвет.

Я снова лежал ничком на своем спальном месте – надувном матрасе, на полу у окна. В нашей с Денисом комнате на общей кухне. Из щели между шторами выпадал блеклый луч. В нем кружились в хороводе то ли соринки, то ли снежинки. В приоткрытое окно с улицы вдруг донеслась сирена то ли полиции, то ли скорой помощи.

Схватил по привычке телефон и тут же заметил плюс одно уведомление о письме. Немедленно открыл – вал облегчения поднялся где-то там, в одном из желудочков сердца. Мне подтвердили собеседование в следующий вторник в туристическом офисе лыжной станции, куда я хочу попасть на работу и чей отдел кадров уже неделю методично заваливаю письмами и даже достаю звонками. Довольно мягким тоном сообщалось, что руководитель как раз вернется из отпуска и будет готов уделить время на очное знакомство с моей кандидатурой.

Заметив, что уже половина десятого утра, я бодро подхватился и принялся собираться на работу. Сегодня – мой крайний, он же последний, день здесь.

Глава I. Ѫ

– Bien… Dis-donc… Ça file vite…¹ – грустновато растягивая слова, вывел он.

– Oui, chef²! – подтвердил я с придыханием, глядя мимо, устало улыбнувшись уголками губ.

Да. Время все время бежит все быстрее. И быстрее. А под конец так и особенно.

Шеф уже несколько дней как отдыхал в отпуске – не знаю, зачем зашел, вдруг. Просто как будто так и нужно. Вроде он, по его собственным словам, выроненным в разговоре на той неделе, собирался уехать куда-то туда, в Испанию. Начальства второй день не наблюдалось, да и не предвиделось наблюдать. По некоторым приметам, о которых слишком долго распространяться и отдавать отчет даже самому себе. В составе только я и Гвенаель, выполнявший функции главного: открывать ресторан, закрывать его, калькулировать скудную выручку.

Уже без четверти два пополудни, а мы так до сих пор и считаем посетителей по пальцам одной руки. Возрастом чуть младше меня парочка, заказавшая два тирамису. Тирамису со вчерашнего вечера стояли в холодильнике, но востребованы оказались только сегодня днем. Чуть поодаль – мужчина с солидной красноватой лысиной, напоминавшей окаймленную горами долину, разложивший разноцветные папки на столике и, деловито нависнув над ними, попивавший колу со льдом. Плюс две девушки средних лет в плетеных босоножках. Обе то и дело закуривали тонкие длинные сигареты, оживленно болтая о маршруте чьих-то каникул, когда я приносил им по капучино пару раз.

Да и все. Да, вот и все. Все те же, все там же. И подобное повторялось далеко не первый день.

Клиентов мы ловко рассадили на почтительном расстоянии друг от друга – то тут, то там на террасе.

Сама же терраса под тентом выходила на проезжую часть улицы, оставляя зазором узкую полоску мощенного обрубками серых камней тротуара.

Ну, этот трюк давно известен. Сажать ближе к окну более-менее приятных внешне девушек или более-менее большие компании приличных людей с тем, чтоб, сыграв на этом, заманить потенциального во всех отношениях посетителя.

Шеф, судя по всему, уже что-то засобирался уходить, едва, походу, зайдя.

Обычно в подобное время, в обед то есть, по этой улице в центре Парижа в обе стороны двигались машины всех этих спешащих кто куда в объезд или всех тех, упрямо ищущих место для парковки. Сегодня места предостаточно, но они, те самые, теперь редко проносившиеся куда-то в одну сторону, даже и не думали, наверное, оценить это долгожданное, для меня так уж точно, безлюдье последней недели августа. Оценить, остановиться, ухватиться за момент.

Все разъехались уже почти как месяц – как-то странновато весело от этого. Я даже и не знал, какие чувства следовало приготовить к этому моменту.

Ко всем прочим «даже» – даже кухня сегодня не работала.

Адель пришел часов в одиннадцать, приготовил нам с Гвенаелем пасту с мидиями. Повозившись пару часов, он ушел куда-то по делам, пожав мне руку на прощание, назвав «сынишка».

Не знаю, зачем вдруг шеф появился на рабочем месте.

Я только что вышел из холодильной камеры, где хранились всяческие кетчупы, горчицы, майонезы в ведерках, лимоны, авокадо, мозарелла, консервации и пластмассовые бидоны, в которые мне так и не довелось заглянуть за эти почти полгода работы здесь. И многое, многое другое, до чего я никогда сам не касался.

Мне нравилось заходить в эту камеру перевести дух, остыть от инфернальной жары, в гуще которой мы все оказались этим летом. И, выходя, я натыкался на неизменные, но радушные подколки со стороны ребят на кухне. «Как дома?» – интересовались они, улыбаясь. Или же, когда я от разницы температур начинал невольно сопеть, что-то вроде: «Ну как снежная пудра? Бодрит? Коллегам-то хоть оставил?» Вот и шеф сейчас задал мне те же самые вопросы, на которые я привычно отреагировал учтивой ухмылкой.

Он, судя по всему, уже прямо вот сейчас собирался уходить. Напоследок черкнув что-то в прикрепленном к пробковой щербатой доске кнопками меню, обратился ко мне каким-то подпритихшим голосом.

– Холодно у тебя там сейчас, в твоей стране?

– Да так же, как и здесь, может, даже местами и жарче, – машинально ответил я этим обычным замечанием.

Удивленно улыбнувшись, шеф проговорил, немного повысив интонацию около конца фразы:

– Что же? Ты нас покидаешь – так?

– Уезжаю, шеф! Завтра с утра у меня поезд уже.

– Это сколько ты у нас проработал?

– Почти полгода, да – где-то так… Больше, чем сезон, получается.

Мне, как правило, быстро надоедало отвечать полными ответами на дежурные вопросы. Эту мою привычку, выработанную с целью тренировки языковых навыков, ее теперь особенно вдруг захотелось бросить. Равно как и многие другие. Я чувствовал себя подуставшим повторять одно и то же. Как будто набил оскомину на языке, и тот зачастую еле ворочался. Ничего не мог с собой поделать. Просто столько раз повторял все это стольким разным людям, что значение того, что теперь, например, уже не далее как завтра, я действительно уезжаю, для меня подзаветрилось. Я даже привык к этому ожиданию отъезда и слабо представлял, как он сам будет выглядеть и что мне должно испытывать. Хотя последние несколько недель, а скорее всего меньше, так как дни в календаре уже часто забывал вычеркивать, мысли об отъезде из Парижа вытесняли все остальное, и я спокойно засыпал, с улыбкой на губах представляя всю эту суету по приезде на старое новое место.

– Ну и куда ты теперь? Домой – обратно в Россию?

– В горы. Думаю, сезон там отработать, а потом домой.

– А ты уже начал искать работу?

– Да нет пока. Сезон ведь только где-то в ноябре начинается, я подумал, что еще успею, – соврал я, чтоб не сглазить лишний раз.

– Зависит от станции, от работы, некоторые уже сейчас начинают искать персонал. Лучше, если сам туда съездишь и в руки отдашь CV. Я думаю, тебя возьмут в ресто какой-нибудь, к тому же ты еще и по-русски говоришь, там такое сейчас довольно востребовано.

– Ну да, шеф, как раз тоже так и думал.

Тут меня позвали сверху, и я, заученно извинившись, выпорхнул через три ступеньки из кухни, располагавшейся на цокольном этаже.

Наверху Гвенаель попросил выкинуть пустые бутылки, накопившиеся за неделю в количестве меньшем, чем когда-то бывало за один только неполный вечер.

Мне даже не понадобилась тележка на двух колесиках, на которой я обычно вывозил их, пробиваясь потом через толпу праздно гуляющих по тротуару прохожих, гремя склянками на всю улицу, стараясь не разбить ничего и то и дело слегка раскатисто восклицая: Pardon!

Сейчас я шуршал черным мусорным пакетом в руках, специально выбирая дорогу так, чтоб идти в тени, – спешить было некуда. Клиентов не предвиделось, за сегодня уже как за полную смену заплатят, и можно прогуляться чуть-чуть после того, как скоро отпустят. А потом съездить домой, собрать вещи. Так думалось, пока шагал по брусчатке.

Завернул за угол школы и привычно обнаружил там мусорку для стекла в виде огромного зеленого куба с усеченными углами. Бросая «кадавров», как назвал их Гвенаель, одного за другим, с некоторым удовольствием вел подсчет. И всякий раз нервно моргал, когда пустая тара резко билась промеж себя. Ничего не мог с собой поделать – не моргать не получалось.

Остужающим эхом разносился звон по пустой улочке, после каждого такого удара становившейся, как мне казалось, на полтона светлей.

Закончив, взглянул на часы – оставалось работать около девяноста минут, но, скорее всего, меньше. Швейцарские часы, не дорогие, но швейцарские, я носил скорее для придания себе важности и уверенности. Чаще смотрел время в телефоне.

Вернувшись, застал шефа разговаривающим с Гвенаелем у барной стойки и попивающим из узкого высокого стакана бриллиантово-зеленый мятный сироп. Периодически разгоняя пластмассовой соломинкой почти растаявшие в стакане кубики льда, шеф рассеянно оглядывался.

Я вздохнул и улыбнулся, сам не зная чему. Окинул взглядом зал ресторана с накрытыми столами, добросовестно сервированными мною для кого-то. Еще на пару секунд задумался. Потом ушел в кладовку за баром.

– Хочешь чего? – окликнул меня Гвенаель, пока я возился, меняя пакет для мусора.

– Ну, разве что кофе. Плохо спал ночью.

Наскоро сполоснул руки. Вышел к ним. Мой старший коллега занимался протиранием свежевымытых чашек и блюдец, поочередно доставая ловким движением то одно, то другое из пластмассового ящика, лежащего на мойке с тремя кранами.

От посуды еще вился шелковистый пар, неторопливо растворяясь в приглушенных, молочными полутонами оттенявших матовую свежесть зала душистых полудремотных паузах в неторопливом перебрасывании фразами. Среди обволакивающих бликов на бутылках, среди шума в ушах, среди пылинок на чуть окислившемся по краям зеркале, отражавшем краешек лепнины на потолке, и помятого на уголке, разлинованного, пестревшего росчерками шариковой ручкой листка расписания выходов на работу вспыхнула мысль: «Господи… Я же и правда уезжаю завтра».

Задержав взгляд на расписании на следующие дни недели и не найдя там своего имени, повернулся к Гвенаелю с парой вопросов, которые, впрочем, тут же забыл.

В этот момент он поставил уже готовый кофе на блюдце, положил на него же ложечку. Слегка замешкавшись, следом – кубик сахара и даже маленькую шоколадку – все строго в обертке с эмблемой ресторана. «Вот сейчас и спать расхочется», – подумалось мне. «А, кстати, кофе по-русски теперь может быть и среднего рода. И правильно. Кофе причислялось к мужскому роду, потому что термин заимствован из французского, в котором этот напиток мужского рода. Потому что средний род во французском исчез еще в Средние века и все что было средним стало мужским». Поблагодаривши своего начальника, принял отсутствующий и слегка озабоченный вид. Я уже почти что и посетитель здесь.

Не притрагивался к кофе, ожидая, пока оно чуть остынет. Медленно снял обертку с сахара. Потом неспешно, насколько мог, элегантно скомкал ее и выбросил в мусорное ведро под мойкой. Прислушался тем временем к разговору, не встревая. Кинул кубик в чашку. Сорвал фантик с шоколадки и надкусил ее.

Шеф, до этого ковырявшийся в телефоне, вдруг оторвался от него и, оглянувшись в очередной раз вокруг себя, отодвинул недопитый стакан.

От горьковатого черного шоколада с привкусом земли стало как-то трудновато дышать.

– Ладно! Пора мне в банк, они открыты…

Он еще что-то сказал, что-то, что я почему-то пропустил мимо ушей и оттого разволновался.

Со мной это иногда случалось. Не знаю уж, что тому виной: моя рассеянность или неизжитая привычка теряться, слыша хоть пару незнакомых слов на этом языке. Роняя порой нить разговора, упуская из виду именно те детали, которым здесь придавали значение, принимал по первости на свой счет какие-то такие юморески, выведенные окольными путями из местных непреложностей, бесспорностей и безусловностей. Серчал. Ведь лекала построения законченной мысли здесь казались довольно-таки непохожими на русские. Если ты сказал «а», то нужно говорить «б» и потом «в». Но тут ведь несколько по-другому – сначала “а”, потом “b”, потом “c”. И я все равно терялся, хотя бы и незнакомые слова я слышал теперь не чаще чем пару раз в месяц. Хотя бы и, судя по сертификату о владении французским, я был вровень со средним выпускником местной средней же школы.

Итак, насколько мог, я все-таки втягивался в их вещественность, начинавшую касаться и меня лично. Хотя бы и поздновато.

– Что ж – удачи вам! – бодро выдал шеф, пожимая Гвенаелю руку.

– Да не особо-то она нам и нужна тут сейчас, – ответил тот.

– Bon, écoute³, – протянул шеф, сделав пару шагов в мою сторону, – бон вояж, русскоф, et bonne chance pour le boulot, en espérant…⁴

Фразы перевелись в уме сами по себе, но вразнобой и с задержкой, так что я даже не нашелся сходу, что ответить шефу. А он по-доброму улыбнулся мне, заглянув в глаза. Мы пожали руки, и, еще раз пожелав нам всего самого доброго, кивнув Гвенаелю, шеф ушел.

Залпом допив чуть остывшее кофе, сполоснул чашку, поставил ее в моечную машину и пошел прибирать со столов, краем глаза приметив, что старший посмотрел на часы на стене. Кофе не особо меня бодрило, хотя бы и я перехотел спать. Однако же скорее не от прилива сил, но от нагнетающегося чувства, будто весь извалялся в мокром песке и срочно надо помыться. Глаза краснели, их хотелось потереть. Руки дрожали, зубы плотно вдруг сжались, сердце не попадало больше в такт – то оно пускалось вскачь извилистым галопирующим аллюром, то затихало. От этого казалось, что моя голова стала больше в полтора раза и внутри нее центр свинцовой тяжести сместился куда-то, может, к верху, а то, может, и к низу.

Последний оставшийся посетитель на террасе – тот мужчина с лысиной – прятал в потертый портфель свои бумажки, когда я подошел, чтобы прибрать и протереть стол. Он поднял голову, рассеянно взглянул на меня и попрощался, держа на лице несколько вымученную улыбку. Я именно что выдавил из себя что-то вежливое, будучи несколько шокирован. Заметил, что его левый глаз подернут полупрозрачно-синеватым бельмом, переходящим ближе к центру в мутно-желтоватую перевернутую звездочку.

Меня передернуло от колкой изморози под кожей, но виду не подал.

Пожелал хорошего «послеполудня», как говорят тут. Взглянув мужчине вслед, отметил, что тот немного прихрамывает. Сплюнул через левое плечо и принялся протирать столик.

Пока возил тряпкой, с удовольствием позволил себе ощутить, как еще августовское, еще жарко-яркое солнце согрело мне спину, через синтетическую или вроде того рубашку высушив холодную испарину. Я уже не помню, что за материал у рубашки, ведь брал самую дешевую, чтоб не тратиться особо на рабочую одежду. Брал на каком-то стихийном рынке через дорогу от “Hôtel de ville”, когда устроился сюда.

Отвратный все ж таки кофе варит эта машина, надо признать. Сухость во рту и тремор, ирритация и прочее. Сказать им это напоследок или нет?

Нет, определенно нет. Да и потом мне скорее укажут, что это дело моего сугубого недоразвитого вкуса и мало кто до меня жаловался. Одно зацепится за другое, и понесется.

И все из-за чашки ржавчинного, слабящего кофе, которое надо пить, выдохнув и зажмурившись.

«Да, да, да. Вини во всем кофе потом. Вали все на машину для кофе. Все тебе виноваты… Тебе, как подачку, кидают какой-то безграмотно употребленный предлог, ты и начинаешь…»

«Нет, ну так тоже нельзя – je m’engueule tout seule, c’est plus du tout drôle⁵», – скомандовал сам себе.

Смахнул напоследок куда-то пару невидимых пылинок с округлости псевдогранитного стола. Поставив стакан с недопитой колой, пепельницу с какими-то клочками бумажек на начищенный до блеска, позолоченный поднос, я оглянулся на пару секунд на солнце, чтобы проверить, высоко оно еще или уже не совсем. Мне оставалось работать около сорока минут. Я все надеялся, что меня отпустят раньше. Резко закрыв заслезившиеся от ярко-болезненного света глаза, отвернул голову. Потом, проморгавшись, пошел с террасы внутрь ресторана, осторожно глядя под ноги, еле разбирая дорогу среди сочных фосфенных следов от подтаявших фракталов.

Толкнул дверь, чтобы сама открылась пошире.

Войдя внутрь, я заново порадовался этой томной, слегка задрапированной прохладе. Отнес на мойку стакан, вытряхнул пепельницу в мусорку, положил поднос на треножник к остальным – овальной формы из черной щербатой пластмассы, – их я накрывал с утра большими свежевыстиранными салфетками. Мне показалось, что салфетки пахли одним из этих самых пресловутых стиральных порошков под марками альпийской свежести. Хотя так быть не должно. Клиент не должен улавливать никаких посторонних запахов – только аромат с любовью и заботой приготовленного блюда. Так сказал однажды администратор, когда отчитывал кого-то за слишком броский parfum.

Вероятно, мое обоняние предвосхитило желаемое, освободив меня от пока еще действительного. Растворив его на пару секунд, подразнив иссиня-белой скатертью, простирнувшейся передо мной впереди дорогой. Приободрив чем-то зябко знакомым, упоительно эфемерным и нездешним. А я и рад, ведь так соскучился по зиме…

Гвенаель сидел на кожаном диване в глубине зала. Нависнув над листом бумаги, лежащим на столике перед ним, старший разговаривал с кем-то по телефону, рассеянно поглядывая то на меня, то в окно, то на потолок и все время многозначительно поддакивая.

Я решил наполнить перечницы и солонки, создав видимость работы, и, прихватив парочку с ближайшего стола, удалился в закуток за баром.

Шелестящей струйкой соль – крупицы мгновений между мерными ударами сердца, наконец-то начавшего удерживать ровный ритм. Шорох сыплющихся фраз.

Завтра! Уезжаю…

Я почти заканчивал с солонками, услышав нарастающий голос, все соглашавшийся с собеседником и, в итоге подтвердив намерение сделать что-то, попрощавшийся.

Поспешив выйти и поставить специи и соль на место, застал Гвенаеля возящимся с зарядкой для телефона. Я решил было завязать непринужденную беседу, хотя мне и не очень хотелось. Однако же, заговорив, старший сам опередил меня.

– Слушай…

Я, несколько тревожно предвкушая, боясь упустить хоть слово из того, что он мне вот-вот сейчас скажет, замер, весь обратившись в слух. “Je suis tout l’ouï”, – мне даже припомнилось, как это будет на классическом, сублимированном французском языке. Хотя бы и знал, что именно сейчас прозвучит.

Когда старший произнес мое имя, я улыбнулся. Гвенаель неизменно забывал мой слегка адаптированный вариант и всякий раз, обращаясь ко мне по имени, выдавал нечто мало узнаваемое и чудное по звучанию.

– Вроде как сегодня все тихо и спокойно, – протянул он, – клиентов мало, я думаю, один справлюсь. Ты можешь идти. Я сейчас говорил с хозяином, он сказал мне заплатить тебе за три недели чеком и чтобы ты расписался.

– А, ну да. Хорошо, – выговорил я, слегка замерев и старательно придыхая, – если тебе что-то нужно, то располагай мной напоследок.

Гвенаель молчал, глядя куда-то мимо меня.

– Что-нибудь, может, вынести, принести, занести? – машинально угодливо продолжил я, еле скрывая свое облегчение.

Ведь совсем не готовил эту фразу. Она сорвалась у меня с языка то ли от радости, то ли от благодарности за новость о том, что – всё! Теперь я в свободном плавании. Наконец-то! Зачем нужен дополнительный повод сделать что-нибудь gentil⁶? Отчего не побыть напоследок ради шутки на побегушках?

– Ну, разве что возьми вот эти два пустых розовых ящика из-под бутылок и отнеси вниз на кухню. А так все вроде как в порядке, ничего не надо. Можешь идти переодеваться. Я пока отсчитаю твою получку и заполню контракт.

Взяв тару, я широкими шагами, глядя куда-то перед собой, пересек зал. «Мерси» Гвенаеля еле успело догнать меня.

Семеня, немножко пружиня, то и дело подскакивая по лестнице, ведущей вниз, на кухню, бодро давал себе инструкции насчет того, что мне нужно сделать в ближайшие пару часов. Перепрыгнув последние три ступеньки, приземлился на обе ноги. Поставил ящики к другим ящикам. Зажмурив глаза на пару секунд, слегка потряс головой.

«Действовать! Действовать. Действовать…» Выдох.

В темноте раздевалки, представлявшей из себя плохо проветриваемую каморку с кафельной плиткой на стенах, нащупал, не совсем сразу, выключатель. Зажег лампочку. Окинул взглядом жестяные шкафчики для одежды. Обычно свет в раздевалке горел постоянно, так как или кто-то из поваров курил при нем, или звонил по телефону, но сейчас, за отсутствием народа, электричество сберегалось. Как и день изо дня, снова открыл свой шкафчик, который даже и не запирал на замок уже с месяц. Ну а брать с меня стало нечего еще задолго до того – наличку при себе больше десяти евро не таскал.

По своему обыкновению я аккуратно снимал, не развязывая узел, свой любимый антрацитовый узкий галстук, как у героев фильмов Тарантино. Потом рубашку для работы, надевал поло. Затем, уложив все в рюкзак, просто орошал себя деодорантом.

Ну а сейчас разве что надел не поло, а легкомысленную светло-синюю футболку с принтом лоскутных воздушных шаров и надписью по-американски: «Настройся на лето». Все свои поло я постирал вчера вечером, и их нужно было по возможности погладить и уложить в багаж. В остальном те же самые привычные движения и жесты. Ничего такого, чем бы я мог выдать нарождавшееся знакомое чувство, что и сюда тоже больше не вернусь.

Присел на деревянную скамью. Вытянул перед собой руки. С минуту рассматривал, какие они бледные, так как позагорать этим летом мне не довелось, с просвечивающимися повсеместно венами, с парой-тройкой стародавних шрамов, с маленькой кривой недоделанной наколкой, совсем полинявшей от времени.

«Не вернусь!» – влетело в одно и вылетело из другого уха. «Отомри», – скомандовал я сам себе, усмехнувшись личной заторможенности и задумчивости. Встал и направился к раковине, чтобы помыть руки и сполоснуть лицо.

Глядя на свое отражение в зеркале, отметил, что действительно похудел и почти утратил прежнюю среднерусскую округлость лица. Из-под щек проглядывались скулы, отчетливо обозначился подбородок, и уже в единственном числе. Провел по левой щеке ладонью, ощутив шершавость полуторадневной щетины. Сегодня не стал бриться, собираясь на работу с утра. Последний день все-таки. Решил, что могу себе позволить. Прикрыл глаза и окатил лицо холодной, жестковатой водой из крана. Глубоко вздохнул. Раздался легкий звон в ушах.

На мгновение зудящая возня мыслей прекратилась, и я ощутил какое-то освежающее облегчение на сердце. Покой. Разреженность. Так иногда бывало после долгого рабочего дня при наступлении сумерек, так иногда бывало в лесу, так иногда бывало, когда я лежал и, засыпая, смотрел на звездочки и искорки. И так иногда бывало в церкви.

Хотел бы я однажды утвердительно произнести про себя, что умею погружаться в хоть сколько-нибудь отдаленно подобное состояние по моему велению и хотению.

Выдохнув, открыв глаза и первое время не сумев, видимо, сфокусировать зрение, стоял, замерев, пытаясь рассмотреть, как вода стекает по лицу моего зазеркального двойника. Шелковая молочная гладь зеркала вдруг зарябила морщинами складок по своим краям, и вот двойников стало уже двое. А потом и трое. Вздрогнул от неожиданности, снова плеснул себе в лицо пригоршню проточной воды, чтобы окончательно вернуться в мир договоренностей и слаженной с фрагментами отражения координации. Сохраняя притом должную долю отчуждения от него самого, уже в единственном числе.

Связанно-разделенные «Я» и «R». Но пока что именно от моего именно от «Я» распространяется ликующий тон ощущения взятого верха над ним, им другим, и эта дистанция, этот зазор и есть утверждение меня. «Кого нет без кого?» – про себя спросил я. «Кто и чье отражение? И где? Не говоря уже о ком!».

Мне вспомнилось, как пятилетним долгое, как тогда казалось, время простаивал у зеркала в прихожей, тренируясь надувать пузыри из жвачки, которую покупал мне отец. Осваивая серию жестов, все время поджидал, когда же мое отражение не поспеет за мной. Или как выглядел бы мой зазеркальный близнец, повернись я к нему затылком и пойди своей дорогой… И, в конце-то концов, с какого момента считать себя самого самим собой? «А что вообще я тут делаю? А как вообще я тут оказался. Я ж почти и не помню, а насчет того, что помню, – не уверен, что не примешал к тому, что было, свои же или чужие же фантазии. Я не хочу верить в то, что какой-то сопредельный поток сознания какого-то официанта, допустим, сросся с моим. Я просто хочу уехать отсюда. Я хочу в горы. «Я» и «R» сливаются в «Ѫ».

«О-хо-хо – ты подустал, однако! Ты, однако, сам не свой! Ладно, пора!» – сказал я, подмигнув левым глазом, и облегченно рассмеялся, ведь отражение в зеркале в ту же секунду подмигнуло правым.

«Потуши свет, уходя», – промелькнула мысль. «Не очень хорошо, когда снятся уборные помещения. Лучше уходить из них».

Прихватил рюкзак и, даже не вытерев лица, скорым шагом поднялся по лестнице, не глядя под ноги. Вышел в зал ресторана. Гвенаеля не оказалось на месте. Скорее всего, он пошел на второй этаж за бумагами. Я присел на стул у барной стойки, взял стакан и налил себе питьевой воды. Отхлебнул, достал телефон и набрал номер В. Тот оказался вне сети.

Перезвонит. Он всегда перезванивает.

И ведь перезвонит, когда я буду ехать в метро и связь будет пропадать, а еще будет продолжать орать мне в ухо, когда я скажу, что в метро и сеть плохо ловит. Он будет продолжать пытаться докричаться. Будет матюкаться, как пятиклассник, называть меня глушней. В ответ в дерзкой форме посоветую ему работать над дикцией и отключусь.

Я немножко просветлел и развеселился, найдя едкую шпильку насчет артикуляции и методов ее улучшения, которую решил обязательно отпустить в адрес В. при первом же подобном случае. Эта острота гарантированно вовлекала в лабиринт смыслов, в котором тот, кого она уколола, увяз бы, как в трясине.

Взглянул исподлобья на часы на стене. Меня отпускали на полчаса раньше.

Подернутыми улыбкой губами коснулся края стакана с водой, и в ту же секунду колокольчик над дверью поддел меня звоном, да так, что я даже подпрыгнул на месте. Плавно повернулся к вошедшим гостям, не переставая притом улыбаться, слез со стула и поприветствовал их, тут же сделав пару шагов на встречу. Слегка наклонив голову, приготовился слушать.

Пожилая пара в бежево-белых тонов одежде, явно не дешевого, хотя и простого покроя. Выглядела пара довольно безыскусно, но между тем гармонично в этой их неброскости, отличавшей посконных западноевропейцев и их производных. Во всем угадывался достаток, хотя вроде бы никаких однозначных примет того не было. Разве что точеное узорами с прорезями золотое кольцо с рубиновым камушком на безымянном пальце левой руки у женщины. «Католики и протестанты ведь носят обручальные кольца на левой руке или на правой?» – задался я вопросом.

Дама отчетливо поздоровалась со мной, зачем-то вдруг придержав лямку своей сумочки. По ее акценту я понял, что она далеко не местная. Дама осведомилась на нарочито правильном французском, открыто ли у нас. Такой французский я редко слышал от его носителей, и зачастую подобное значило последующее возникновение каких-то неприятных обязательств. Потом она спросила, можно ли им присесть, выпить кофе на террасе. Ее компаньон молча стоял рядом, заложив руки за спину. Однако, после того как я отозвался было положительно, пожилой мужчина быстро и негромко, как-то осторожно жуя английские слова, проговорил своей спутнице, что молодой человек, должно быть, не работает здесь.

Принял на себя инициативу. “Well, actually, I am still working here. It’s like my last fifteen glorious minutes before I quite… you know”⁷, – неожиданно сам для себя выдал я, пока открывал дверь, предусмотрительно прихватив пару меню. Жестом пригласил их за столик на террасе. Отодвинул женщине стул.

Они оживленно заулыбались. Потом что-то наперебой мне проговорили, а я просто мямлил утвердительно, так как этой своей фразой про последние пятнадцать минут славы подразорил словарные запасы английского и оказался не особо готов продолжать разговор.

– А откуда вы? Ваш акцент не похож на французский, – вежливо поинтересовалась дама по-английски, с улыбкой глядя на меня.

– Из России, – как можно более старательно выговорил я, следя, чтоб слово «Раша» было похоже именно на название страны, а не на что-то еще. Откуда-то помнил о неких каламбурах, связанных с произношением слов «рубль», «мусор», «Россия», «мелочь».

В ответ оба доброжелательно промычали неопределенную ноту. Пожилой мужчина рассказал, что они из Австралии и сейчас путешествуют по Европе. Я слушал вполуха, даже и не глядя на говорящего.

– А я завтра уезжаю. В горы. Альпы. Знаете? Рядом с Италией, – зачем-то вдруг проговорился я, причем на английском, и тут же пожалел об этом.

– Да, конечно. Мы никогда там не были, но, должно быть, это красивейшее место, – охотно отозвалась дама.

– Думаю, что во Франции… из всей, может быть, Франции… А значит, и из всего мира. Для меня это одно из самых красивейших мест, – скомканно отозвался я и улыбнулся. Как умел.