Рейс в одну сторону

– Давайте, – ответила та, и, кажется, немного повеселела.

– Альфред, – сказал он и протянул ей руку.

– Елена, – ответила девушка, пожимая пухлую руку Трясогузова.

– Как живется вам здесь? – спросил он, чувствуя, что его запала хватит ненадолго, а до столовки еще пилить добрых пятнадцать минут на средней скорости.

– Нормально живется, – ответила Елена и шмыгнула носом.

– А я вот думаю, что, если бы здесь открыли пляж, и можно было бы купаться в выходные дни и загорать под зонтиками. Как вы думаете, хорошая идея?

– Да, хорошая, – Елена неуверенно пожала плечами, – только, думаю, никто нам не разрешит покидать пределы здания.

Трясогузов вздохнул:

– Это да, чего-то я об этом не подумал. Но мечтать, всё же, не вредно, правда?

– Нет, не вредно, – ответила она и слабо улыбнулась.

Трясогузов видел, что ей не по себе, или характер у нее такой – не умеет человек радоваться жизни, не может, хоть иногда расслабиться, когда…

– Скажите, – перебила она вдруг его мысли, – вы давно были у врача?

Этот неожиданный вопрос сбил его с толку, но Альфред постарался не показывать своего смятения.

– Был несколько раз на днях. И даже вчера, внепланово, так сказать.

Елена вздохнула:

– А мне сегодня надо быть у нее.

– У кого?

– У Кондрашкиной. Знаете такую? – спросила Елена и посмотрела на Трясогузова грустными глазами.

– Конечно знаю! – вскричал он. – Это мой любимый доктор! Я, как раз, после завтрака, иду к ней. Вам тоже с утра назначено?

Она кивнула.

– Ну, тогда вместе и пойдем! – радостно сказал Альфред. – Поедим чего-нибудь вкусненького и сразу к Кондрашкиной!

Елена кивнула и вновь улыбнулась так, будто ей сказали прийти на собственную смертную казнь, и чтоб без опозданий.

Они пришли в столовку. Народу почти не было. Раздатчица, как всегда, вела себя вызывающе. Увидев Трясогузова с молодой особой, она вдруг сказала:

– Явились, не запылились!

Трясогузов не сразу понял, что эти слова относятся к ним обоим.

– Ну, и чего смотрим? Подходим, не стесняемся! – нагло сказала раздатчица.

Трясогузов не хотел ей ничего отвечать, тем более в грубом тоне: уж очень на него Елена подействовала, в хорошем смысле, и он ужасно боялся выглядеть перед ней истериком, которому и каша – не каша, и кроссворды у раздатчицы слишком тупые…

Альфред терпеливо улыбнулся в ответ и сказал:

– Можно нам каши? Овсяной.

– Можно, только осторожно! – ответила раздатчица, прекрасно понимая, что толстяку не удобно будет ей грубить, когда рядом стоит вот эта худая, облезлая особа на тонких ножках.

Раздатчица бросила им в тарелки кашу, дала по стакану компота, не такого гадкого, как в прошлые разы, и, процедив сквозь зубы «приятного аппетита», занялась другими едоками.

– Ну-с, и что же вам понадобилось у Кондрашкиной? – спросил Трясогузов, как только они уселись за столик. Судя по взгляду Елены, он вдруг понял, что это не его дело – спрашивать у девушки, что ей понадобилось в медкабинете. Он совсем не умел разговаривать с женщинами, но чтоб до такой степени – этого он от себя не ожидал.

– Простите меня, пожалуйста, – сказал Трясогузов, – я не хотел вас об этом спрашивать – оно само вырвалось.

– Ничего, ничего, – ответила Елена, – просто иду за результатами анализов – только и всего.

– А, понятно, – ответил он, и начал наворачивать кашу. Про себя Трясогузов отметил, что сегодня, на удивление, псевдоовсянка смахивала на настоящую овсянку, и пошла она весьма хорошо: комков нет, камни не попадаются – словом, чудо, а не каша.

Однако, Елене, похоже, еда совсем не нравилась, и она, лишь мельком взглянув на «овсянку», сразу же перешла на компот, закусывая его куском белого хлеба.

На завтрак у них ушло десять минут. Когда они проглотили последние крошки своих порций, Трясогузов, взяв свой поднос, тут же поехал к столу с грязными тарелками. Елена осталась сидеть за столиком: у нее был убитый вид, словно ей предстояло нечто такое, чего не случалось ни с одной женщиной.

Трясогузов вернулся к Елене.

– Ну, как, вы готовы? – спросил он.

– Да, да, – ответила она, поднимаясь, – я готова.

И они оба направились к выходу. Тут наступила очередь раздатчицы:

– А со стола кто убирать будет? – крикнула она в спину новой парочке: инвалиду и «этой тощей».

Трясогузов обернулся, и, как бы он ни старался сдерживаться, сегодня он с этой задачей не справился:

– Перебьешься как-нибудь! – крикнул он, и, отвернувшись, поехал догонять Елену, которая уже скрылась за дверями.

Он нагнал ее в коридоре. Елена шла быстрым шагом, не оглядываясь, словно забыв о толстяке.

– Елена! – крикнул он.

Та растерянно обернулась.

– Куда же вы без меня? – спросил он, торопясь доехать до нее.

– Я уже опаздываю, – тихо ответила она и пошла дальше.

Трясогузов, наконец, нагнав ее, сказал, что время еще без десяти восемь, так что она успевает.

– Это, может быть, вы успеваете, а мое время уже пошло: мне именно к семи сорока пяти, так что пять минут я у вас украду.

– Да и не жалко – хоть целый час крадите! – сказал он, как можно веселее.

– Нет, спасибо, мне вашего часа не нужно, – ответила она, – мне только результаты получить, вот и всё.

– Да, я так и понял, – ответил он, глядя вперед и примерно угадывая то место, где располагалась невидимая дверь, ведущая к медкабинету: в том месте плитка была чуть-чуть другого оттенка, чем на других участках стены.

Он проехал еще немного, и остановился около того места.

– Это здесь, – сказал он, с тихой гордостью глядя на Елену: вот, мол, какой у меня точный глаз – все оттенки белого угадываю с полпинка.

Елена кивнула, соглашаясь. Потом, она подошла к этому участку вплотную и сказала:

– Сезам, откройся.

Дверь тут же открылась.

Трясогузов разинул, от удивления, рот: какой простой «код», а он и не знал, всё это время думая, что в стену вмурована миниатюрная камера.

Он проехал вслед за Еленой. В коридорчике сидел, еще не сменившийся, Канарейкин.

– О, привет, брателло! – вскричал охранник, увидев Трясогузова. – Я же тебе фотки принес – хотел вечером занести!

– Ну, давай, показывай, – сказал Трясогузов, – мне всё равно после этой дамы на прием идти.

– Еще лучше, – отозвался Канарейкин. – На, смотри! – с этими словами, он протянул пачку черно-белых и цветных фотографий, на которых, в инвалидном кресле, сидел один и тот же человек, удивительно похожий на Канарейкина, только моложе лет на двадцать.

– Видишь, какой молодой? – сказал Канарейкин, широк�