Loe raamatut: «Любовники. Плоть»

Font:

* * *

Любовники

Посвящается Сэму Майнсу, который видел глубже других

Глава первая

– Я должен выбраться, – услышал издали чье-то бормотание Хэл Ярроу. – Должен быть выход.

Внезапно проснувшись, он понял, что сам это и говорил. Более того: то, что он сказал, вынырнув из сна, никак с этим сном не было связано. Сон – одно, а слова, сказанные на границе пробуждения – совсем другое.

Но что же он хотел этим сказать? И где он? Вправду ли он переместился во времени – или то была сонная иллюзия? Но такая яркая, живая, что приходил в себя он очень медленно.

Взгляд на сидящего рядом человека прояснил его мысли. Он был в карете, направляющейся в Сигмен-Сити, в 550 году Эры Сигмена (по старому стилю – 3050 от Р. Х., – подсказал цепкий ум ученого). Значит, он вовсе не в путешествии по времени? Не во сне? Не на чужой планете за много световых лет отсюда, за десятилетия от нынешнего момента? И не лицом к лицу с достославным Исааком Сигменом, Предтечей, да будет реальным имя Его?

Сидящий рядом человек поглядывал на Хэла искоса. Худощавый, с широкими скулами, прямыми черными волосами и карими глазами с едва заметной монголоидной складкой, одет он был в светло-синюю форму класса инженеров, украшенную алюминиевой эмблемой, указывающей на принадлежность к высшему эшелону. По всей видимости, инженер-электронщик с дипломом одной из лучших школ, обучавших этому ремеслу.

Человек откашлялся и сказал по-американски:

– Тысяча извинений, авва. Я знаю, что не должен бы обращаться к вам без разрешения. Но при пробуждении вы сказали нечто весьма любопытное. К тому же пребывание в одной и той же кабине временно уравняло наши статусы. В любом случае любопытство так просто меня не отпустит. Не зря же меня прозвали Сэм-Проныра!

Смущенно хохотнув, он продолжал:

– Совершенно случайно я услышал, как вы поставили стюардессу на место – это когда она говорила, будто у вас нет права сидеть здесь. Я не ослышался, – вы сказали, что наврете ей, и тогда она отстала?

Хэл понял не сразу, потом улыбнулся:

– Нет. Я ей сказал, что я универсал, наврум. Аббревиатура, по первым буквам, на-все-руки-мастер. Однако невелика ошибка: профессионалы частенько говорят, будто универсал соврет – не дорого возьмет.

Он вздохнул, припомнив все те унижения, которые пришлось выдержать, когда он решил не становиться узким специалистом, и отвернулся к окну, не желая поощрять соседа к разговору. Вдали виднелось яркое сияние – это, видимо, входил в атмосферу военный корабль. Немногочисленные гражданские судна спускались медленнее и не так резко.

С высоты шестидесяти тысяч метров он глядел на изгиб Северной Америки. Она была сплошной полосой света, здесь и там перетянутой лентами темноты, среди которых иногда попадалась лента пошире. Такой полоской могла быть горная гряда или водный массив, на котором человек пока еще не успел возвести никакого жилья или фабрики. Огромный город, мегалополис. Подумать только: всего триста лет назад на всем континенте населения было едва ли два миллиона. А еще лет через пятьдесят – если не случится катастрофы, вроде войны между Гавайским Союзом и Израильской Республикой, население Северной Америки достигнет четырнадцати, а то и пятнадцати миллиардов!

Единственной областью, которую тщательно обтекала жилая зона, был Заповедник Гудзонова Залива. Хэл покинул Заповедник всего пятнадцать минут назад, но уже тосковал по нему, зная, что вернуться не сможет очень долго.

Он снова вздохнул. Заповедник Гудзонова Залива. Тысячи деревьев, горы, широкие синие озера, птицы, кролики, лисы, даже, по словам рейнджеров, рыси. Впрочем, последних осталось так мало, что через десять лет придется добавлять этих рыжих красавцев в длинный список вымерших животных.

В Заповеднике можно было дышать полной грудью, чувствовать свободу от оков. Свободу. И еще там острее чувствовалось одиночество, и время от времени – тревога. Он едва-едва научился с нею справляться, когда его работа среди двадцати франкоговорящих обитателей Заповедника закончилась.

Человек рядом заерзал, пытаясь набраться храбрости и снова обратиться к соседу-профессионалу. Нервно кашлянув пару раз, он сказал:

– Сигмен свидетель, надеюсь, я вас не обидел? Но мне вот интересно…

На самом деле Хэл Ярроу чувствовал себя задетым, поскольку этот человек проявил чрезмерную навязчивость. Но он напомнил себе слова Предтечи: «Все люди – братья, хотя одни любезны отцу более других». И этот человек нисколько не виноват, что салон первого класса был битком набит людьми с высшим приоритетом, и Хэлу пришлось выбирать между поездкой следующей каретой и соседством с низшим эшелоном.

– Все шиб, – сказал Ярроу. И объяснил, почему он здесь.

– А! – сказал этот человек, словно бы с облегчением в голосе. – Тогда… можно еще вопрос? Не зря же меня зовут Сэм-Проныра, ха-ха!

– Можно, – сказал Хэл Ярроу. – Наврум, хотя и мастер на все руки, не занимается всеми науками сразу. На деле он ограничен конкретной дисциплиной, но в ней старается дойти до сути во всех тонкостях и ответвлениях знания. Я – наврум-лингвист. Я не ограничиваю себя одной из многих областей лингвистики, обладая отменным общим знанием этой науки. Это качество позволяет мне сопоставлять процессы, происходящие в разных ее областях, искать в одной специальности то, что может быть интересно человеку другой специальности, и извещать его об этом. В противном случае специалист, у которого нет времени на чтение сотен журналов даже по своей узкой направленности, мог бы пропустить нечто полезное.

– Во всех профессиях есть свои наврумы, которые поступают точно так же. На самом деле мне очень повезло с моей специализацией. Будь я наврумом медицинским, даже не знаю, как бы выгреб из пучины информации, пришлось бы работать с целой командой наврумов, и даже в этом случае мне бы не светило стать подлинным профессионалом – пришлось бы ограничиться какой-то одной областью. Таково чудовищное количество публикаций в каждой специальности – медицине, или электронике, или физике, или вообще в любой науке, что координировать всю дисциплину целиком не сможет ни человек, ни команда. К счастью, мой интерес всегда составляла лингвистика. Я в некотором смысле нахожусь в тепличных условиях. Иногда у меня даже находится время для собственных исследований, и в исходящей бумажной лавине попадаются и мои листочки.

– Конечно, я пользуюсь компьютерами, но даже наисложнейший компьютерный комплекс – всего лишь разумный идиот. Необходим человеческий разум – довольно-таки острый, простите за нескромность, – чтобы понять, какие предметы важнее других, и выстроить между ними и среди них осмысленные ассоциации. На них-то я и указываю специалистам, и специалисты подхватывают мои находки. Наврум – это, можно сказать, творческий соотноситель.

– Тем не менее, – добавил он, – это отнимает у меня немало личного времени для сна. Мой долг – работать по двенадцать часов в день или более во славу и на пользу Церства.

Последнюю фразу он ввернул на всякий случай. Если этот человек вдруг окажется уззитом или подуззитником, он не сможет донести, будто Хэл обманывает Церство. Вряд ли это так, но рисковать все равно не стоило.

На стене над входом в салон замигал красный сигнал, и записанный на пленку голос велел пассажирам пристегнуть ремни. Через десять секунд карета начала торможение, еще через минуту резко нырнула и стала терять высоту со скоростью, как сообщили Хэлу, тысяча метров в минуту. Теперь, ближе к земле, Хэл видел, что Сигмен-Сити (переименованный из Монреаля десять лет назад, когда он стал столицей Гавайского Союза вместо исландского Река) уже не был одним гигантским световым пятном. Темные пятнышки – наверное, парки, – виднелись тут и там, и вилась между ними тонкая черная лента Пророка, некогда – река св. Лаврентия. На высоту в полкилометра вздымались в воздух пали города, в каждой не менее ста тысяч особей, и в этой зоне их было три сотни такого размера.

В центре столицы находилась площадь, занятая деревьями и правительственными зданиями, не более чем в пятьдесят этажей высотой. Это был Университет Сигмен-Сити, в котором и трудился Хэл Ярроу.

Но жил он в пали по соседству, туда и ехал на Ремне, выйдя из кареты. Сейчас это ощущение возросло до максимума – ощущение, сопровождавшее его во все часы бодрствования, но ни разу доселе не осознанное, – пока не съездил в исследовательскую командировку в Заповедник Гудзонова Залива. Это было ощущение толпы – плотной, шевелящейся, толкающейся, смердящей массы человеческого мяса.

Толпа сдавливала его, и был он всего лишь тело среди прочих тел, человек среди множества людей, безликое, мимолетное препятствие на пути.

– Великий Сигмен! – буркнул он. – Как же был я глух, нем и слеп в своем неведении. Я же их терпеть не могу!

И почувствовал, как заливается краской вины и стыда. Вгляделся в окружающие его лица, будто они могли считать его ненависть, вину, смятение. Но нет, они не видели, да и не могли ничего такого видеть. Для них он всего лишь обыкновенный пассажир, с которым при личном знакомстве следует обращаться с уважением, ибо он профессионал. Но не здесь, на Ремне, уносящем этот поток живой массы по своему руслу. Обыкновенный мешок мяса и костей, скрепленных хрящами и обтянутых кожей. Такой же, как все они, а значит – пустое место.

Потрясенный этим внезапным откровением, Хэл сошел с Ремня. Скорее уйти от них от всех подальше, сбежать от чувства, будто он обязан перед ними извиниться и одновременно – от жгучего желания наброситься на них с кулаками.

Несколько шагов в сторону – и над ним открылась пластиковая губа пали № 30 – резиденции сотрудников Университета. Войдя внутрь, он не почувствовал себя лучше, хотя желание извиниться перед пассажирами Ремня остыло. Вряд ли они поняли, что он внезапно почувствовал к ним отвращение. Его лицо не дрогнуло, ни единая черточка не исказилась.

И даже это полная чушь, говорил он себе, прикусывая губу. Те, на Ремне, вряд ли могли догадаться – разве что они каким-то образом ощутили то же давление и отвращение. А если так, то кто они такие, чтобы ему указывать?

Сейчас он был среди своих. Люди в мешковатой форме профессионала с изображением крылатой ноги на клетчатом фоне – яркий клочок материи на левой груди. Единственное различие между мужчинами и женщинами: у женщин – юбки в пол поверх брюк, сетка на волосах и у некоторых вуаль. Последняя была аксессуаром не слишком редким, но уже отмирающим – обычай соблюдали пожилые женщины и наиболее консервативные из молодых. Прежняя мода сейчас отмечала придерживающуюся ее женщину как безнадежно устаревшую в своих вкусах – пусть даже правдовещатель время от времени восхвалял вуаль и сожалел о забвении столь славного предмета.

Хэл на ходу перебрасывался со встречными коллегами парой-тройкой слов. Издали увидел доктора Ольвегссена, декана своего факультета, и задержался посмотреть, не хочет ли Ольвегссен с ним поговорить. И даже это он сделал лишь потому, что у доктора была власть заставить его пожалеть о неоказанном уважении.

Но Ольвегссен был явно занят – помахал Хэлу рукой, крикнул издалека: «Алоха!» – и пошел дальше. Седовласый старик, он пользовался приветствиями и стандартными фразами своей юности.

Ярроу с облегчением перевел дыхание. Раньше казалось, что ему непременно захочется обсудить свое пребывание среди франкофонных туземцев заповедника, но сейчас он понял, что ни с кем говорить не хочет. Может быть, завтра. Но сейчас точно нет.

Хэл Ярроу ждал у двери лифта, пока хранитель проверял будущих пассажиров, определяя наличие приоритета. Когда двери лифта открылись, он вернул Хэлу карту.

– Вы первый, авва, – сказал он.

– Благослови вас Сигмен, – ответил Хэл машинально.

Вошел в лифт и встал у стены возле двери, пока определяли и ранжировали остальных.

Ждать пришлось недолго – хранитель уже не первый год был на этой работе и знал всех в лицо. Тем не менее, формальности он должен был соблюдать неукоснительно: то и дело кто-нибудь из жильцов бывал повышен – или понижен. Если хранитель ошибется и не определит перемены статуса, о нем будет доложено. Годы, проведенные на посту, свидетельствовали, что этот человек свою работу знает.

В лифт набилось четыре десятка человек. Хранитель тряхнул кастаньетами, дверь закрылась, и лифт рванул вверх так, что у пассажиров подогнулись колени. А лифт продолжал набирать скорость: это был экспресс. На тридцатом этаже он остановился, двери открылись. Никто не вышел. Тогда оптический механизм лифта закрыл двери, и лифт продолжил движение вверх.

Были еще остановки, на которых никто не выходил, а потом лифт наполовину опустел. Хэл сделал глубокий вдох, потому что если на улицах или на уровне первого этажа казалось людно, то в самом лифте стояла ужасная давка. Еще десять этажей, то же гробовое молчание, что и раньше: все до одного вслушивались в голос правдовещателя, гремевший с потолка. Потом двери открылись на этаже Хэла.

Коридоры были пятнадцати футов в ширину – и в это время суток места хватало всем. Сейчас коридоры пустовали, чему Хэл обрадовался. Уклонись он от короткой беседы с соседями, его сочли бы странным. Это неизбежно породило бы толки, а те, в свою очередь, неприятности. Как минимум – объяснение с гапптом этажа. Задушевную беседу, нотацию, и Предтеча знает, что еще.

Он прошел метров сто, а потом, уже видя дверь в свою пуку, остановился.

Сердце вдруг бешено заколотилось, руки задрожали. Хотелось повернуться и пойти обратно к лифту.

Это, сказал он себе, нереалистическое поведение. Не такие у него должны быть чувства.

Кроме того, Мэри еще как минимум пятнадцать минут не будет дома.

Он толкнул дверь (естественно, никаких замков на этом уровне профессионалов) и вошел. Стены засветились, и через десять секунд свет горел уже полностью. Одновременно ожил тридэ во всю стену напротив и зазвучали голоса актеров. Хэл вздрогнул, буркнул про себя: «Великий Сигмен!», поспешно шагнул вперед и выключил стену. Он знал, что включенным прибор оставила Мэри, чтобы тот ожил сразу, как только Хэл войдет. Он так часто ей говорил, как это его пугает, что забыть она никак не могла. Следовательно, это сделано нарочно, сознательным был ее порыв или бессознательным.

Он пожал плечами и сказал себе, что больше этот вопрос поднимать не станет. Если она решит, что тридэ ему не мешает, быть может, забудет его включать, уходя.

Но опять же: она может задуматься, почему это он вдруг молчит о ее предполагаемой забывчивости. И будет продолжать в надежде, что он в конце концов не выдержит, сорвется и начнет на нее орать.

И опять получится, что она выиграет этот раунд, потому что не станет оправдываться, а будет выбешивать его своим молчанием и мученическим видом, что разозлит его еще больше.

Потом, конечно, она будет вынуждена выполнить свой долг, как бы это ни было для нее мучительно. В конце месяца она пойдет к гаппту блока и обо всем доложит. А это будет означать один или несколько черных крестов в его Моральном Рейтинге, и ему придется стирать кресты каким-нибудь значительным усилием. А эти усилия, если он их предпримет – что ложилось тяжким бременем на его плечи, – означают потерю времени, отнятого у более… осмелится ли он признаться в этом самому себе? – более стоящего проекта.

А если он возразит, что она мешает его продвижению в профессии, мешает зарабатывать больше денег, переехать в бо́льшую пуку, то вынужден будет слушать ее печальный, укоряющий голос, спрашивающий, действительно ли он хочет, чтобы она поступила нереалистически? Неужели он просит ее не говорить правду, солгать умолчанием или деянием? Не может быть, чтобы он этого хотел, потому что если так, то и его, и ее личность в смертельной опасности. Никогда им не увидеть светлого лика Предтечи, и никогда…

И так далее, и так далее, и возразить ей нечего.

Да, она постоянно его спрашивала, отчего он ее не любит. А когда он отвечал, что любит, она продолжала говорить, что нет. Тут наступал его черед спросить: она полагает, что он лжет? Ибо он вовсе не лжец, и если она его называет лжецом, он вынужден будет доложить об этом гаппту блока. Тут, совершенно нелогично, она разражается слезами и говорит, что так и знала, что он не любит ее. Если бы любил на самом деле, он бы помыслить не мог докладывать о ней гаппту.

Когда он возразит, что она-то считает, будто для нее шиб доложить о нем, она ответит новыми потоками слез. Или ответила бы, если бы он снова попался. Но он в который раз поклялся себе, что не попадется.

Хэл Ярроу прошел через гостиную – комнату три метра на три – в единственное другое помещение, кроме неназываемой: в кухню. В кухне три на два с половиной метра он спустил с потолка по стене плиту, набрал на панели нужный код и вернулся в гостиную. Снял пиджак, скатал его в шар и сунул под стул. Он знал, что Мэри его там найдет и сделает ему выговор, но наплевать! Слишком он устал, чтобы тянуться к потолку и спускать оттуда крюк.

Тенькнул сигнал с кухни – ужин был готов.

Хэл решил сперва поесть, а потом просмотреть почту. Пошел в неназываемую вымыть руки и лицо. Машинально пробормотал молитву омовения: «Да будет мне дано смыть нереальность так же легко, как смывает вода эту грязь, и да будет на то воля Сигмена».

Отмывшись, он нажал кнопку над умывальником рядом с портретом Сигмена. На короткий миг на него глянуло лицо Предтечи – длинное худое лицо с клоком ярко-рыжих волос надо лбом, большими торчащими ушами, густыми соломенными бровями, сросшимися над крупным крючковатым носом с раздутыми ноздрями, светло-синими глазами, длинной оранжево-рыжей бородой, с губами, тонкими, как лезвие ножа. Потом лицо стало гаснуть, таять. Секунда – и Предтеча исчез, сменившись зеркалом.

Хэлу было позволено смотреть в зеркало лишь некоторое время – достаточное, чтобы убедиться в чистоте лица и причесаться. Ничто не могло бы помешать ему стоять дольше отведенного периода, но он никогда не превышал его. Каковы бы ни были его грехи, самолюбование в их список не входило. По крайней мере, так он себе всегда говорил.

И все же он задержался, быть может, чуть-чуть дольше необходимого, разглядывая широкие плечи и лицо долговязого мужчины тридцати лет. Волосы у него были рыжие, как у Предтечи, но чуть темнее, почти бронзовые. Лоб высокий, широкий, брови темно-русые, широко расставленные темно-серые глаза, нос прямой, обычного размера, верхняя губа немного длиннее, чем нужно, губы полные, подбородок слегка выдается.

Хэл еще раз нажал кнопку. Серебро зеркала потемнело, рассыпалось яркими полосами. Потом свет сгустился, восстановившись в портрет Сигмена. На миг Хэл увидел поверх Сигмена свое изображение, потом его черты растаяли, поглощенные Предтечей, зеркало окончательно исчезло, и остался лишь портрет.

Выйдя из неназываемой, Хэл вернулся на кухню. Проверил, что дверь заперта (запирались только двери в кухню и в неназываемую) – не хотел, чтобы Мэри застигла его во время еды. Открыл дверь духовки, вытащил теплую коробку, положил ее на столешницу, отогнутую от стены, и толкнул плиту обратно к потолку. Открыл коробку и все съел. Выбросив пластиковый контейнер в отверстие утилизатора на стене, вернулся в неназываемую и вымыл руки.

Пока он их мыл, послышался голос Мэри, зовущий его по имени.

Глава вторая

Хэл помедлил секунду, хотя и не знал зачем – так, бездумно. Потом ответил:

– Мэри, я здесь.

– А! Ну, конечно. Я знала, что ты там, если ты дома. Где тебе еще быть?

Он вышел в гостиную, хмурясь на ходу.

– Тебе непременно нужно встречать меня лавиной сарказма после столь долгой разлуки?

Мэри была высокой – всего на полголовы ниже Хэла. Белокурые волосы убраны со лба и крепко стянуты на затылке. Глаза светло-синие. Черты лица правильные и мелкие, но чересчур тонкие губы немного портили ее облик. Мешковатая кофта с воротником под горло и свободная юбка в пол не давали ни малейшего представления о ее фигуре. Была ли она у нее вообще – фигура, Хэл понятия не имел.

– Никакого сарказма, Хэл. Чистый реализм. Где еще тебе быть? Тебе достаточно было бы просто сказать «да». И когда я прихожу, ты всегда там, – она показала на дверь в неназываемую. – Как будто ты все свободное от работы время проводишь только там. Словно хочешь от меня спрятаться.

– Да уж, мило ты меня встречаешь, – сказал он.

– Ты меня не поцеловал.

– Прости. Это же моя обязанность, совсем забыл.

– Это не должно быть обязанностью, – ответила она. – Это должна быть радость.

– Трудно радоваться поцелуям губ, издающих рычание.

Он не ожидал, что Мэри не огрызнется как обычно, а заплачет. Ему сразу стало стыдно.

– Прости, – сказал он. – Но признай, что ты вошла в дом не в самом радужном настроении.

Он подошел к ней и хотел обнять, но она отвернулась. Все-таки он поцеловал ее в угол рта, когда она повернула голову.

– Я не хочу, чтобы ты делал это из жалости ко мне или потому что это твоя обязанность, – сказала она. – Я хочу, чтобы ты так делал, потому что меня любишь.

– Но ведь я же и люблю тебя, – ответил он, казалось, уже в тысячный раз с момента свадьбы. И услышал, как неубедительно это звучит. Да, сказал он себе, он ее любит. Должен любить.

– Весьма нестандартный способ показывать свою любовь, – сказала она.

– Давай забудем все это и начнем сначала, – предложил он. – Здесь и сейчас.

И начал целовать ее, но она отстранилась.

– Какого Ч? – спросил он.

– Приветственный поцелуй я от тебя получила, – сказала она. – А раздувать в себе чувственность не обязательно. Не место и не время.

Он всплеснул руками:

– Да кто тут раздувает чувственность? Я лишь хотел вернуть упущенный момент – как будто ты только что вошла в дверь. Неужто один-единственный лишний поцелуй – это хуже, чем ссора? Твоя проблема в том, Мэри, что ты все воспринимаешь абсолютно буквально. Разве ты не знаешь, что сам Предтеча не требовал, чтобы его предписания воспринимались буквально? Он говорил, что иногда обстоятельства требуют изменений!

– Да, и еще он говорил, что мы не должны чрезмерными умствованиями оправдывать отступление от его закона. Сперва нужно совместно с гапптом выяснить, реально ли наше поведение.

– Ну как же! – скривился он. – Вот прямо сейчас позвоню нашему доброму ангелу-хранителю pro tempore и спрошу его, можно ли поцеловать тебя снова!

– Это единственный надежный способ, – сказала она.

– О всемогущий Сигмен! – воскликнул Хэл. – Не знаю, плакать мне или смеяться. А что я знаю, так это то, что не понимаю тебя! И никогда не пойму!

– Помолись Сигмену, – предложила она. – Моли его дать тебе реальность. И тогда у нас не будет трудностей.

– Сама помолись. Ссора – дело двоих, и ты ответственна за нее не меньше, чем я.

– Поговорим позже, когда ты остынешь, – сказала она. – Мне нужно умыться и поесть.

– На меня не рассчитывай, – ответил он. – Я буду занят до самого отбоя. Перед докладом Ольвегссену мне нужно доделать порученную Церством работу.

– Ручаюсь, ты рад, что все так обернулось. Я думала, у нас будет хороший разговор. Ты же ни словом не обмолвился про поездку в Заповедник.

Он не ответил.

– И не делай такое лицо! – сказала она.

Он снял со стены портрет Сигмена и развернул его на стуле, опустил прижатый к стене проектор-увеличитель, вложил в него письмо, настроил рукоятки управления, надел очки-дешифраторы и вставил в ухо наушник, потом сел на стул. При этом он улыбнулся. Мэри наверняка заметила его улыбку и, должно быть, подумала про себя, что бы могло ее вызвать, но спрашивать не стала. Да и спроси она, ответа бы не дождалась. Не мог же он сказать ей, что сидеть на портрете Предтечи – весьма забавное ощущение. Она была бы шокирована – или притворилась шокированной, он никогда не мог сказать, как она отреагирует на то или иное действие. В любом случае, она была лишена хоть сколько-нибудь заметного чувства юмора, а он не собирался говорить ей ничего, что привело бы к понижению его М.Р.

Хэл нажал кнопку, включающую проектор, и откинулся на спинку стула, чувствуя себя напряженным комком нервов.

Тут же на противоположной стене появилось увеличенное изображение с пленки. Мэри без очков была видна лишь белая стена. А Хэл одновременно с картинкой слышал записанный на пленку голос.

Прежде всего, как обычно в официальных письмах, на стене появилось лицо Предтечи. Сопровождающий голос произнес:

– Восславим же Исаака Сигмена, в ком реальность пребывает и вся правда из коего проистекает! Да благословит он нас, следующих по его стопам, и да проклянет врагов своих, учеников нешибного Уклониста!

Пауза в голосе и небольшое прерывание проекции для зрителя, чтобы дать ему возможность помолиться. Потом на стене замигало одиночное слово – уоггл, – и чтец продолжал вещать:

– Преданный и верный Хэл Ярроу!

Вот первое из списка слов, не так давно появившееся в словаре американоязычного населения Союза. Это слово – уоггл – возникло в департаменте Полинезия и радиально распространилось на все американоязычные народы департаментов Северной Америки, Австралии, Японии и Китая. Как ни странно, оно пока еще не проявилось в департаменте Южной Америки, который, как тебе, несомненно, известно, занимается также и Северной Америкой.

Хэл Ярроу улыбнулся, хотя было время, когда его раздражали подобные утверждения. Когда же отправители таких писем наконец поймут, что он не только высоко, но и всесторонне образован? В данном конкретном случае даже полуграмотные из низших классов населения должны знать, где находится эта Южная Америка, – по той причине, что Предтеча много раз упоминал этот континент в «Западном Талмуде» и «Реальном мире и времени». Однако верно и то, что школьные учителя непрофов могли и не указывать своим подопечным местоположение Южной Америки, даже зная его наверняка.

– Слово «уоггл», – продолжал диктор, – впервые было зафиксировано на Таити. Этот остров находится в центре Полинезийского департамента и населен потомками австралийцев, колонизировавших остров после войны Апокалипсиса. В настоящий момент Таити является базой военных звездолетов. Слово «уоггл» очевидным образом распространяется с острова, но его употребление ограничено в основном непрофессионалами. Исключением же являются профессионалы космической области. Мы чувствуем, что есть некая связь между появлением этого слова и тем фактом, что первыми его стали употреблять космонавты – насколько нам известно.

– Правдовещатели запросили разрешение на использование этого слова в эфире, но им было отказано до полнейшего изучения вопроса.

– Само слово, насколько можно судить на сегодняшний день, используется в форме прилагательного, существительного и глагола. В основном используется в презрительно-уничижительном контексте, хотя и не эквивалентно лингвистически приемлемым словам «бардак» (в смысле беспорядок) и «сглаз». Кроме того, в нем присутствует значение чего-то чужого, иномирного, то есть нереалистичного.

– Настоящим тебе приказано исследовать слово «уоггл» согласно плану № ST-LIN-476, если только тобой не получен приказ с более высоким номером приоритета. В любом случае ты ответишь на это письмо не позже 12 плодородия 550 года.

Хэл прогнал письмо до конца. К счастью, у остальных трех слов приоритет был ниже. Не нужно пытаться прыгнуть выше головы: исследовать все четыре одновременно.

Но уезжать придется завтра утром после доклада Ольвегссену. То есть не стоит даже распаковывать вещи: все равно день за днем предстоит носить одну и ту же одежду, иногда не успевая даже ее вычистить.

Не то чтобы он не желал поскорее убраться отсюда. Просто сейчас он устал и хотел бы немного отдохнуть перед очередной командировкой.

«Отдохнуть?» – спросил он себя, сняв очки и посмотрев на Мэри.

Она как раз поднималась со стула, выключив тридэ. Наклонилась выдвинуть ящик из стены. Он увидел, что Мэри достает их ночную одежду, и, как в прошлую ночь и в несколько ночей до того, ощутил вздымающуюся волну тошноты.

Обернувшись, Мэри удивилась выражению его лица.

– В чем дело?

– Ни в чем.

Она прошла по комнате (всего несколько шагов из конца в конец – это ему напомнило, насколько больше шагов приходилось делать, когда он был в Заповеднике). Подав ему скомканную массу белья, она сказала:

– Не думаю, что Олаф все это чистил. Не его вина, конечно – деионизатор не работает. Он оставил записку, что вызвал техника. Но ты же знаешь, как долго они чинят.

– Я сам починю, когда выдастся свободная минута, – ответил он. – Великий Сигмен! Сколько же времени чистка не работает?

– С самого твоего отъезда, – ответила она.

– Как же он потеет! – сказал Хэл. – Как будто живет в вечном ужасе. Неудивительно! Старина Ольвегссен меня тоже пугает.

Мэри покраснела.

– Я все время, постоянно молюсь, чтобы ты не богохульствовал, – сказала она. – Когда ты бросишь эту нереальную привычку? Разве ты не знаешь…

– Знаю, – резко перебил он. – Каждый раз, как произношу имя Предтечи всуе, именно на это время я задерживаю Остановку Времени. И что?

Мэри вздрогнула и отшатнулась от этой вспышки ярости.

– И что? – повторила она. – Хэл, ты серьезно?

– Нет, конечно! Как я могу сказать такое всерьез? – ответил он, тяжело дыша. – Конечно, нет! Как можно? Просто меня бесит, что ты постоянно тычешь мне в нос моими провинностями.

– Предтеча сказал, что каждый должен напоминать брату своему о его нереальностях.

– Я тебе не брат. А муж, – сказал он. – Хотя частенько – сейчас, например, – жалею об этом.

Маска чопорной святоши слетела с лица Мэри, глаза ее наполнились слезами, задрожали губы и подбородок.

– Сигмена ради! – сказал Хэл. – Только не плачь.

– А как мне удержаться от слез, – всхлипнула она, – когда мой собственный муж, плоть моя и кровь, соединенный со мной Реальным Церством, обрушивает на меня столь несправедливые слова? И я ведь ничем этого не заслужила.

– Ничем, кроме того, что постоянно закладываешь меня гаппту, – ответил он. Отвернувшись от нее, он отогнул кровать от стены. – Похоже, что постельное белье тоже воняет Олафом и его толстухой женой.

Он понюхал простыню, брезгливо сморщил нос:

– Фу!

Сорвал с матраса все постельное белье и бросил на пол. И свою пижаму тоже.

– К Ч это все! Буду спать в одежде. А ты еще называешь себя женой? Почему же наше барахло не оттащила к соседям и у них не почистила?

– Ты сам знаешь, – ответила Мэри. – У нас нет денег, чтобы заплатить за пользование их чисткой. Будь у тебя М.Р. повыше…

– А как мне повысить М.Р., когда ты бегом бежишь к гаппту и докладываешь о каждом мельчайшем моем отступлении?

– А вот это уже не моя вина! – возмутилась она. – Какой я была бы сигмениткой, когда бы солгала доброму авве и сказала, что ты заслуживаешь лучшего М.Р.? Да я бы спать спокойно не смогла после такого, зная, как глубоко была нереальна и что Предтеча видит мою ложь! Когда я говорю с гапптом, то чувствую, как жгут меня невидимые глаза Исаака Сигмена, читая каждую мою мысль. Я просто не могла бы! Стыдись! Желать, чтобы я пошла на такое!!