Очерки из жизни одинокого студента, или Довольно странный путеводитель по Милану и окрестностям

Отчего я не «октавист»?

В 2016 году от Рождества Христова в бывшем городе каналов нескромный автор этих строк проболел простудой со всеми возможными осложнениями всю зиму от начала и до конца, несмотря на каждодневное парение ног, горячие чаи с имбирем и пуховую куртку с русского севера. Тот, кто во время болезни не может себе позволить чихать на учебу, тот чихает на ней. Мои однокурсники испытывали при этом искреннее изумление. Русский, который чувствует холод и может вдобавок простудиться, был для них очевидным открытием. В ответ на их немое изумление я деликатно отмечал, что такой высокой влажности, как в их треклятом климате, нет больше нигде. К нормальному холоду я, может, и привычен, но этот холод (редко опускавшийся ниже –3 градусов) умудрялся просачиваться не толь-

ко сквозь пух с русского севера – но и сквозь любые утеплители, мною надеваемые, в независимости от их количества.

Где-то к февралю мой кашель приобрел какое-то глубоководное звучание. А в одно прекрасное утро я вовсе не узнал свой голос: вместо того, чтобы осипнуть, он приобрел новый, невиданно низкий доселе тембр. Знал бы я тогда, что такое бас–профундо и что настоящих сибирских «октавистов» в мире сейчас можно по пальцам пересчитать – я бы, наверное, согласился не расставаться с этой странной простудой до конца своих дней⁴⁰. Но тогда моего творческого полета хватило лишь на то, чтобы записать под мрачную музыку монологи собственного сочинения о конце света и разослать их друзьям в качестве утренней шутки. Некоторые были настолько впечатлены, что долго потом не отвечали на мои звонки и сообщения – голос, и правда, звучал незабываемо. Особенно для слабонервных.

На следующий день, однако, уникальный голос пропал, зато я перестал чувствовать свой нос. Обеспокоенный непредсказуемыми виражами своей болезни, я даже ходил к университетской медсестре, которая тоже была страшно удивлена, увидев простудившегося русского. Так удивлена, что вызвала врача. Врач долго щупал мой нос, затем долго слушал мои легкие, потом черканул что-то на бумажке, многозначительно показал медсестре и, улыбаясь, отдал бумажку мне. Придя домой, я достал словарь и перевел написанное: «Простуда с возможными осложнениями. Рекомендуется: Терафлю или Колдрекс», – авторитетно значилось в ней.

Когда лекарства, скупаемые мною в местных аптеках по бесценным советам друзей, хозяйки и университетского врача, перестали помещаться на моем письменном столе, я понял, что здесь что-то не так. Эта светлая мысль навела меня на следующую, еще более светлую: может быть проблема не во мне, а во «вне»? От последнего соображения отдавало уже экзистенциализмом, и мне от этого стало значительно легче.

Но окончательно я выздоровел, только вернувшись в Россию. Стоило мне вдохнуть московский «минус 15-ти градусный» родной воздух, как простуда со всеми ее осложнениями дала деру в направлении Апеннин. Через несколько дней я был абсолютно здоров. Вот вам и солнечная Италия, вот вам и горящие путевки.

Возвращаясь к Лукино

Лукино Висконти ди Модроне, один из зачинщиков итальянского неореализма, законодатель стиля и вкуса для современников и потомков, а также просто хороший режиссер, родился в браке аристократа, потомка Миланских герцогов, и наследницы крупнейшей фармацевтической компании Италии того времени. От отца Лукино унаследовал вереницу титулов и фамильные замки, от мамы – замки и состояние. Большую часть этого состояния впоследствии Висконти потратит на кино. Нельзя сказать, однако, что он не зарабатывал. Многие его картины были весьмы и весьма коммерчески успешны. Но как истинный служитель муз он умудрялся вкладывать в искусство гораздо больше, чем получать от него обратно.

Свою голубую кровь Висконти вливал в своих актеров, хотели они этого или нет. А затем лепил из них образы, которые сейчас стали нарицательными в мире искусства. Кто может заподозрить, что за аристократом из аристократов, князем Фабрицио ди Салина из знаковой киноэпопеи «Il Gattopardo»⁴¹ прячется американский актер, по совместительству акробат, игравший до этого только мускулистых мачо, плескающихся в прибое Флориды.

Перед тем как спеть Виолетту в Травиате, сама Мария Каллас прошла через висконтьевское горнило. Она перешивала свои платья под его чутким наблюдением, заново училась ходить, говорить и даже улыбаться. Оперные старожилы и капельдинеры⁴² на пенсии до сих пор с придыханием вспоминают о той Виолетте, которая тогда получилось у Висконти и Каллас.

Но сейчас в родном доме Лукино все было темно и безжизненно. Ставни были заперты, огромные двери тоже. Мне это с самого начала не понравилось. В родном городе маэстро, кажется, никому и дела не было до такой даты. Ладно город, но где Делон, где Кардинале⁴³? Я понимаю, возраст. Понимаю, дела. Так ведь мне тоже было чем заняться, но я прибежал! А что сейчас делали в Ла Скала? Это же был почти домашний театр Лукино. Чего он там только не ставил. Наверняка тоже все спят. Жаль, с нами уже нет Каллас, а то бы она им пропела в честь маэстро «Addio, del passato bei sogni ridenti»⁴⁴!

Я заказал второй бокал вина из неббиоло и начал подумывать о том, чтобы попробовать постучаться в глухие двери дворца. Постучаться исключительно с целью поинтересоваться: может быть, я опоздал, и торжество уже в самом разгаре? Если это бал в стиле Леопарда – я ни на что не претендую. На мне нет ни фрака, ни манжетов. А если шутливая постановка Травиаты – почему бы, собственно, меня и не впустить? Сяду в уголке и не буду никому мешать. А если все же праздника нет? От этой мысли становилось так обидно, что букет благородного напитка, попадавшего на мой язык, превращался в какой-то веник из крапивы. А поскольку студенческий бюджет в этот вечер был уже потрачен на torta paesana, сгладить впечатление сырами не позволяла еще не задремавшая совесть.

Когда второй бокал был унесен камерьере, в голове промелькнула новая идея: ворваться вихрем в кажущиеся неприступными двери, схватить за фалды древнего как сам дворец портье (помнящего Лукино еще мальчиком) и закричать «Tanti auguri, belleza mia, tanti auguri!»⁴⁵. Ну и, конечно, расцеловать по-нашему. Чтобы он потом до конца своих дней пересказывал за утренним эспрессо своим друзьям, таким же древним портье из соседних дворцов, что с ним приключилось в ночь 110–летия маэстро.

Таинственный потомок

Врываться и хватать никого не пришлось. Двери дворца сами растворились передо мной, но уже много времени спустя, когда туман неббиолы полностью улетучился из моей головы. Стоял солнечный, почти весенний день. Был я уже не в гордом одиночестве, а в компании своей младшей сестры, не столь страстной поклонницы творчества Висконти, но все же, по наущениям старшего брата, интересующейся. Она прибыла проведать меня из заснеженной России, видимо, по настоянию родителей, которых я в тот памятный вечер не применул творчески поздравить с днем рождения Лукино. Периодически прикладываясь к бокалу и снимая себя на камеру, я наизусть читал свой любимый монолог князя Фабрицио Ди Салина о том, что сицилийцы никогда не станут лучше, потому что считают себя совершенными, и их перестрелки и поножовщина – это стремление к одной лишь сладостной неподвижности, равносильной смерти, и тому подобное⁴⁶.

Итак, мы с сестрой проходили по улице моих ужинов мимо палаццо Висконти и неожиданно обнаружили, что дверь внутрь была приоткрыта. Назвать это дверью, конечно, опрометчиво – это был скорее лаз для домашних животных, вырезанный в настоящей двери. Но подойдя ближе к этому лазу я понял, что он в точности соответствует моему, как я всегда считал, не маленькому росту. Сама же дверь, не открывавшаяся будто с начала XX века, наводила на мысль, что Висконти и его родня могли быть потомками библейских нефилимов⁴⁷. Если же нет, и они были похожи на нас, такие размеры определенно рассчитывались на въезжавших в палаццо верхом.

Приоткрыт – значит открыт, вслух рассудила моя сестра, и, оглянувшись вокруг, посмотрела на меня красноречивым взглядом. Я мгновенно прочел его значение и взглянул на нее не менее красноречиво. Сестре пришлось принять к сведению примерно следующее: для того, чтобы пускаться в подобные авантюры, нужно знать местную специфику и хотя бы немного – законодательство. «Тебе, кажется, просто слабо, братик», – прочитал я в ответ и уже собирался изобразить очередную порцию возмущенного нравоучения, но сестра уже входила внутрь. Мне ничего не оставалось, как свернуть палитру эмоций на своем лице и ринуться за ней. Не так я, конечно, думал нанести свой визит графу, но времена, да и нравы диктовали свои условия.

Внутри нас встретила тишина, просторный атриум, окаймленный увитой зеленью колоннадой, и в противоположной от входа глубине – Афродита в тени барельефа. Откуда-то едва слышно доносилась сводка Миланской погоды на ближайшую неделю – caldo, più caldo, ancora più caldo⁴⁸. Можно было подумать, что кто-то играет в жмурки. Присмотревшись в направлении звука, мы увидели что-то на подобии застекленного кабинета. Так, видимо, выглядели каморки современных портье. И что вы думаете, он собственной персоной сидел к нам вполоборота и смотрел в свой телевизор образца 60–х, не замечая наших любопытных взоров на себе. Я с трудом подавил желание подбежать и обнять его как старого друга, но одумался и справедливо рассудил, что радость встречи можно и отложить.

Вообще, должен признаться, я часто практиковал подобные визиты в приоткрытые двери местных патио, манящих меня своей запретной красотой. Заходил, любовался, запрокинув голову, чтобы через несколько секунд услышать позади себя вежливый, но не предвещающий душевного разговора вопрос: “Lei, cosa vuole?”⁴⁹. Пару раз я отвечал, что собираюсь снимать здесь квартиру, но краснея от собственной неубедительности, криво-косо улыбнувшись, спешно покидал место своего обнаружения. Став более опытным, я в корне поменял тактику. Выдерживая королевскую паузу после подобного оклика, я не спеша поворачивался к вопрошающему и… улыбался ему. Но это уже была совсем иная улыбка, улыбка победителя, как бы говорившая: «все, что мне было интересно, я уже посмотрел, а ты опоздал». После этого, я не спеша направлялся мимо озадаченного служителя к выходу. Такая тактика позволяла сохранять достоинство обоим участникам события.

Но в этот раз (моя младшая сестра была в этом новичок, а новичкам, как известно, везёт), не замеченные моим другом-портье мы прошли в глубину великолепного внутреннего двора палаццо. Вдоволь помотав головой по сторонам, мы уже собирались выходить, как вдруг…

Я забыл отметить, что у меня в руках была тогда книга – одна из моих неизменных подруг на чужбине. Книга была красивая, толстая и о Висконти, сам он красовался прямо на ее обложке. …Вдруг позади нас раздался вопрос, не столько располагающий к душевной беседе, сколько ее начинавший:

– О…Вы из России! Мы обернулись как на пожар. Перед нами стоял господин средних лет, безупречно одетый, с бронзовым загаром на лице и под белой шляпой. Не дождавшись нашего ответа, он продолжил:

– Да-да…Висконти – гений. Я, кстати, его потомок.

Наши глаза округлялись все больше, а у кого-то может и рот начал раскрываться, а господин, видимо, не ожидая иной реакции, снова продолжил:

– Ну вообще-то там две ветви, да (тут он назвал их). Так вот я из второй. У меня фамилия поэтому двойная (и он назвал фамилию).

Наконец кто-то из нас сестрой смог выговорить первые звуки, сложившиеся в слова:

– А здесь?…

– А здесь да, теперь, все по-другому.

На мой вопрос:

– А Вы?…,– тут же последовал ответ:

– Нет-нет, я здесь не живу. Здесь теперь фирма, понимаете, а Висконти рос воон там (он махнул рукой на верхние этажи)…да, конечно, гений…Леопард! Конечно! Великолепная картина. Все костюмы настоящие!

Ума не приложу, что побудило нашего таинственного собеседника заговорить о моем любимом фильме Висконти – он видимо читал наши мысли.

– Мы очень…– начала в очередной раз сестра, уже без надежды закончить мысль.

– Конечно, можете! Но Вам нужно позвонить в фирму. Экскурсия вряд ли, а вот какое-нибудь мероприятие…О, извините, мне нужно бежать.

На этих словах он развернулся и скрылся. В том самом лазу, через который мы и пролезли внутрь. Видимо, он его и оставил приоткрытым, забежав в родовое гнездо по дороге забрать какую-нибудь фамильную ценность. Мы некоторое время стояли, пытаясь переварить произошедшее.

Его нисколько не смутило пребывание на частной территории его предков двух лопоухих русских, которых он таинственным образом распознал с первого взгляда. Он даже не намекнул нам, что хорошо бы выйти. Портье, сначала вышедшей посмотреть, что за разговор завязался на патио, сейчас вновь сидел, уставившись в свой экран, не обращая на нас никакого внимания. Все это попахивало какой-то фантасмагорией.

Но вдруг один вопрос вспыхнул у меня в голове как дальний свет, перекрыв все остальные. Я посмотрел на сестру, а она на меня – словом, мы уставились друг на друга: на каком языке этот таинственный отпрыск венценосного рода с нами говорил перед тем, как исчез? Свободном русском…? Но профессор славистики в моем старинном университете так не обращался с великим и могучим. Акцент, кажется, был, но это только подтверждало, что он все-таки итальянец.

Мы не стали злоупотреблять мистическим гостеприимством и, еще раз помотав головами по сторонам, вышли. По дороге домой я пытался разрешить эту загадку. Как мог проникнуть язык Толстого в вотчину языка Данте, да еще и с фамилией Висконти. Едва ли это были марксистские убеждения самого Лукино. В стране с христианско–демократической партией у руля даже самый яростный коммунист, не стесняясь своих убеждений, мог владеть парочкой фамильных замков с конезаводом в придачу и снимать фильмы так, как ему заблагорассудится, лишь бы денег хватало. Что делали с христианами–демократами и плодами их творчества в коммунистической России, дорогой читатель прекрасно знает. Поэтому вряд ли коммунист Висконти стремился сблизиться с товарищами за кордоном.

Может, преклонение режиссера перед гением Достоевского и непрестанные грезы о Раскольникове? Но Достоевский универсален, это знают все. И Марчелло Мастроянни, которого режиссер преобразил в одинокого мечтателя из Белых Ночей, – лучшее тому подтверждение. Была еще дружба с легендарной Анной Павловой. Но Павлова – это воплощенный язык жестов, язык тела, доведенный до совершенства. Кроме того, великая балерина прекрасно владела английским…да и дружила больше, кажется, с Чарли Чаплиным.

Оставалось одно – русская прабабушка, бежавшая с фамильными ценностями от большевиков откуда-нибудь из Смоленска. Ну, конечно! Я всегда это подозревал и теперь убедился окончательно – в режиссере Леопарда текла русская кровь! Это и породнило московского студента и миланского графа. Сестре я этого, конечно же, не сказал, а то еще загордится, чего доброго.

Почти конец…

Поздравляю тебя, дорогой читатель. Ты практически добрался до конца этой странной книги. Это удивительно, и я даже подумал… раз уж ты терпел меня с моей странной пунктуацией все это время – тебе ничего не стоит потерпеть еще немного. Признаюсь честно: как следующая глава затесалась в эту книгу – знает только заведующий того места, куда Данте с Вергилием угодили первым делом после сумрачного леса.

Вряд ли кому-нибудь когда-нибудь могло прийти в голову назвать Неаполь пригородом Милана. Тем более, что подобные заявления в Италии равносильны casus belli⁵⁰ для гражданской войны. Поэтому да простит читатель автору его последний фортель и очередное, на этот раз бесповоротное отклонение от обещанного маршрута.

Как плохие гиды приводят нас в конце вялой, наполненной штампами экскурсии в безликое и безвкусное кафе, в которое мы бы сели и без них, так я, вконец спутав маршруты по Милану, привел тебя, дорогой читатель, в Неаполь.

При всей нашей пламенной любви к другим итальянским городам: кто не мечтал в Милане о Неаполе – тот не мечтал в России об Италии. Невозможно представить двух более непохожих друг на друга городов. Они как полюсы в итальянском мироздании, итальянском универсуме. А какой автор не желает, чтобы его труд пополнил плеяду “универсальных” книг. Вот и автор этих строк в погоне за своим честолюбием совершает бегство под небо потеплее и к краскам поярче – поверь, заключительное. Следовать за ним или нет – решать тебе, дорогой читатель.

Северянин в Неаполе

Нужно сказать, что о криминалитете в Неаполе я был наслышан от своих заботливых друзей с юга гораздо более, нежели об его великолепной истории и драгоценном наследии. Но рассказы «знающих» людей про каморру и прочие неаполитанские страсти неизменно вызывали во мне мысли довольно практического характера. Я представлял возможную встречу, и здесь появлялись логичные вопросы: «А зачем, собственно, я им нужен?», – или на крайний случай, – «А что, собственно, они мне могут сделать?». Времена уличных «risse e coltellate»⁵¹, рассуждал я далее, канули в прошлое, а если и не канули, то для них все-таки нужна уважительная причина: будь то толстый кошелек, черноволосая «ragazza bella» или же оскорбление кого-то из членов «la famiglia». Моих домашних в Неаполе вряд ли кто знает, красавица все равно в Россию не поедет, даже из-за большого и чистой любви – остается один кошелек.

Поэтому по прибытии на Неаполитанский вокзал (в пределах которого, как мне казалось, еще должен действовать общеевропейский уголовный кодекс), я отыскал камеру хранения и оставил в ней все свои самые ценные вещи. Тем, кто сейчас незаметно посмеивается, скажу, что все же несколько бумажек и пара монет были мною уложены в карманы, но так, чтобы их присутствие выглядело как абсолютное отсутствие. Отложив таким образом всякое мирское попечение, готовый к любому повороту сюжета, я, что называется, бросился с головой в бурлящую толпу самого беспечного города земли под слепящим небом Кампании⁵².

Подойдя к пешеходному переходу через проспект, огибающий центральный вокзал, и внимательно присмотревшись к движению на нем, я вдруг понял, что сигнал светофора здесь никого особенно не волновал. Автомобили неслись на пределе возможностей моторов (судя по звуку, давно отработавших свои гарантийные сроки), визжа стертыми колодками, когда их путь судорожно пересекали туристы, отчаявшиеся поймать удобный момент для перехода дороги. За визгом колонок немедленно следовал гром проклятий из открытого окна автомобиля. Туристы, видимо, понимая, что отступать поздно, лишь ускоряли под эти проклятия свой судорожный бег. Некоторые из них откликались своими, родными сердцу эпитетами, да и то с тем лишь, чтобы сохранить свое иностранное достоинство.

Но когда дорогу переходил местный – картина в корне менялась. С ужасающим спокойствием он преодолевал опаснейшие места на проспекте, а машины с их визгом волновали его так же, как мухи южно–итальянского кота во время знаменитого pisolino⁵³. На крики автомобилистов в качестве ответа либо сыпался похожий по корням набор выражений, либо (что представилось мне наиболее интересным) звучало одно–единственное флегматичное, но, судя по всему, очень крепкое слово, после которого брань непонятным образом сразу стихала.

Приблизившись к точке невозврата у пешеходного перехода, где скопилось множество туристов, я заметил в некотором отдалении, на самой середине проспекта регулировщика. В этот момент он так был увлечен выяснением не то отношений, не то разбором тонкостей из местных ПДД с одним из гонщиков, что не слышал ни воззваний к закону со стороны туристов, ни визга угрожающих их жизни шин. Меня такая обстановка даже вдохновила, это было своего рода квестом – добраться до противоположного края проспекта целым и без шлейфа из отборных неаполитанских выражений. Память по каким-то причинам умалчивает как, но квест был пройден – иначе не писать мне эти строки.

Оказавшись живым по ту сторону Стикса, я углубился, как принято говорить, в старый город, который по мне выглядит моложавее своих куда менее древних соседей – унылых спальных районов. Оглядываясь на те времена, я сознаю, что в одиночестве твое чувство самосохранения работает в совершенно особом, некоем эконом-режиме, позволяющем, а иногда даже сподвигающем тебя на довольно рискованные поступки. То ли уверенность в скорости своих двух, то ли понимание, что эти времена рано или поздно закончатся – в любом случае все, что заставляет семьянина или кавалера с дамой внутренне напрягаться, в юноше, предоставленном самому себе, вызывает напротив – какой-то спортивный интерес.

После проспекта спортивный интерес для меня стали представлять самые неприглядные на вид и густые на запах улицы и переулки. Останавливаясь на перекрестках, я оценивал каждое из предложенных направлений и с каким-то внутренним зудом направлялся в наиболее темную, узкую и вдобавок старательно выкрашенную местными ваятелями улицу.

Нет на свете более древнего и в то же время более современного, не побоюсь этого слова, искусства. Трудно найти более независимое и одновременно стесненное своими недоброжелателями творчество. Его зрителями становятся в основном местные или редкий турист, в трепете отыскивающий свой двухзвездочный отель в этих забытых муниципалитетом районах. При виде подобных произведений во мне появлялось сильное желание увидеть их творцов за работой. Они, как мне представлялось, вынуждены творить, постоянно оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к шагам или шинам местных блюстителей порядка, которые, как это не обидно, не сознают вполне ни ценности, ни социальной значимости этого явления – графити.