Рассказы

© Татарское книжное издательство, 2017

© Замалетдинова Ф. И., 2017

В метель

Я должна была проехать через эту деревню днём и не заметила, что запоздала. И так короткий день клонился к вечеру. Позёмка засыпает следы ног, равняет тропы, игриво вихрится и белым столбом поднимается в небо. Ты, являясь ей опорой, остаёшься стоймя стоять внутри столбика. Чтобы можно было дышать, рот и нос закрываешь варежками. Она всё тонко щиплет кончик носа, лижет лоб…

– В такое время в путь не выходят. Вон к старухе Хатиме зайди и переночуй. Она ждёт путников, – сказал мне дядя в старой фуфайке, поивший лошадь из желоба около колодца. – Дом её путники любят, а колодезную воду – лошади.

В этот момент в покрытом снежным узором наполовину замёрзшем окне показалась старуха в белом платке, она сделала жест, похожий на приглашение. Я прошла в дом.

– Кошка весь день царапала ковёр. Всю шерсть выцарапала. Значит, метель нескоро угомонится… Айда, айда, проходи… Валенки захвати с собой…

Лицо у неё было суровое, строгое. Глаза хоть и походили на ястребиные, но в них искрился какой-то луч. Следуя за этим лучом, подхватив утонувшие в сугробе валенки, я шагнула в дом.

– Ты не первая и не последняя, – сказала старуха. – Место гостей вон там – в переднем углу. Слава Аллаху, дом просторный! Проходи, айда, проходи.

Полагая, что старуха живёт одна, не ожидала увидеть здесь ещё кого-то. Поэтому вздрогнула от возникшего перед глазами видения. Невозможно было не обратить внимание на мужчину в инвалидной коляске. Похожий на запятую один глаз кажется соединённым с перекосившимся ртом. На месте носа растопырились два отверстия. Всё лицо в сине-красных рубцах. И фигура, как статуя, застывшая в сидячем положении. Впрочем, в эту минуту невозможно было найти слова, чтобы передать моё состояние и описать это живое существо.

– Это сын мой, – сказала старуха, увидев, что я остановилась на полпути в растерянности. – Болеет он… Айда, айда, проходи в переднюю комнату.

Хоть и видно было, что горе давнее, но можно было уловить чутьём насколько велика сердечная рана старухи, несмотря на испытания суровой жизни, не сломавшейся под их тяжестью.

Сняв покрывало с кровати, на которую указала хозяйка, я присела на один её угол. Мне было не по себе от тревожного одиночества, опасной неопределённости. «Как же я не смогла уехать», – сожалела я.

– Буран усилился, – сказала старуха, входя. – Трубу соседки Муфлихи даже не видать. – Она, просунув голову в дверь моей комнаты, позвала меня:

– Путница, выходи сюда, почаёвничаем…

Я нерешительно прошла к столу с самоваром.

– У нас в деревне самоваров не осталось уже. Народ давно перешёл на чайники. Я не смогла бросить. Желудок не принимает чай из чайника. Так ведь веселее. Как во времена, когда росли дети. Старик мой, покойный, тоже любил так пить…

Кажущаяся снаружи суровой, про себя старуха улыбалась.

Пение самовара, шум бурана за окном – всё вместе, соединившись, образовали какое-то таинственное состояние. Разливая чай по чашкам, хозяйка поинтересовалась, в какие края я еду. Одна из трёх до краёв налитых чашек чая переместилась ко мне. «И сына собирается, что ли, поить чаем?» – подумала я про себя, потому что невозможно было представить себе, что каменная фигура способна шевелиться.

– Пусть остынет немного, чайной ложкой поить его буду, – сказала старуха, будто читая мои мысли.

Тут послышался скрип двери.

– Соседка идёт, кажется…

И она, встав с места, бормоча себе под нос, пошла к порогу.

– Ветер ворота как бы не открыл, наметёт снега, трудно будет выйти…

– Это мы, мама, – прозвучал молодой голос.

– Ой-ой, это вы, да? Дитя моё пришло.

Она, прижав девочку к груди, долго не двигалась. Затем пригласила:

– Айдате, айдате, проходите!

Молодая женщина зашла и встала у порога. На её пуховую шаль и мутоновый воротник синего пальто осели крупинки снежинок. Всё же она, быстро повернувшись, отряхнула одежду девочки, помогла ей раздеться. В мгновение ока снежинки на одежде растаяли, холодные капли были похожи на слезинки.

Женщина почему-то была очень грустна. Тяжёлым взглядом посмотрела на мужчину в коляске. Не отрывая глаз от него, порылась в сумке, вытащила пару тёплых носков и шагнула вперёд. Преодолевая волнение, произнесла:

– Как ты, Хабибулла? Это вот я тебе привезла…

И девочка пощупала кармашек платья, оттуда вытащила бумажку с рисунком и положила перед мужчиной в коляске.

– Это я для тебя нарисовала, – сказала она.

Подобный же подарок достался и бабушке. Старуха обрадовалась, глаза её прослезились. Только каменная фигура не шелохнулась. Ни один мускул не дрогнул, ни одна морщинка не шевельнулась.

– Не узнаёт он людей, горемыка, – произнесла старуха, повернувшись ко мне.

Так как смотреть на всё это было тяжело, я встала и прошла в переднюю. Бабушка тоже зашевелилась, схватив кумган, направилась во двор.

В полуоткрытую дверь был слышен всхлипывающий плач женщины, которая проклинала свою судьбу.

– Я ведь в другом месте плакать не могу, Хабибулла, – говорила она. – Как только перешагну этот порог, сердце превращается в камень… Душа моя здесь ведь, тело только что-то ищет. Прости ты меня, прости…

– Не плачь, мама, – сказала девочка обиженным голосом. – Дома Тагир-абый^[1] опять спросит, отчего глаза у тебя опухли.

Встав с кровати, я бросила взгляд в комнату через стекло закрытой двери. В голове мелькнуло – дать ей выпить валидол или же настойку пустырника. Однако вдруг остановилась, увидев поразительное явление…

Женщина, перебирая пальцами, гладила волосы мужчины. Так нежно, по-родственному гладила она их. Однако для каменной фигуры это, похоже, не имело значения.

– Опять плачешь?

К голосам присоединился шум кумгана. Женщина молчала. Тыльной стороной руки вытерла глаза, лицо.

– Доченька выросла на этот раз, – сказала старуха и, достав из кармана завязанный узелком носовой платок, принялась его развязывать. Звон монет как будто облегчил тяжёлый воздух.

– Ну-ка, доченьке дам-ка я милостыню…

Девочка улыбнулась. Обняла бабушку за шею.

– Ты уж нас не забывай, дитя моё. Лето начнётся – приезжай подольше пожить.

– Ладно, – ответила девочка, склонив голову. – Только Тагир-абый никак не хочет к вам отпускать…

– Ревнует?

– Не знаю.

– Ты ему скажи: «К трупу не ревнуют. Он ведь мой папа».

– Ладно, – ответила девочка, тяжело вздохнув. – Скажу.

Женщина вдруг встала с места.

– Мы пойдём уж, мама.

– Подождите, чайку возобновим…

– Нет, нет, в другой раз, когда будет по-свободнее, зайдём, искать начнут ещё.

Она торопливо направилась к двери. Девочка пошла за ней.

От этой встречи в душе осталась тяжесть, будто весь свет придавило камнем. И хозяйка, казалось, не могла радоваться. Чтобы облегчить положение, я вышла и села к столу.

– Сноха она моя, – сказала старуха. – Была женой моего Хабибуллы. – Она кивнула в сторону коляски.

– ?..

– Выйти замуж сама дала согласие. Побоялась, что содержать два живых трупа не смогу. Сил не хватит, думала.

Между нами установилась тишина. Прервав тишину, старуха сквозь зубы вымолвила:

– Жена – мужа, муж жену может бросить. Мать ребёнка бросить не может. Этот ребёнок только мой…

В этой фразе была какая-то сила, нравственная высота, глубокое огорчение и самые тяжёлые страдания.

– Где же они живут теперь?

– В городе.

– Давно?

– Четыре года. Совместный ребёнок уже есть. Пусть живут… Лишь бы не страдала…

Подняв голову, она уставилась на стену напротив. Там из рамы на нас смотрели молодая красивая женщина с мужчиной-богатырём. В середине сидит дорогая малышка. У всех троих лица излучают счастье.

– У снохи вашей глаза теперь не такие… Сейчас они очень грустные…

– Одно мгновение изменило всё… – Старуха бросила на меня взгляд, говорящий о том, что это поймут лишь те, на чью долю выпало подобное, и продолжила: – Мгновение способно одних убить, других возродить. Мы просто не верим в это, пока не увидим собственными глазами. Когда уходил из дома, такой он был счастливый… На своём мотоцикле летел как птица, сынок мой. В соседнюю деревню поехал за невесткой и внучкой. «Поздно уже, пусть у родителей ещё ночку проведёт, а утром, как рассветёт, съездишь за ними», – говорила ему… «Без них дома не уютно, мама. Как будто весь мир опустел», – ответил он. Торопился… А на дорогу, оказывается, привезли и свалили гальку. Раскидать не успели, стемнело. Вот и всё: в полном здравии уехал сынок, а домой доставили изуродованного… – Она тяжело вздохнула. – Ни сознания, ни памяти нет теперь…

Я про себя искала слова утешения. Слова не находились.

– Ребёнок, он принадлежит только матери, – сказала старуха, вновь прервав тишину и, разжевав, положила в рот сыну мясо, чайной ложкой дала ему воды.

Каменная фигура без движения проглотила всё это.

«Мгновения… Судьбы состоят из мгновений…» В моей душе слова простой деревенской старухи, матери, вырастившей сына, простые слова превратились в большую истину. Я поняла, что истина может быть и очень горькой. «Нельзя торопиться… Жизнь не любит тех, кто старается её перегнать…» – говорила она давеча терпеливо. В такой беспокойный вечер такая терпеливость кажется странной. На улице буран, липнув к окнам, издаёт звуки, похожие на собачий лай. Воет в дыре печной трубы. И ветер помощник: вытягивает тепло из дома.

– Завтра прояснится – по радио так сообщили…

Я, желая освободиться от своих дум, подошла к окну. Посмотрела на состоящий из сплошного движения холодный мир. Тут я заметила две тени – одну большую, другую маленькую, они растворились в тёмном вихре…

– Наверное, неправильно сказали, совсем не похоже, что утихнет, – сказала я, делая вид, что ничему не удивлена, повернувшись в сторону комнаты.

– Утихнет, раз по радио объявили… – сказала старуха. – Там колодец не оставили открытым?

– Закрыли…

Она, твёрдо держа свою тонкую, как осенний лист, и худую фигуру, подняла мужчину из коляски и шагнула к кровати в переднем углу.

– Давайте помогу… – сказала я, подойдя.

– Уйди… Уйди с дороги… Я уже привыкшая… Ещё причинишь ему боль где-нибудь…

От её строгости я даже немного испугалась, потому что она в этот момент напомнила львицу, приготовившуюся защищать своего детёныша…

Я молча отвернулась в сторону. В этот миг я ощутила в себе прилив какой-то силы: почему-то вот сейчас казалось, что если в эту минуту уйду в беспросветный буран, он не сможет меня сбить с пути…

Письмо

Я часто с восхищением наблюдаю за ним с нашего окна. Он кажется мне таким таинственным. Простой скворечник не может быть таким красивым, как этот! Такого изумительного скворечника никто из наших сельских ребят не сможет сделать. Вот ведь с какой любовью дядя Равиль сотворил его: «дверь» и «надоконник» красиво смотрятся на синем фоне, даже не заметно, что это синяя тушь; а не краска, которой в нашей деревне, наверное, и не было… А ещё рядом с «дверью» пригвождена коротенькая ивовая веточка, набухшая зелёными почками. Ну какой скворечник может быть без жёрдочки? Не только красавцу скворцу, даже и мне было приятно смотреть на это чудо-скворечник. А может, и всей деревне было приятно… Потому что в тот день, когда дядя Равиль установил его, солнце вовсю без устали светило, люди даже окна открыли. А скворец пел и пел… Приглашал скворчих.

В эти тёплые весенние дни мама-скворчиха в «построенном» руками дяди Равиля домике готовила для своих будущих птенцов мягкую подстилку и прилетала, неся в клюве то пух, то перо, то клочок шерсти. И вот однажды скворцы перестали петь… В день, когда вылупились птенцы, мы проводили дядю Равиля в армию…

* * *

С лампы, свисающей с матицы, падают светлые яркие лучи на страницу тетради. Глубокие морщины на лице бабушки Асхабджамал будто бы впитывают в себя эти лучи. Я поднимаю голову и вращая ручку вглядываюсь в её тёплое светлое лицо:

– Ещё что-нибудь написать?

– Ещё? – Бабушка продолжает диктовать: – Ещё напиши, пусть всегда читает молитвы, которые знает. И спроси, дочка, не забыл ли молитву, которую читают перед сном…

– А что это за молитва? – мне самой интересно узнать.

– И не молитва уж…

Соседка кладёт свои руки на колени, закрывает глаза и, медленно покачиваясь, начинает тихонько напевать. Я тоже присоединяюсь к бабушке Асхабджамал.

– И ты знаешь, оказывается, маладис^[2], – она гладит меня по голове, а у самой глаза чуть приоткрыты, и хитро улыбается. Затем продолжает: – Ну ладно, написала «с большим приветом, ждущие тебя с нетерпением твоя дорогая мама и дед»?

– Нет ещё, не успела.

Предложение кажется мне слишком длинным, и я переспрашиваю:

– А это обязательно дословно всё написать, и «дорогая» тоже?

Правду говоря, не длина предложения меня волнует, а важную мысль боюсь пропустить.

– Пиши так! – твёрдым голосом добавляет бабушка, – дорог он для меня. Не сокращая пиши… Ребёнок ведь. Любимый…

Я, всё ещё не понимая, кто кому дорог, по-своему дописываю последнее предложение, откладываю ручку и встаю с места. А конверт мы до начала работы уже приготовили и адрес написали. Остальное бабушка сама доделывает.

– Подожди, доченька, – бабушка мягко касается моих плеч, – письмо просто так не пишется, здесь ждёт тебя ещё и небольшой гостинчик…

Я уже знаю про это. Потому что на столе стоит красивая, с изображением осенних листьев, пиала, полная орехов… Бабушка после работы всегда меня ими угощает, щедро накладывает в мои ладошки. И я, довольная, с орешками в руках, словно удерживая птицу в ладонях, выхожу во двор, а там дед пилит дрова. Каждый раз, когда я прихожу писать письмо, вижу его в одиночку за этим делом. По лежащему на «козле» бревну с песней «чаж-чож», изгибаясь, двигается пила. Когда дед Акрам тянет пилу к себе, на землю сыпятся жёлтые, как пшено, опилки. Я будто бы слышу, как пила просит дядю Равиля поскорее приехать: «Приезжай, Равиль, тяжело ведь твоему деду работать, раны очень болят. Приезжай. Приезжай». Некому держать другой конец пилы. Вот скоро дядя Равиль приедет и они с дедом вдвоём быстро закончат работу. И дед Акрам больше не будет мучиться один.

Люди говорят, что у деда Акрама всё ещё не заживают раны, полученные во время войны. В нашей деревне никто не говорит о диагнозе, могут просто сказать, что нога гниёт…

Мне кажется странным, почему дядя Равиль бабушку Асхабджамал называет «мамой», а деда Акрама «дедушкой». Почему же он так пишет в письмах?

В день, когда письмо отправляется в сторону Хабарау, с отметкой «В/ч» солдату «Рахманову Равилю Владимировичу», бабушка Асхабджамал на улицу не выходит. (Хоть и пишем город Хабаровск, бабушка упрямо называет его «Хабарау»). И мне кажется какой-то ошибкой называть дядю Равиля сыном Владимира.

– Почему так? – расспрашиваю бабушку.

– Неплохое же отчество, да и Ленина звали Владимиром, а он разве плохой? – у бабушки голос становится резким, суровым.

Таким образом, моя работа заканчивается. И я бегу играть. Бабушка Асхабджамал закрывает окна занавеской. И что там за этими занавесками творится, никто не видит. Даже я.

Через неделю после отправки письма, бабушка, ходившая к нам через каждые два-три часа, перестаёт захаживать и копошится лишь у себя во дворе.

– Наверное, опять давление поднялось у неё, – мама берёт настойку из калины и сама идёт к ней.

Мама говорит, что давление к бабушке присосалось как пиявка. Однажды её даже на белой машине увезли в районную больницу. Та же машина её и обратно привезла потом. «Мы не можем это лечить», – будто бы так сказали врачи.

– Её может вылечить только надежда, – говорит мама.

Я и сама свидетельница этому. Потому что, когда приходит письмо от дяди Равиля, она вообще забывает о болезни. Как она спешит к нам! Перед моими глазами бегут строчки: «Потерпи, мама, до моего приезда. Больше не будешь жить в холодной избе. Бог даст, построим пятистенку, мама. Ты только в зале будешь сидеть и читать намаз…», «мама, как только я вернусь, купим корову…»

Вот такой бывает она, Надежда. Приходит в форме письмеца и лечит бабушку. А сегодня, когда я читала эти строки, бабушка плакала, но её глаза смеялись. От счастья она плакала. Её Надежда в этот маленький домик не умещалась, казалось, она бы не уместилась даже и в тот большой дом, который построит дядя Равиль. От радости она плакала…

Проходит около двух недель, давление уже поднимается так высоко, что бабушка и не выходит из дома. Приходит снова письмо от дяди Равиля. И бабушка, не зная, что делать от радости, в своих больших калошах, налегке бежит к нам. Я вижу её через окно. И жду её восклицания: «Рузия, до-о-оченька!» А у меня у самой в душе теплится надежда. Знаю, пришло письмо от дяди Равиля… Может быть, и меня похвалил, как, мол, хорошо пишет соседская девочка… Я не успеваю даже помечтать, бабушка уже и в дом влетает.

– Рузия, до-о-оченька, – она мелодичным голосом окликает меня, – прочти-ка это письмо.

Она указывает на уголочек белого конверта, который торчит из кармана её синего бархатного камзола, и спешит обратно к себе домой. Я за ней: «Неужели нельзя было у нас только прочитать?» А у самой перед глазами орешки в пиале, которая стоит на середине стола. Вообще-то их и в карманах её камзола достаточно.

– Ну давай, доченька, читай. И в этот раз, наверное, услышим радостную весть… Душа снова не на своём месте… – бабушка, сама с собой разговаривая, старается угадать содержание письма. – «Пишите ответ», наверное, так и написал. Каждый раз пишет так.

– Нет, не может быть только это…

– «Мама, по приезду сам пойду на сенокос», – я добавляю своё предположение.

– Это было в том письме, – бабушка недовольным голосом перебивает меня.

Хотя я и была ребёнком, но всё равно уже понимала, что я чужая. Потому что бабушка наступает на половицы твёрдо и тяжело… Мне самой становится уже интересно. И о чём мог написать в этот раз дядя Равиль?

«Дорогая мамочка…» – и в этом письме было столько же теплоты. Мне казалось, эти слова для бабушки были как весенний дождь… «Я каждый вечер, мама, перед сном читаю эту молитву. И мне становится легче, потому что скучаю по вам, – писал дядя Равиль, – мама, все молитвы, которые ты читала, я помню!»

Ой, как бабушка обрадовалась этим словам! «Ну, ну, ещё что написал?» Несколько раз сходила на кухню, в печь дров подкинула, добавила угля в самоварную трубу. Потом заставила снова прочитать. Ещё и ещё раз. «Как дома? Тепло ли, мама? Есть ли дрова? Как там дедушка? Раны, наверное, очень болят. У меня всё хорошо, мама».

– «Мама, мама, мама», – я с раздражением повторяла слова и почему-то злилась.

– Конечно, мама, кто ещё? – бабушка Асхабджамал отозвалась твёрдым голосом. – Он сейчас большой человек, государственный… Солдат, который стоит на посту…

Да поняла уже я: дядя Равиль скоро вернётся домой и все тяготы жизни этого дома устранит. Потому что он теперь сильный! Очень сильный! Он же солдат!

Для меня открытием стало одно предложение. «Как хорошо, что ты есть, мама, и деревня родная, по вам я очень скучаю!» Эти слова и мою душу чуть не прожгли. «Есть деревня родная!» Так и написал. Так в этой деревне и я живу… Да ещё я его соседка… Может, и по мне скучает дядя Равиль? Продолжаю читать, лишь бы бабушка не догадалась о моих мыслях. «Мама, только не старей до моего приезда!» После этого предложения бабушка снова быстро-быстро зашагала на свою кухню, к самовару. Там, в самоваре, на пару, варится яичко. Оно за хорошее письмо. А на нашей улице людей, которые могли бы прочитать письмо, много. Да вон Сакиня-апа^[3] живёт напротив. Сама учительница. Но бабушка её не просит. Иногда учительница бабушку хвалит, что даёт мне читать. Что, мол, ребёнок не умеет раскрывать секреты, хитрая, мол, старушка. И какие секреты могут быть в письмах? По-моему, никаких…

В этот раз содержанием письма и моя мама заинтересовалась:

– О чём пишет твой дядя Равиль? Жив-здоров?

– Написал, что перед сном читает молитву.

Мама с папой рассмеялись. Ну и что смешного я сказала? Его же бабушка Асхабджамал сама научила читать молитву.

– Маладис старушка, – говорит мама, – первым делом воспитывает любовь к Аллаху…

– И потом эта любовь перейдёт к природе, к людям…

– Скажи, перейдёт на весь мир… Воспитанный на любви ребёнок не может быть несчастным…

Родители как-то непонятно разговаривают меж собой. Я тоже знаю эту молитву, но меня никто не хвалит…

…А однажды бабушка продиктовала одно предложение, которое я вообще не поняла. «Сыночек, от мамы письмо пришло, тебе привет передаёт», – сказав так, бабушка посмотрела мне прямо в глаза. Потому что я сидела как каменная…

– Пиши, пиши, так и напиши. Так надо…

– Так и написать «От мамы пришло»?

– Да, так…

Я совсем запуталась. У одного дяди Равиля две мамы? И ещё, не было же такого письма… У бабушки, кроме меня, читающих никого нет…

Моим ногам откуда-то через щели пола дует холодный ветерок. Пальцы мёрзнут. Пол очень холодный, потому что доски трухлявые. От безвыходности качаю ногами.

– Не качай люльку шайтана^[4], – бабушка смотрит на меня сурово, – он не ангел, так нельзя…

– Ноги замёрзли…

– Нельзя было сразу сказать…

Бабушка с печи достаёт белые шерстяные носки:

– Вот надевай, связала для Равиля. Выстирала, и уже высохли… Ай, какие тёплые…

Она своими шершавыми руками гладит мягкие носки.

А я в мечтах оживляю тот дом с тёплыми половицами, который построит дядя Равиль. Каким будет он? На чей дом похожим будет? Нет, нет, он будет похожим на Надежду. Будет большим, как Надежда! Будет светлым, как Надежда! Будет красивым, как Надежда! И там бабушка Асхабджамал будет читать намаз…

* * *

В ту весну дед Акрам переселился на кладбище – отправился в мир иной. Навсегда. Нас осталось трое – бабушка, я и Надежда, дожидающихся возвращения дяди Равиля.

Наконец настал долгожданный день: широкоплечий, подпоясанный ремнём, громадного роста солдат, нагибаясь, зашёл в низкие ворота бабушки Асхабджамал… Он был и похож, и непохож на дядю Равиля. Хотя, кто ещё зайдёт в этот дом? Тем более в солдатской форме…

– Дядя Равиль приехал! – весть о его приезде домашним я принесла.

Через несколько минут у ворот бабушки Асхабджамал собрались соседи. Сначала прибежала ребятня. Потом агаи^[5]… Он со всеми поздоровался. На его лице играла улыбка.

Как мы обрадовались в тот день, как были веселы! По голубому небу тихо проплывали белые облака, вдоль огородов в траве сверкали жёлтые одуванчики. Весь мир озарялся каким-то тёплым светом…

Скворец исполнил все песни, которые знал. У «дверей» своего скворечника концерт давал. Я долго слушала его пение, а сама смотрела на старый скворечник, с которого слезла краска, высохла веточка. Кажется, вся деревня радовалась приезду дяди Равиля. Он же всем всегда помогал, кому сено-солому подвозил, кому дрова рубил. Целый день солнце сияло от радости, люди открыли окна своих домов…

А дядя Равиль и правда стал государственным человеком. Такой он был степенный, и одежда указывала на это. А фуражка солдатская какова! Не тот уже мальчик, увешанный платочками, подаренными деревенскими девушками, который со своими друзьями шёл по улицам и пел прощальные песни перед отъездом. Казалось, в фуражке был весь секрет армейской службы, солдатской жизни и чести…

Соседские мальчишки по очереди примеряли на своих головах эту фуражку, целый день кружились около солдата.

Я его в тот же день встретила. Вышла за водой к колодцу и вдруг услышала его и родной, и чужой голос.

– Сейчас, сейчас, подожди…

– Здравствуйте, дядя Равиль! – поздоровалась я тихим голосом.

– Здравствуй, сестрёнка! Это ты мне писала письма? Как же ты выросла… – он говорил прерывистыми предложениями, – дай сюда вёдра, сам наберу воду…

Кажется, я потеряла дар речи… Лицо пылало… Еле-еле взяла вёдра и зашагала. Коленки дрожали. А вёдра были такими лёгкими…

Наша радость недолго длилась. Через три дня дядя Равиль уехал на какую-то ударную стройку.

В тот день бабушка Асхабджамал несколько раз заходила к нам. И только о нём и говорила:

– Он сказал, что соседская девочка так выросла. Только назвала, мол, его «дядя» и то да сё…

Что хотела этим сказать бабушка, неизвестно, но, когда мои вёдра наполнял водой, дядя Равиль ко мне отнёсся как к сестрёнке.

– Опять письма будем писать? – спросила я у бабушки.

– Адреса нет ещё, доченька, а я пока ночами подумаю о том, что будем писать. Очень хороший он, сыночек. Очень. Говорит, что купим корову…

Но от дяди Равиля не было писем. А потом он стал еженедельно приезжать. Бабушка Асхабджамал уже редко выходила на улицу, у неё постоянно повышалось давление.

И в один летний день дядя Равиль привёз с собой прекрасную Сылу-апа с длинными волосами…

На улице был сильный ветер. Он срывал ветки с деревьев, бил по окнам. Сорвался скворечник, который был сделан руками дяди Равиля, он упал и разбился. Да и веточку ветер куда-то унёс…

На следующий день состоялась их так называемая свадьба. Родственники и ещё несколько человек сходили в сельский Совет, там они и расписались… Бабушка и меня послала с ними со словами: «Ближе тебя у меня никого нет, доченька, ты одна знаешь все мои тайны-секреты». Какие такие тайны-секреты?

Вообще-то, такое повествование о происходящем не было бы полным, если я не скажу ещё о том, какое испытание ждало дядю Равиля…

О каких тайнах и секретах говорила бабушка, я только тогда и поняла.

Златовласая Сылу-апа была намного красивее наших деревенских девушек. Дядя Равиль только и смотрел на неё… Сылу-апа, застенчиво улыбаясь, прижималась к нему. Значит, и она любит его… Таким образом, в дом бабушки Асхабджамал, где жила светлая Надежда, постучалась и Любовь…

* * *

На пересечении двух дорог, которые вели к переулку, встретились их тропы.

…Они оба как две капли воды были похожи на дядю Равиля. Женщина в блестящем разноцветном полосатом узбекском платье и мальчик с квадратной тюбетейкой на голове… Их блестящая одежда для нашей деревни выглядела слишком чужой. Казалось, эта тётя появилась откуда-то из далёкого мира и вела с собой детство дяди Равиля… По моему телу побежали мурашки. Чего я испугалась, не знаю. Неужели и такое возможно в жизни? В день свадьбы появление этих двоих, родных людей, – заметно было невооружённым глазом, что это испытание судьбы… Дядя Равиль, поражённый этой встречей, остановился. Крепче сжал руку Сылу-апа. Глаза засверкали как молнии. Приблизились. Дядя Равиль, наклонив голову, поздоровался:

– Здравствуйте, апа! – Голос у него дрожал.

– Здравствуй, сынок! – сказала женщина в блестящем платье. Она не знала, куда спрятать свои руки. Две длинные косы откинула назад, стала перебирать несуществующие складки на платье. На глазах появились слёзы. Слышалось биение её сердца, всё платье билось в унисон.

Домой они такими и пришли. Бабушка Асхабджамал под ноги молодой невесты положила подушку, алюминиевой ложкой угостила мёдом.

– Спасибо, мама, – сказала невеста.

– Спасибо, мама, – сказал дядя Равиль.

Чужую женщину бабушка потом только увидела. Они обнялись. Началась какая-то суета. Звуки плача я услышала через окно. От этой суеты мне захотелось убежать подальше, поэтому я пошла к реке. Этот дом, где мы с бабушкой писали письма дяде Равилю, потерял свою таинственность, но в то же время и приобрёл что-то новое…

Во время встречи молодых приезд чужой женщины, оказывается, мама тоже заметила. Когда я пришла домой, у нас была соседка Аниса-апа. Они говорили о той женщине. Аниса-апа ещё многих наших деревенских не знала, она недавно вышла замуж, приехала откуда-то издалека.

– Что за женщина в узбекском платье приехала? – спросила Аниса-апа.

– Настоящая мать Равиля. Суфия же его из тюрьмы привезла… Там родила…

– Из тюрьмы? – переспросила соседка.

– Спелое яблоко черви едят, соседушка, – ответила мама.

Я, как ошпаренная, назад отпрянула. В тюрьму же сажают только преступников. Как в нашей деревне могли жить преступники? И рядом с бабушкой Асхабджамал? Что это было ошибкой, даже я, малолетка, догадывалась.

– Да, из тюрьмы привезла. Наверное, хотела выйти пораньше и поэтому так поступила, бедная.

Мама, увидев моё недоумённое лицо, пристально глядя в глаза Аниса-апа, продолжила:

– Шаль продавала. Сама вязала… Посчитали спекулянткой и юную девушку посадили. Тогда торговать чем-то считалось преступлением. Жёсткие были законы…

– Откуда узнали о продаже?

– Написали жалобу на неё… – добавила мама после недолгого молчания, – кто из нас в этом мире сам хозяин своей судьбинушке, Аниса?..

Люди… Зачем вы так поступили с бабушкой Асхабджамал?! Зачем её так сильно обидели?! Зачем тронули её дочь?! В моём сердце рождались искры ненависти к людям. Потом я представила лицо бабушки Асхабджамал. Ведь в её душе нет ни капли ненависти, как такое может быть? Нет, нет… Наверное, нельзя обижаться на людей… Нельзя…

Она с той женщиной и её сыном Бахрамом пришли к нам ночевать. По традиции, молодожёны в первую ночь остаются только вдвоём.

Я с удивлением рассматривала босые ноги Бахрама, на которых не было ни одной цыпки, но мои разгорячённые уши от услышанного всё равно были на макушке. Мне до конца хотелось узнать все тайны…

Мама приготовила небольшой ужин. Гости расселись за столом.

– По сыну скучала, наверное, Суфия? – мама вопросительным взглядом глянула на гостью.

– У меня на сердце камень уже, Гульнур, – устало ответила женщина. Немного помолчав, добавила: – Сердце матери, оказывается, всё чувствует. Кто бы мог подумать, что я приеду именно в день свадьбы?

Мне показалось, что Суфия-апа была благодарна и мужу-узбеку, и тому, что та сторона её приняла как свою. Из разговора поняла, что у неё ещё есть пятеро детей и что она приехала просить прощения у своей старой матери и отблагодарить её за всё. Да и сына, наверное, хотела увидеть. Но она об этом промолчала…

После свадьбы Суфия-апа с сыном уехали по левой дороге, а дядя Равиль с женой – по правой. Давление бабушки Асхабджамал опять поднялось, и она всю ночь пролежала в бреду. Мама была рядом с ней. Утром бабушки не стало.

– Она бредила тобой, дочка, всё время говорила: «Рузия, доченька, пиши, пиши»…

Наверное, вспоминала годы, когда жила Надеждой… и Надежда, может быть, облегчила её уход…

Дядя Равиль жил в городе и очень редко приезжал в деревню. Говорили, что ремонтировал телевизоры. Он был очень отзывчивым, старался всем помогать. И люди платили ему водкой. Расплачивались за работу. Один день… Два дня… Один год… Два года… И он умер, отравив своё сердце. Люди о нём плохого не говорили. Наверное, понимали свои безвинные ошибки…

* * *

В каждый свой приезд в деревню я прохожу мимо старого дома, который стоит как раненая птица, раскинувшая свои крылья. Мне всё время кажется, что в этом доме до сих пор живёт большая Надежда бабушки Асхабджамал. Надежда эта, наверное, желая всем помочь, всё ещё мечется по старому дому… Вон там, за упавшей калиткой, на стене сарая висит пила деда Акрама. А дома на столе, может, ещё стоит и пиала с орехами…