Украденное ожерелье

© ИДДК, 2024

Глава 1

Дом в Париже – это целый мир. И сколько таких домов, напоминающих собой ульи трудолюбивых пчел: в подвальном этаже пекут хлеб, в ре-де-шосе^[1] куют железо, на первом этаже обрабатывают мрамор, на втором шьют платья, на третьем рисуют вывески, а в мансарде, подражая природе, делают цветы. Но и не считая домов, заселенных рабочим классом, кто только не живет и что не делается в больших домах по окраинам города, примыкающим к богатым кварталам! Дома эти молоды, у них нет еще своей истории, своих преданий, они не занимают никакого места в столбцах газетной хроники, не дают пищи любопытству проходящих зевак, но и в них, несомненно, происходят свои интимные драмы, не всегда оканчивающиеся, как на театральных подмостках, наградой добродетели и наказанием порока.

Приблизительно так рассуждали между собой в один из ноябрьских вечеров два красивых юноши, проходя по бульвару Гаусмана.

Было за полночь, погода великолепная. Проведя вечер в опере, они возвращались пешком, с сигарами во рту, философствуя и разговаривая о военных действиях и любовных приключениях, как это делали романической памяти господа де Коконнас и де Ла Моль в «Королеве Марго». К тому же они и походили на героев этого романа Дюма-отца. Один из них был большого роста и крепкого сложения, высоко держал голову и беспрестанно крутил свои длинные усы – Коконнас с черными густыми волосами. Другой, среднего роста, худой, гибкий, элегантный блондин, несомненно, мог бы понравиться Маргарите Наваррской.

– Вот мы и у тебя, – сказал высокий блондин, показывая тросточкой на монументальные ворота одного из домов. – Я проводил тебя до дому, и ты бы должен был теперь довести меня до моего клуба.

– Ну уж нет, – воскликнул другой, – мы достаточно поболтали и пофилософствовали на сегодняшний вечер, ты рассказал мне все твои африканские кампании и все парижские приключения. Мне хочется спать, и я желаю поскорее лечь в постель.

– А я нет. Возвращаться домой в такой час, когда люди, умеющие жить, только выходят из дома, может разве влюбленный, вот как ты!

– Откуда ты взял, что я влюблен?

– Будто это не видно! В последние три месяца тебя узнать нельзя. Кто-то подменил моего Альбера Дутрлеза. Ты все сидишь дома, а если случайно и вылезешь на свет Божий, то показываешься только в самых нравственных местах.

– Как, например, в опере! – воскликнул со смехом блондин.

– Один раз ничего не значит. Хочешь, я скажу тебе, почему ты сегодня попал в оперу? Кого ты надеялся там встретить?

– Не трудись, пожалуйста.

– И почему ты так торопишься теперь вскарабкаться на свой четвертый этаж?

– Друг мой Куртомер, ты страшно мне надоедаешь!

– Надоедаю, вот как? Так ты, стало быть, окончательно запрещаешь мне заглядывать в твою частную жизнь? Хорошо, я молчу. Будем говорить о другом. Мне еще не хочется спать. О чем мы рассуждали перед этим?.. Ах да! Я говорил тебе, что желал бы быть хромым бесом Лесажа^[2], чтобы высмотреть все, что происходит в парижских домах, начиная с твоего. Ты должен знать, что в нем делается, расскажи же мне все поподробнее.

– Как это – рассказать?

– То есть назови мне всех его жильцов и опиши их нравы и обычаи.

– Ты, должно быть, принимаешь меня за агента справочной конторы.

– Конторы Трикош и Каколэ! Нет. Но положим, что ты и не агент, а наверняка обладаешь достаточной долей наблюдательности и можешь представить мне точную фотографию номера триста девятнадцать, как говорят привратники. Кстати, начни именно с вашего привратника – нарисуй мне его портрет.

– Это нетрудно. Привратник наш стар и дурен, как смертный грех, читает одни только радикальные журналы и, по моему предположению, занимает высокий пост в масонстве. У него есть дочка, играющая на фортепиано и готовящая себя для сцены, вот и все. Имя его Кирилл Маршфруа.

– А твои отношения с ним не из самых приятных, так ведь?

– Совсем нет, то есть нет никаких отношений. Я с ним никогда не говорю, а он мне не кланяется.

– Теперь все понимаю, он тебя терпеть не может. А затем отправляемся на первый этаж. Ведь, кажется, у вас на каждом этаже по одной квартире, и тебе недолго придется заниматься их фотографией.

– Согласись, Жак, что у меня много терпения, если вместо того, чтобы идти к себе на лестницу, я провожаю тебя дальше.

– Нет, пожалуйста, продолжай, меня это очень интересует. Впрочем, можешь не распространяться. Итак, на первом этаже?..

– Живет сам домовладелец, знаменитый Иохим Матапан, собственник, как говорят, ни более ни менее как двенадцати миллионов, приобретенных им в далеких краях торговлей. Злые языки уверяют, будто торговлей неграми.

– Я его знаю, видел, мне его показывали на Елисейских полях. Типичная голова, напоминающая морского разбойника. Женат он?

– Нет, он живет одиноко со своим камердинером, человечком желто-шафранного цвета, вывезенным им из Индии и со своей почтенной кассой, наполненной золотом и драгоценностями; так, по крайней мере, гласит молва. Впрочем, он живет в этой квартире только один месяц, с пятнадцатого октября, прежде занимал второй этаж, а господин де ля Кальпренед жил на первом.

– Право, не знаю. Может быть, ля Кальпренед счел ту квартиру слишком дорогой для себя?

– Да разве он не богат?

– Был богат, да и теперь, вероятно, не беден, хотя в последнее время, видимо, сократил свои расходы.

– У нас в клубе говорят, что его сын Жюльен порядком порастряс родительский карман. Он кутит напропалую, и если не остановится, то сестра его, пожалуй, не найдет себе жениха из-за отсутствия приданого. А впрочем, она так хороша, что женихи отыщутся и без приданого. Я, по крайней мере, знаю одного…

– Так, пожалуйста, не бросай камешков в мой огород!

– А, так ты наконец признаешься. Я умолкаю и даже, из-за пристрастности отношений ко второму этажу, позволю тебе на нем не останавливаться и прямо перейти к третьему.

– Третий этаж совсем не интересен. Семья буржуазная до кончиков ногтей. Глава семейства Бурлеруа – обогатившийся лавочник, оставивший торговлю, зол на правительство, не догадавшееся наградить его орденом Почетного легиона, и готов пристать к непримиримым, а наследник его уже и пристал к ним всецело. Но Бурлеруа все еще придерживается левого центра, дочь же их пока не имеет политического мнения, но охотно примкнула бы к дворянству, если б нашелся красивый юноша из дворян, который предложил бы ей свое имя. Не хочешь ли ты, любезный друг, исполнить ее желание? Мошна у них набита туго, а мадемуазель Ерминия – единственная дочь.

– Спасибо, любезный друг! Моя пора еще не настала; лет через десять, пожалуй! Я вышел в отставку не для того, чтобы остепениться, и только начинаю изучать Париж с самой его привлекательной стороны.

– Я же, напротив, уже окончил это изучение, довольно с меня, – грустно сказал Альбер.

– Это и видно по всему. Тебе остается одно – жениться. Но в таком случае я советую не мешкать, а идти вперед решительным шагом, и предлагаю себя в шаферы – вот все, что я могу для тебя сделать, если уж невозможно удержать тебя на краю супружеской бездны.

– Ты с ума сошел, я и не думал еще о женитьбе.

– Кто же признается в своих грехах? Ну, иди в свое одинокое гнездышко, ведь, наверное, из твоей комнаты видны окна твоей красавицы? Любуясь ими, ты можешь утешаться после своей сегодняшней неудачи!

– Убирайся к черту со своими глупостями! – закричал Дутрлез, отталкивая словоохотливого приятеля, и тут же позвонил в ворота своего дома, прислонившись к которым они оканчивали разговор.

– Именно, убираюсь к черту, так как иду играть! Увидимся завтра за завтраком?

– Не знаю. Прощай!

– Кстати, – воскликнул неисправимый Куртомер, – правда ли, что мадемуазель де ля Кальпренед зовут Арлетой? Прелестное имя!

Окончательно взбешенный его шутками Дутрлез поспешно захлопнул отворившуюся перед ним половинку ворот.

Отделавшись от товарища, Альбер неожиданно очутился в глубочайшей темноте. Обычно портье, погасив в полночь газ, зажигал ночную лампочку и подготавливал по свече для каждого из жильцов. В этот же вечер он об этом не позаботился. Не желая беспокоить строптивого старика, Дутрлез решился добраться к себе без огня. Взявшись за перила, он пошел вверх по хорошо знакомой лестнице, и тотчас же мысль его обратилась к особе, имя которой, к великой его досаде, было упомянуто Жаком при прощании. Замечтавшись, он сначала не замечал, что кто-то тяжелым шагом шел впереди него по лестнице, а поскольку дом был из самых спокойных и безопасных, то и не стоило обращать на это внимания.

Продвигаясь вверх медленными шагами, неслышными при его легкой походке, по мягкому ковру, Альбер беспрепятственно дошел до площадки первого этажа, но несколькими ступеньками выше наткнулся на что-то живое, и тотчас же чья-то рука схватила его за локоть, так крепко, что он невольно вскрикнул. Хотя Дутрлез не был трусом, но не мог похвастать своими нервами, а темнота всегда действует на таких людей. В первую минуту он немного потерялся и, прислонившись к перилам, напрасно старался освободиться от хватки.

– Кто тут? Что вам нужно? – закричал он нервным голосом.

Ответа не было. Дутрлез сильно ударил по державшей его руке и, получив свободу, в свою очередь постарался схватить дерзкого, осмелившегося до него дотронуться. Под руку ему попался чей-то крепко сжатый кулак, но тотчас же вырвался. У Альбера в руках осталось что-то вроде толстой цепочки, которую он, по его мнению, оборвал в борьбе. В свою очередь, он машинально сжал ее в кулаке и отстранился от незнакомца.

Тут Альбер несколько успокоился и сообразил, как глупо вести в темноте борьбу с неизвестным лицом, по-видимому, не имеющим никаких дурных намерений, по крайней мере, не нападавшим более на него, а стоявшим спокойно и молча, прислонившись к противоположным перилам. Быть может, он испугался больше самого Дутрлеза. Всего же вероятнее, что это был один из жильцов, возвращавшийся домой после плотного ужина, но ни в коем случае не вор, который, услыхав шаги Альбера, прежде всего постарался бы спрятаться, что ему было бы очень удобно сделать, забравшись на уступ у дверей на первой площадке.

Рассудив таким образом, Дутрлез решил не останавливаться дольше на лестнице и быстро взбежал на несколько ступенек до площадки второго этажа. Тут он вновь услыхал тяжелые шаги, движущиеся вверх.

«Глуп же я, что занимаюсь этим ночным шатуном. Без сомнения, это лакей Бурлеруа возвращается из своего кабачка», – подумал Альбер и пошел дальше, продолжая, однако, прислушиваться. Вскоре он услыхал, как повернулся ключ в замке, и затем открылась и закрылась дверь.

«Теперь понятно, – подумал Альбер, – это не кто иной, как Жюльен де ля Кальпренед и, вероятно, пьяный по своей хорошей привычке. Как хорошо, что я не стал кричать. Маршфруа не упустил бы случая устроить скандал аристократу, он терпеть не может аристократии и титулов, а ля Кальпренед – графы. Весь квартал узнал бы эту глупую историю, рассказанную по-своему нашим милым портье. Однако Жюльен очень дурно делает, позволяя себе такие шалости, – раздумывал Дутрлез, – когда встречу его, позволю себе прочитать ему легкую нотацию. Она, конечно, будет за это благодарна… Желал бы я знать, где она провела сегодняшний вечер. Граф хотел везти ее в оперу и, однако, их там не было. Она теперь спит, мне даже не удастся посмотреть на свет в ее комнатах. Ах, если б Арлета думала обо мне столько же, сколько я о ней! Она бы совсем не спала… Вот я почти лишился сна, и боюсь, что скоро лишусь и рассудка. Куртомер не ошибается, я люблю ее как безумный, все это замечают…»

Рассуждая таким образом, Альбер Дутрлез дошел до четвертого этажа, на котором находилась его квартира, слишком дорогая для его средств, да и не подходящая к его образу жизни и домашнему обиходу. Всей прислуги у него была одна кухарка да камердинер, он бы мог довольствоваться тремя комнатами и кухней. Взял он эту квартиру случайно и не раз собирался ее оставить. Удерживало же его только дорогое соседство, предпочитаемое всему на свете. В доме жил граф де ля Кальпренед, а у графа была дочка. Граф принимал Альбера довольно радушно, а мадемуазель Арлета была с ним очень любезна, так что соседство легко могло привести к свадьбе.

Граф был когда-то богат, теперь же, как говорили, средства его значительно уменьшились, а Дутрлез унаследовал от отца тридцать шесть тысяч франков годового дохода с двух поместий и до сих пор жил аккуратно. Правда, перед его именем не стояло частицы «дe», и он был слишком порядочным человеком, чтобы присвоить ее себе незаконно, как это делают многие. Но если не по рождению, то по воспитанию и манерам он был истым джентльменом, и никто бы не счел брак с ним дочери графа де ля Кальпренеда неравным. Женившись, Альбер мог даже не менять квартиру, которой хватило бы на целую семью.

Дом богача Матапана строился по его собственному плану и без всяких расчетов на доход с квартирантов, но так, чтобы у него самого было в нем удобное помещение. Он и выстроил его наподобие старинного замка, с большим двором, по бокам которого тянулись два флигеля, один против другого, и в этих флигелях размещались все жилые помещения, а в переднем фасаде на улицу выходили одни лишь парадные комнаты. Все четыре квартиры в доме, по одной на каждом этаже, были совершенно одинаковы как по величине, так и по расположению комнат.

Дутрлез, собственно, сам занимал всего одну комнату, прочие же служили помещением для его библиотеки, картин и разных редкостей, до которых он был большой охотник. Но свою спальню он устроил именно в правом флигеле, напротив комнат, в которых на втором этаже размещался граф де ля Кальпренед и его дети, а камердинера своего отправил в левый флигель, и позволял ему дожидаться его по вечерам не позднее полуночи.

В этот вечер, собираясь следить за квартирой графа, он менее чем когда-либо был расположен тревожить своего камердинера. Странная встреча на лестнице в высшей степени возбудила его любопытство, и он непременно хотел убедиться в своем предположении о Жюльене де ля Кальпренеде, для чего ему было достаточно подойти к окну и смотреть на противоположный флигель, не зажигая у себя огня.

Он отлично знал расположение помещений у де ля Кальпренеда, так как все комнаты в левом и правом флигеле были расположены анфиладами – в первой по счету жил Жюльен, рядом был рабочий кабинет, отделявший его спальню от спальни графа, за ней следовали две большие уборные, и наконец, последняя служила спальней для Арлеты.

Альбер ожидал, что найдет первую комнату освещенной, а прочие темными, ибо и граф, и его дочь, когда не выезжали вечером из дому, ложились по обыкновению рано. И он немало удивился, увидав, что вся анфилада комнат второго этажа погружена во мрак.

«Странно, – подумал он. – Жюльен еще не мог успеть раздеться и лечь в постель. Пожалуй, он настолько пьян, что не может сразу попасть к себе в комнату и лежит где-нибудь в коридоре на полу или ищет свечу и спички. Вот я, хоть и не пьян, а не имел их при себе, когда они были так нужны. На темной лестнице, будь при мне моя спичечница, я бы наверняка знал, кто мне встретился. А ну как это вор распоряжается теперь в их квартире?.. Вздор, у вора не могло бы быть ключа от парадной двери».

Размышляя таким образом, Альбер не спускал глаз с окон противоположного флигеля, ярко освещенных полной луной на совершенно безоблачном небе. Занавески были подняты, и, вглядевшись, Альбер ясно различил движущуюся у окон тень.

«Значит, я не ошибся, – думал он теперь, – бедняга в таком виде, что никак не может улечься в постель и бродит, сам не зная зачем. Однако это точно не он. Жюльен ниже ростом и более худой. Впрочем, при этом неопределенном освещении разве можно верно судить о росте? Вот он исчез, должно быть, улегся, не зажигая огня. Пора и мне последовать его примеру».

Он собирался отойти от окна, когда тень показалась в следующей комнате.

«Нет, не улегся, а перешел в кабинет. Опять бродит у окон, будто нарочно, чтобы дать мне возможность убедиться, что это действительно он. Вот нагибается, будто становится на колени – что же это значит, ровно ничего не понимаю… Опять исчез… Однако довольно, пора спать. Разве можно угадать, чего хочет человек после слишком веселого ужина? Завтра увижу его в клубе и спрошу, что с ним было ночью, что он искал у окон на полу».

Альбер, озябнув в нетопленной библиотеке, решился перейти к себе в спальню, которая точно так же, как спальня Арлеты в левом флигеле, была последней в анфиладе. В спальне по обыкновению топился камин и горела лампа, а на столе, по раз отданному Дутрлезом приказанию, кипел настоящий русский самовар и был приготовлен чайный сервиз.

«Ах, как здесь тепло и хорошо! К черту Жюльена с его тенью, ничего не может быть приятнее в такую пору, чем чашка горячего чая».

Подходя к столу, чтобы взять чайницу, Альбер вспомнил, что до сих пор еще не осмотрел свой трофей – вырванную им у ночного противника цепочку, и вынул ее из кармана. Осыпанный бриллиантами крупный опал висел на оборванной цепочке тонкой работы, по-видимому, составлявшей подвеску ценного колье или браслета.

«Что же это такое?.. Опал великолепный, какой цвет! Какая чистота! Вором-то оказываюсь я сам. И как это я, пусть и в темноте, не нащупал камни, а подумал, что у меня в руках осталось несколько звеньев толстой цепи? Да и что за чудо, зачем понадобилось Жюльену носить c собой по ночам такую драгоценную вещь. Что это был Жюльен – в этом теперь нет сомнений; граф никогда не возвращается так поздно. Но где Жюльен мог взять этот опал, зачем ему самому такое колье или браслет? Я никогда не видел ничего подобного на мадемуазель де ля Кальпренед, да и молодые девушки, насколько я знаю, не носят бриллианты. Эти, вероятно, принадлежали ее матери, но зачем попали они в руки Жюльена, зачем?..»

Новая мысль пришла в голову Дутрлезу, когда он рассматривал опал, поворачивая его во все стороны и любуясь его редкой красотой. Лицо его заметно омрачилось.

«Одним только можно объяснить эту странную историю. Жюльен много играет, наверное, он проиграл большую сумму под честное слово и, не решаясь признаться в проигрыше отцу, вздумал заложить это колье; вероятно, колье – опалы не оправляют в браслеты. Очень некрасиво все это – закладывать семейные бриллианты; да, некрасиво… Жаль мне семью… Завтра же пойду к нему и предложу ему взаймы нужную сумму, надеюсь, он не обидится на мое вмешательство. Очень хорошо, что ему не удалось занять под залог колье – должно быть, не удалось, если он нес его назад домой. Надо будет завтра его исповедовать и уговорить бросить игру. Теперь понятно и то, почему он не продолжал борьбу, не отплатил мне за мое достаточно резкое нападение на него. Побоялся шума и скандала с колье в руках. Но зачем же он держал его в руке, а не положил в карман? Зачем сам напал на меня вначале?.. Нет! Ничего не понимаю, авось завтра добьюсь толку от него самого!..»

Спрятав опал в ящик своего письменного стола, Дутрлез продолжал в волнении ходить по комнате и опять подошел к окну. Спальня и кабинет Жюльена оставались во мраке; следовательно, он лег спать без огня, побоявшись, вероятно, разбудить отца или, выпив с горя не в меру, не имел даже сил раздеться. Так ли это или нет, но теперь Дутрлез не сомневался, что его противник был не кто иной как молодой де ля Кальпренед.

Окончательно решив этот вопрос, он, естественно, перенес свои мысли с брата на сестру, и предался своим обычным мечтам, сожалея, что пропустил в этот вечер случай посмотреть на свою путеводную звезду, которая светила ему не с далекого неба, а из комнаты возлюбленной. Обычно он дожидался минуты, когда в спальне Арлеты зажигался огонь, и романически наслаждался его светом, думая о молодой девушке, хотя не мог, да и не желал видеть ничего, кроме его неясного отражения на всегда опущенных густых драпировках.

Он первый раз в жизни серьезно любил женщину, достойную любви, и берег свое первое чистое чувство как святыню.

Дутрлез в свое время достаточно пожил и приобрел опыт – заставить его полюбить всерьез было делом нелегким. Но вот уже полгода как это совершилось голубыми глазками Арлеты. Ветреник, он всей душой стремился в брачные сети, оставив все свои прежние знакомства, о которых теперь вспоминал не иначе как с краской стыда на лице. Встретил он ее совершенно случайно в одной светской гостиной, где, совершенно отстав от настоящего света, бывал не более двух-трех раз в год, и судьба его решилась. После этого, благодаря соседству и желанию Альбера, они виделись нередко – граф если и не часто приглашал к себе молодого человека, то всегда радушно принимал его, и любовь Дутрлеза достигла той точки, после которой уже нет поворота, остается один решительный шаг к окончательному объяснению, но в ожидании его приходилось довольствоваться церемонной беседой да вечерним наслаждением – смотреть на освещенные окна ее спальни. А в этот день ни то ни другое не удалось – в опере ее не было, а его путеводная звезда скрылась за горизонтом позднего времени.

Он уже собрался ложиться, как вдруг окно молодой девушки осветилось. Против обыкновения драпировки были подняты, и глазам Дутрлеза предстал дорогой силуэт.

Откуда пришла она в этот поздний час? Быть может, от отца – но нет, в комнатах графа темно. А шалун братец не осмелился бы показаться в таком виде сестре. Она становится на колени… молится… вероятно, за него, за Жюльена…

Альбер не ошибся, мадемуазель де ля Кальпренед молилась, стоя на коленях, низко опустив голову, как грешница перед неумолимым судьей, и точно неудержимые рыдания потрясали ее грудь. Но о ком же она молилась, о чем плакала? В свете она всегда бывала весела, довольна; в ее лета еще не умеют притворяться.

«Я верно угадал, – думал Дутрлез, – она скорбит о недостойном поведении брата, быть может, боится, чтобы он не опозорил своего имени. Я должен поговорить с ним не мешкая».

Горячо молилась Арлета, но недолго. Встав с колен, подошла к окну – тут и она, в свою очередь, увидела Альбера, и тяжелые драпировки немедленно опустились.

Дутрлез вернулся к своему креслу и долго еще мечтал об исчезнувшем прелестном видении, давая себе слово на следующий же день покончить со своими колебаниями и решить дело. Конечно, он гораздо больше думал о своей свадьбе, чем о недочетах Жюльена, и заснул счастливый, совершенно забыв, что опал считается камнем, приносящим несчастье.

Проснувшись на следующее утро, Дутрлез нашел на своем ночном столике два письма. Прошло уже то время, когда его интересовали получаемые письма; он ведь знал, что ни одно из них не могло быть от Арлеты, и не спешил их распечатывать, продолжая мечтать все о том же, по-вчерашнему. Однако ему все же пришлось прочесть неинтересные послания.

Первое было от Куртомера, с извещением, что он опять проигрался и просит друга снабдить его новыми зарядами для продолжения борьбы.

«Когда же будет конец глупостям и денежным просьбам этого повесы? Я не миллионер, у него есть брат втрое богаче меня. Правда, брат женат, отец семейства и к тому же занимает не последнее место в магистратуре, но он ничего не дает, кроме наставлений. Придется помочь приятелю, но уже в последний раз, как он там хочет», – с досадой думал Дутрлез, вскрывая второй конверт, надписанный совершено незнакомым ему почерком. Он едва разобрал следующие строки Жюльена де ля Кальпренеда, писавшего ему в первый раз в жизни: «Будьте так добры, любезный Дутрлез, не откажите встретиться со мной сегодня утром в одиннадцать часов в кафе «Риш» за завтраком. Я буду ждать вас во второй комнате у третьего окна слева от двери. У меня есть для вас просьба».

«Конечно же, просьба денежная, а не какая иная – стало быть, я верно угадал происшествия этой ночи, – думал Дутрлез, поспешно принимаясь за свой туалет, так как время приближались к одиннадцати часам. – Жюльен, наверное, не догадывается, какое удовольствие доставляет мне своей просьбой; надеюсь, что с сегодняшнего дня мадемуазель Арлета перестанет плакать. Странный он человек, гораздо проще было бы самому зайти ко мне вместо того, чтобы вызывать меня в кафе».

– Кто принес эту записку? – спросил он своего камердинера, вынимая из стола отвоеванный опал и тщательно укладывая его в портмоне.

– Сам господин Жюльен де ля Кальпренед занес ее сегодня, до того, как вы проснулись, – ответил камердинер.

«Стало быть, просьба очень спешная, если этот ленивец поднялся так рано. Как знать, может быть, он хочет только возвратить свой опал, чтобы никто не мог догадаться, каким способом он потерял его», – продолжал думать Дутрлез, выходя на лестницу, где ему суждено было иметь самые разнообразные встречи. Едва успел он сойти на площадку третьего этажа, как ему попался молодой Бурлеруа с отпечатком бурно проведенной ночи на лице и всей своей растрепанной особе. Холодно ответив на его поклон, Альбер поспешил далее и на третьей площадке, у самой квартиры ля Кальпренедов столкнулся лицом к лицу с хозяином дома. Матапан очень удивил его тем, что позвонил так рано к соседям. Сияющий, особенно тщательно одетый богач любезно раскланялся со своим жильцом и протянул Альберу руку, но несколько спешное пожатие его точно говорило: «Я не имею времени останавливаться с вами».

«Что ему так рано у них делать, – подумал Дутрлез, продолжая свой путь, – утром граф принимает только по делам, ведь не идет же он сам получать квартирные деньги. Конечно, его не примут».

Однако не успел Дутрлез дойти до нижней площадки, как дверь Кальпренедов отворилась, начались переговоры, и Матапана впустили.

«Странно, очень странно, что его принимают. И какова цель этого раннего визита? Вряд ли они были знакомы, а если он посещает их в качестве соседа, то к чему этот изящный туалет? Старикашка точно помолодел сегодня, так весь сияет! Ах, Боже мой, не вздумал ли этот несчастный Жюльен занимать у него деньги? Только этого недоставало! Надо будет хорошенько переговорить с ним, положить этому конец. Хотелось бы знать, однако, зачем Матапан пошел к графу. А впрочем, что мне за дело? Уж конечно, это посещение нисколько не касается ни меня, ни мадемуазель Арлеты».

Так думал Альбер, подходя к ложе привратника. Когда же он увидел Маршфруа на своем обычном месте, мысли его приняли другое направление, ему захотелось поискуснее расспросить того о ночном событии.

– Знаете, Маршфруа, – сказал он равнодушным голосом, – сегодня ночью я едва не сломал себе шею по вашей милости. Ночная лампа не была зажжена, и я не нашел моего подсвечника.

– Меня это очень удивляет, милостивый государь, – ответил своим грубым голосом привратник, – я сам зажег лампу, прежде чем лег спать.

– Значит, кто-нибудь из жильцов погасил ее.

– Вам ли я отпирал ворота в половине первого?

– Да, мне.

– В таком случае никто не мог дотронуться до лампы, я зажег ее ровно в двенадцать часов, и затем вы первым позвонили.

– Вы ошибаетесь, идя в темноте по лестнице, я наткнулся на кого-то, шедшего немного впереди меня.

– Еще раз имею честь объяснить, что это невозможно. Я лежал в постели, но еще не засыпал, а читал газеты, и вполне уверен, что не впускал никого прежде вас.

– Это очень странно, я совершенно уверен, что встретил какого-то господина между первым и вторым этажом. Узнать его в темноте я, конечно, не мог и с ним не говорил, но подумал, что это господин де ля Кальпренед.

– Граф весь вечер был дома.

– Не сам граф, а его сын.

– Сын, да? Это другое дело, он всю ночь бегал взад и вперед, два раза звонил мне. Я уж собираюсь пожаловаться на него хозяину, что это ни на что не похоже, так в порядочных домах не живут. В два часа утра он еще не возвращался, позвонил мне только в два с четвертью, а минут через двадцать опять куда-то отправился. Если не верите мне, господин Дутрлез, спросите его самого.

– Почему ж не верить, верю, Маршфруа, да к тому же это и не наше с вами дело. Господин Жюльен де ля Кальпренед волен возвращаться и выходить, когда ему заблагорассудится, вас же я только попрошу не оставлять меня по ночам в темноте.

Сказав это и не желая продолжать разговор с любопытным портье, Дутрлез поспешил выйти в ворота. Размышляя о словах Маршфруа и действительно не вполне доверяя им, ибо портье мог заспаться и машинально отворить Жюльену, Альбер повернул к бульвару Гаусмана по направлению к кафе, где его ждали, и вдруг новое сомнение посетило его самого.

«А пожалуй, Маршфруа и прав, Жюльен не мог войти прежде меня. Мы с Куртомером простояли не менее десяти минут у ворот, а его не видели. Как же я мог встретить его на лестнице – он давно бы успел войти к себе».

Тут мысли его перервались, он уже шел по бульвару и вдруг заметил немного впереди себя двух женщин, идущих рядом. Одна их них ростом и походкой напоминала ему Арлету, другая же, судя по костюму, казалась горничной. Дутрлез прибавил шагу, чтобы обогнать их. Та, которую он принял за прислугу, обернулась, и он действительно узнал горничную мадемуазель де ля Кальпренед.

«Куда может она идти так рано и в сопровождении прислуги? На урок музыки или рисования? Но ей уже двадцать лет, и с прошлого года, как я слышал, она перестала брать уроки!»

Почти догнав Арлету в конце бульвара, Дутрлез не осмелился не только заговорить с ней, но даже подойти ближе, и остановился в ожидании. Ждать ему пришлось недолго. Поравнявшись с церковью святого Августина, обе женщины повернули налево и вошли в церковь.

«Так вот куда она шла – молиться! У бедной девушки, должно быть, невесело на душе. Аах, если б я мог помочь ее горю, образумив Жюльена!» – И Дутрлез, прибавив шагу, поспешил в кафе.

Ля Кальпренеда там еще не было, что немало удивило Альбера. Хотя ресторан наполнялся только к двенадцати часам, но человеку, нуждающемуся в услугах другого, естественно прийти на свидание первым. Заказав две дюжины устриц, Дутрлез выбрал самый отдаленный столик в противоположном углу ресторана и в ожидании Жюльена стал обдумывать предстоящий разговор. Конечно, он начнет прямо с предложения своего кошелька и затем уже мало-помалу перейдет к ночной встрече на лестнице, что даст ему возможность выяснить историю опалов и многое другое.

Он размышлял не менее двадцати минут, прежде чем Жюльен показался наконец на пороге ресторана.

Брат Арлеты был высокий брюнет с правильными чертами и очень симпатичной физиономией, если бы не вечно блуждающий беспокойный взгляд больших черных глаз и высокомерное выражение, никогда не покидавшее его подвижного лица, носившего в этот день явный отпечаток бурно проведенной ночи.

Увидав Дутрлеза, он просиял и поспешно направился в его сторону.