Loe raamatut: «Маленький лорд Фаунтлерой»
© Перевод. А. Курышева, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2025
1
Сам Седрик вовсе об этом не подозревал. При нем это ни разу даже не упоминалось. Он знал, что его папа – англичанин, потому что так ему сказала мама; вот только папа умер, когда Седрик был таким маленьким, что он почти ничего о нем не помнил, кроме того, что папа большой, голубоглазый, с длинными усами и что так весело было кататься по комнате у него на плече. После смерти папы он обнаружил, что с мамой о нем лучше не говорить. На время болезни отца Седрика отослали из дома, а когда привезли обратно, все уже кончилось, и его мать, которая тоже тяжело болела, едва начала вставать с постели, чтобы посидеть в своем любимом кресле у окна. Она побледнела и осунулась, на красивом лице не осталось и следа прежних ямочек, печальные глаза казались огромными. Одета мама была в черное.
– Душенька, – сказал Седрик (папа всегда называл ее этим словом, и мальчик тоже привык так говорить), – Душенька, папе лучше?
Он почувствовал, как задрожали ее руки, и, повернув кудрявую голову, взглянул ей в лицо. В его выражении было что-то такое, от чего Седрику захотелось плакать.
– Душенька, – повторил он, – ему лучше?
И тут вдруг любящее сердечко подсказало ему обвить руками мамину шею, осыпать ее лицо поцелуями и прижаться мягкой щекой. Так он и сделал, а мама положила голову ему на плечо и горько разрыдалась, сжимая его в объятиях так, словно никогда больше не сможет отпустить.
– Да, ему лучше, – всхлипнула она, – ему теперь очень-очень хорошо, но вот нам… у нас с тобою никого не осталось, кроме друг друга. Совсем никого.
И тогда, несмотря на малые свои годы, он понял, что его большой, красивый, молодой папа никогда уже не вернется, что он умер, как умирали другие люди, о которых он порой слышал, хоть ему и невдомек было, отчего приключалось с ними такое удивительное несчастье.
Мама всегда начинала плакать, когда Седрик упоминал о папе, и потому он втайне решил, что лучше не заговаривать о нем очень уж часто; а еще он понял, что нельзя позволять ей сидеть без движения и молча глядеть в очаг или в окно. Они с мамой почти никого в округе не знали и жили, вероятно, очень одинокой жизнью, но мальчик этого не осознавал, пока не подрос и не услышал, почему их никто не навещает. Ему рассказали, что его мама – сирота и что она никого не знала в целом свете, когда папа на ней женился. Она жила компаньонкой у богатой старой дамы, которая относилась к ней не по-доброму; однажды капитан Седрик Эррол, зашедший с визитом, увидел, как юная красавица взбегает по лестнице со слезами на ресницах, и она показалась ему такой милой, невинной и грустной, что он не сумел ее забыть. После множества странных происшествий, когда мама с папой уже хорошо узнали друг друга и были крепко влюблены, они поженились, хоть этот брак и навлек на них ярость кое-каких влиятельных людей. Однако пуще всех гневался отец капитана, который жил в Англии. Очень богатый и важный старый аристократ, он славился своим ужасным характером и горячей ненавистью к Америке и американцам. У него было еще два сына, оба старше, чем капитан Седрик, и по закону фамильный титул и поместья, роскошные и изобильные, переходили к старшему сыну, а если тот скончается, то к среднему, – поэтому, хоть капитан Седрик и происходил из такой важной семьи, он едва ли мог сам надеяться на богатство.
Но так случилось, что природа наделила младшего сына дарами, которых пожалела для его старших братьев. У него было красивое лицо и прекрасная статная, изящная фигура; лучезарная улыбка и веселый ласковый голос; отважный и щедрый человек с самым добрым во всем мире сердцем, он, казалось, каждого нового знакомого влюблял в себя. Старшие же братья, напротив, не отличались ни красотой, ни добротой, ни умом. Мальчиками в Итоне1 их не особенно любили, а позднее в университете им не было дела до учебы, так что они истратили зря уйму времени и денег, но даже не обзавелись истинными друзьями. Они беспрестанно разочаровывали и позорили старого графа, своего отца; старший сын не приносил благородному имени никакой славы, и не вызывало сомнений, что ему суждено вовеки оставаться эгоистичным бездельником и транжирой, лишенным всякого достоинства и благородства. «Как горько, – думал старый граф, – что все таланты и добродетели, сила и красота достались лишь младшему сыну, которому уготовано самое скромное наследство». Иногда он почти начинал ненавидеть очаровательного юношу, столь щедро одаренного всем тем, что должно было бы идти рука об руку с влиятельным титулом и роскошными поместьями; и все же в самой глубине своего гордого и упрямого старческого сердца он очень любил младшего сына. Повинуясь капризу, он отослал его в путешествие по Америке; ему хотелось ненадолго отдалить Седрика от себя, чтобы не сердиться, постоянно сравнивая его с братьями, которые в то время доставляли ему уйму неприятностей своими дикими выходками.
Но минуло полгода, и старику стало одиноко; он втайне затосковал по сыну и, желая снова его увидеть, написал капитану с приказом возвращаться домой. Его послание разминулось в дороге с письмом, которое капитан в ту же самую пору отослал отцу, – в нем он рассказывал о том, что влюбился в очаровательную американку и собирается на ней жениться. Получив такие вести, граф пришел в совершеннейшую ярость. Как бы ни был ужасен его нрав, он за всю жизнь никогда еще не давал ему такой воли, как в те минуты, когда читал письмо капитана. Присутствовавший при этом камердинер графа даже подумал, что его вот-вот хватит апоплексический удар – настолько он обезумел от гнева. Целый час старик бушевал, словно разъяренный тигр в клетке, а потом сел за стол и составил ответ, в котором повелел сыну вовек не приближаться к своему бывшему дому и никогда более не писать ни ему, ни братьям. «Можешь жить как хочешь, – заявил он, – и сгинуть, где тебе вздумается, но ты останешься навсегда вычеркнут из семьи и до конца своих дней не получишь от отца никакой помощи».
Капитан крепко опечалился, прочтя это письмо: он питал самые теплые чувства к Англии и горячо любил свое прекрасное родовое гнездо. Он любил даже и вздорного старика-отца и сопереживал его разочарованиям, но сразу понял, что в будущем милостей с его стороны ждать нечего. Поначалу молодой человек даже не знал, что ему делать: его растили не для труда, да и делового опыта у него недоставало,– но зато он обладал недюжинной храбростью и решительностью. Поэтому он продал свой чин в английской армии и, после некоторых неудач найдя работу в Нью-Йорке, женился. Жизнь его теперь разительно отличалась от тех лет, что он провел в Англии, но он был молод и счастлив и надеялся, что упорным трудом многого добьется в будущем. Седрик Эррол поселился в маленьком домике на тихой улочке, где и увидел свет его малютка-сын, и все складывалось так по-простому чудесно и весело, что он ни разу не пожалел даже на мгновение о том, что взял в жены очаровательную компаньонку той богатой старой дамы просто потому, что она очень милая и нежная и что они полюбили друг друга. Жена его и вправду была сама доброта, а маленький сын рос похожим на них обоих. Хоть он и родился в таком невзрачном, дешевом маленьком жилище, но казалось, что на свет еще не появлялось более везучего малыша. Во-первых, он никогда не хворал и не доставлял никому даже малейших хлопот, во-вторых, все не могли нарадоваться на его кроткий, ласковый нрав, а в-третьих, он рос хорошеньким, будто картинка. На свет он появился не с лысой головкой, как многие младенцы, а с пушком нежных, мягких золотых волос, которые завивались на концах и к шестимесячному возрасту лежали у него на макушке крупными колечками. У мальчика были большие карие глаза, длинные ресницы и умильное личико, а спинка и ножки оказались такими крепкими и сильными, что к девяти месяцам он уже научился ходить. Он отличался манерами столь похвальными для такого малютки, что общение с ним доставляло истинное удовольствие. Казалось, он всех и каждого считает своим другом, и, когда с ним на прогулке заговаривал незнакомец, он окидывал его из коляски добрым и серьезным взглядом, а потом расплывался в чарующей дружелюбной улыбке. Поэтому каждый, кто жил по соседству от его родной тихой улочки, – даже торговец из бакалейной лавки на углу, имевший репутацию самого хмурого существа на свете, – рад был увидеть его и поговорить с ним. А малыш от месяца к месяцу становился все краше и все занятнее.
Когда он подрос до того, что стал выходить гулять с няней, ведя за собою на веревочке игрушечную тележку, одетый в коротенький белый килт2 и белую широкополую шляпу поверх золотых кудряшек, все вокруг восхищались тем, какой он крепенький, красивый и розовощекий. Няня, вернувшись домой, рассказывала его матушке, как важные дамы останавливали свои экипажи, чтобы полюбоваться на малыша и поговорить с ним, и как их приятно удивляло, когда он отвечал им в своей милой добродушной манере, словно давним знакомым. Очаровательней и забавней всего была та бесстрашная легкость, с какой он заводил друзей. Рождалась она, вероятно, из доверчивой натуры и доброго сердечка, которое умело сопереживать всем до единого существам и желало каждого окружить тем же уютом, какой нравился ему самому. Чувства других людей представлялись ему открытой книгой. Пожалуй, отчасти он научился этому у матери и отца, с которыми проводил дома немало времени и которые всегда были добры, внимательны и благородны. Он ни разу не слышал дома резкого или обидного слова; его любили, ласкали и воспитывали с неизменной нежностью, и потому его юную душу переполняли доброта и искренность. Отец его всегда называл матушку ласковыми именами, и он сам привык обращаться к ней так же; он видел, как папа бережет маму и окружает ее заботой, и это приучило его тоже заботиться о ней.
Поэтому когда Седрик понял, что папа больше не вернется, и увидел, как ужасно печалится мама, то в глубине своего доброго сердечка решил, что надобно делать все возможное, чтобы ее порадовать. Он едва вышел из младенческого возраста, но эта мысль руководила им всякий раз, когда он забирался к ней на колени, целовал ее и прятал у нее на шее свою кудрявую головку, когда приносил игрушки и книжки с картинками, чтобы показать ей, когда тихо сворачивался клубочком рядом с нею на диване. Он был слишком мал, чтобы придумать что-нибудь еще, и делал что мог, но и сам не представлял, какое дарил ей этим утешение.
– Ах, Мэри, – как-то призналась она их старой служанке, – я уверена, он по-своему пытается мне помочь, невинное дитя. Я это точно знаю. Порой он смотрит таким ласковым вопросительным взглядом, будто жалеет меня, а потом подходит приласкать или показать что-нибудь. Мне кажется, он все понимает, мой маленький мужчина.
Седрик рос, и у него все прибавлялось милых привычек, которые веселили и занимали его знакомых. Он был своей матушке таким верным наперсником, что она не могла и пожелать иного. Они вместе гуляли, беседовали и играли. Еще совсем малышом он выучился грамоте и с тех пор по вечерам лежал на ковре перед камином, читая вслух то рассказы, то большие книги, какие читают люди постарше, а иногда и вовсе газету; часто в такую пору Мэри из кухни слышала, как миссис Эррол заливается веселым смехом, слушая его забавные комментарии.
– Да уж и вправду, – рассказывала Мэри бакалейщику, – как тут не хохотать? Такой он уморительный, а как выражается-то старомодно! Вечор того дня, как объявили нового кандидата в президенты, явился он ко мне на кухню, встал у очага в позу, ни дать ни взять портрет – ручонки в кармашках, моська серьезная, будто у судьи, – и говорит: «Мэри, – говорит, – я весьма интересуюсь выборами! Я, мол, публиканец, и Душенька тож. А ты, Мэри, публиканка?» А я ему говорю: «Уж извиняйте, я самая что ни на есть димикратка!» И тут он так на меня глянул, что меня аж до самого сердца пробрало, и говорит: «Мэри, – говорит, – это погибель для страны!» И с тех пор ни единого денька не проходит, чтоб он не спорил со мною про мои убежденья.
Мэри души в нем не чаяла и очень гордилась им. Она помогала его матушке с того самого дня, как он родился, а после смерти отца стала им и поварихой, и горничной, и няней, и всем на свете. Она гордилась крепкой, изящной фигуркой малыша, его очаровательными манерами и особенно светлыми кудрями, которые спадали на маленький лоб Седрика и шелковыми локонами ложились ему на плечи. Мэри охотно трудилась с раннего утра до позднего вечера, помогая миссис Эррол шить и чинить ему костюмчики.
– Ну прямо вылитый ристакрат! – говаривала она. – Вот не сойти мне с места, ежели кто хоть на Пятых авенях сыщет малютку краше да с такой благородной походкой. Все, от мала до велика, вслед ему глядят, когда он шагает по улице в своей черной бархатной юбочке из старого хозяйкиного платья – головка вскинута, кудряшки россыпью сияют. Маленький лорд, да и только!
Седрик не знал, что выглядит как маленький лорд, он вообще не представлял, что такое «лорд». Лучшим другом его был торговец из лавки на углу – тот самый хмурый бакалейщик, вот только с ним он никогда не хмурился. Звали его мистер Хоббс, и Седрик относился к нему с большим уважением и даже восхищением. Он почитал его весьма богатым и влиятельным человеком, ведь у него в магазине продавалось столько всякой всячины: и чернослив, и инжир, и апельсины, и печенье,– а еще у него была лошадь с фургоном. Седрику нравились и молочник, и булочник, и торговка яблоками, но мистера Хоббса он любил пуще всех и так крепко с ним сдружился, что ходил навестить его каждый день и часто оставался надолго, обсуждая всякие насущные вопросы. Даже удивительно, как им удавалось отыскивать столько тем для разговоров – взять, к примеру, хоть Четвертое июля3. Стоило завести речь про Четвертое июля – и казалось, конца и края этому не будет. Мистер Хоббс придерживался весьма нелестного мнения о «британцах»; он изложил Седрику всю историю революции, полную чудесных патриотических рассказов о вероломстве врага и героизме революционеров, и даже процитировал порядочный кусок Декларации независимости. Седрик так заслушался, что глаза у него сияли, щеки раскраснелись, а кудряшки, которые он то и дело теребил от волнения, превратились в спутанный золотистый ком. Вернувшись домой, он едва дождался ужина – так ему хотелось поделиться услышанным с мамой. Пожалуй, именно мистер Хоббс пробудил в нем интерес к политике. Бакалейщик любил читать газеты, вследствие чего Седрик немало знал о том, что делается в Вашингтоне; и мистер Хоббс всегда сообщал ему, исправно ли президент выполняет свои обязанности. А уж когда случились выборы, их энтузиазму вовсе не было предела, и, вне всяких сомнений, без мистера Хоббса и Седрика страна просто-напросто развалилась бы. Бакалейщик водил его смотреть процессию с факелами, и многие из ее участников после вспоминали крепко сбитого мужчину, стоявшего под уличным фонарем, – он держал на плече симпатичного маленького мальчика, который увлеченно кричал и размахивал в воздухе шапочкой.
Вскоре после этих выборов, когда Седрику было семь с лишним лет, одно очень странное происшествие самым чудесным образом переменило всю его жизнь. Что любопытно, случилось оно как раз в тот день, когда он беседовал с мистером Хоббсом об Англии и королеве, и мистер Хоббс выразил весьма суровое мнение об аристократии, особенно презрительно отозвавшись о графах и маркизах. Утро выдалось жаркое; поиграв в солдатики с друзьями, Седрик пришел в лавку отдохнуть и обнаружил, что мистер Хоббс сверлит гневным взглядом передовицу «Иллюстрированных лондонских новостей» с изображением какой-то придворной церемонии.
– Пускай их себе фуфырятся, пока могут! Однажды они свое получат, когда те, кого они растоптали в пыль, поднимутся с колен и проглотят их с потрохами – и графов, и маркизов, и герцогов, и всех подобных! Осталось недолго, так что лучше бы им поостеречься!
Седрик устроился, как обычно, на высоком табурете, сдвинул шапочку на затылок и сунул руки в карманы, неосознанно подражая мистеру Хоббсу.
– Вы очень много встречали маркизов, мистер Хоббс? – спросил Седрик. – А графов?
– Нет, – ответил тот презрительным тоном, – не доводилось. Ух, если б я поймал тут у себя хоть одного! Не потерплю никаких кровожадных тиранов среди своих бочек с крекерами!
Он был так горд этой своей убежденностью, что с вызовом огляделся и утер испарину со лба.
– Может, они бы не стали графами, если бы знали, как это плохо, – сказал Седрик, ощутив смутное сочувствие к бедственному положению неизвестных графов.
– Еще чего! – воскликнул мистер Хоббс. – Им бы только бахвалиться! Это у них в крови. Дурное они племя.
В самый разгар беседы в лавке появилась Мэри. Седрик вначале решил, что она зашла купить сахару, но нет. Вид у нее был бледный и чем-то взволнованный.
– Идем-ка домой, крошка, – сказала она, – хозяйка тебя кличет.
Седрик соскользнул с табурета на пол.
– Она хочет, чтобы я с ней погулял, Мэри? – спросил он. – Хорошего вам утра, мистер Хоббс. Я еще зайду.
Его очень удивило, что Мэри глядит на него так растерянно и без остановки качает головой.
– Что такое, Мэри? – сказал Седрик. – Это ты из-за жары?
– Нет, – ответила та. – Только с нами творится чегой-то чудное.
– У Душеньки от солнца разболелась голова? – с тревогой спросил мальчик.
Но дело оказалось не в этом. Добравшись до дома, он увидел, что перед дверью стоит экипаж, а в их маленькой гостиной кто-то разговаривал с его мамой. Мэри спешно отвела его наверх и нарядила в лучший летний костюмчик из фланели кремового цвета, повязала вокруг пояса красный шарф и расчесала кудрявые локоны.
– Лорды, выходит? – слышал Седрик ее бормотание. – Дворяне, знать всякая. Ох, да чтоб им провалиться! Лорды, вот те на… беда-то какая…
Это весьма озадачило мальчика, но он не сомневался, что мама объяснит ему, отчего весь этот переполох, и потому позволил Мэри причитать, не засыпая ее вопросами. Закончив одеваться, он сбежал вниз и прошел в гостиную. В одном из кресел сидел высокий худой пожилой джентльмен с острыми чертами лица. Матушка стояла рядом – она была бледна, на глазах блестели слезы.
–Седди!– воскликнула она, бросилась к сыну и, заключив его в объятия, осыпала тревожными и испуганными поцелуями.– Ох, Седди, милый мой!
Высокий пожилой джентльмен поднялся из кресла и окинул Седрика пронзительным взглядом, потирая острый подбородок костлявой ладонью. Казалось, увиденное его не разочаровало.
– Итак, – медленно проговорил он наконец, – вот он – маленький лорд Фаунтлерой.
2
Никогда еще ни один маленький мальчик не пребывал в таком изумлении, как Седрик в ту неделю, что последовала за визитом незнакомца. Никогда еще не случалось ни у кого на свете такой странной, такой диковинной недели. Во-первых, мама рассказала ему очень любопытную историю. Пришлось выслушать ее два или даже три раза, прежде чем он все хорошенько понял. Седрик не мог даже представить, что подумал бы обо всем этом мистер Хоббс. Начиналась она с графов: его дедушка, которого он никогда не видел, оказался графом. И старший брат его папы тоже в свой черед стал бы графом, если б не разбился, упав с лошади, а после его смерти графом стал бы другой дядя Седрика, вот только он внезапно скончался в Риме от лихорадки. Тогда графом сделали бы его собственного папу, если бы только он был жив; но, раз они все умерли и остался один только Седрик, получалось, что после смерти дедушки графом должен будет стать он – а пока его станут величать лордом Фаунтлероем.
Когда ему об этом сказали, мальчик изрядно побледнел.
– Ой! Душенька, – признался он, – мне бы не хотелось быть графом. Другие мальчики ведь не графы. Можно я тоже не буду?
Но оказалось, что уклониться невозможно. Тем вечером, сидя у открытого окна и глядя на свою убогую улочку, они с матушкой долго беседовали об этом. Седрик сидел на низком стульчике, по привычке обхватив руками коленку, с лицом озадаченным и необычайно раскрасневшимся от упорных размышлений. Дед послал за ним, чтобы его привезли в Англию, и мама считала, что он должен поехать.
– Потому что, – сказала она, окидывая улицу печальным взглядом, – я знаю, что твой папа этого хотел бы. Он очень любил свой дом. И есть еще много причин, которых маленькому мальчику не понять до конца. Было бы мелочно и гадко с моей стороны не пустить тебя туда. Когда ты станешь взрослым, то поймешь почему.
Седрик с грустью покачал головой.
– Мне будет очень жаль расстаться с мистером Хоббсом, – сказал он. – Боюсь, он будет скучать по мне, а я – по нему. Я по всем буду скучать.
Когда на следующий день снова явился мистер Хэвишем – поверенный графа Доринкорта, приехавший по его приказу забрать лорда Фаунтлероя в Англию, – Седрик узнал от него множество всяких вещей. Но почему-то его совсем не утешило, что он будет очень богатым, когда вырастет, что у него повсюду будут замки, роскошные парки и глубокие шахты, величественные поместья и земельные владения. Он думал о своем друге мистере Хоббсе и вскоре после завтрака отправился в лавку повидать его, объятый тревогой.
Он застал бакалейщика за чтением утренней газеты и подошел с весьма серьезным видом. Ему искренне казалось, что мистер Хоббс будет потрясен тем, какая судьба его постигла, и всю дорогу до лавки он размышлял, как наилучшим образом сообщить эту новость.
– Здравствуй-здравствуй! – сказал мистер Хоббс. – Утречко!
– Доброе утро, – ответил Седрик.
Он не стал, как обычно, забираться на высокий табурет, а присел на ящик с крекерами, обхватив рукой коленку, и несколько мгновений сидел так тихо, что мистер Хоббс наконец вопросительно посмотрел на него поверх газеты.
– Здравствуй! – повторил он.
Седрик собрал в кулак все свои душевные силы.
– Мистер Хоббс, – сказал он, – помните, про что мы с вами разговаривали вчера утром?
– Хм, – ответил мистер Хоббс, – по-моему, про Англию.
– Да, – сказал Седрик, – но вот в ту самую минутку, когда за мной пришла Мэри, – помните?
Мистер Хоббс потер ладонью затылок.
–Как будто про королеву Викторию и ристакратов.
– Да, – с некоторым колебанием подтвердил Седрик, – и про… про графов, помните?
– Было дело, – отозвался мистер Хоббс, – и их помянули добрым словцом, а как же!
Седрик залился краской до самой кудрявой челки. С ним никогда в жизни еще не происходило ничего настолько неловкого. Он даже слегка побаивался, что и мистеру Хоббсу тоже станет немножечко неловко.
– Вы сказали, – продолжил он, – что не пустили бы никаких графов сидеть на ваших бочках.
– Сказал! – горячо подтвердил мистер Хоббс. – И верно! Пускай только попробуют – я им покажу!
– Мистер Хоббс, – сказал Седрик, – один из них сидит сейчас на этом ящике!
Бакалейщик едва не подскочил со стула.
– Что? – воскликнул он.
–Да,– заявил Седрик с приличествующей случаю скромностью,– я – один из них… или стану, когда вырасту. Не хочу вас обманывать.
У мистера Хоббса сделался встревоженный вид. Он резко встал и пошел посмотреть на градусник.
– Да это ртуть тебе в голову дала! – воскликнул он и, обернувшись, вгляделся в лицо своего юного друга. – День и вправду жаркий! Не дурно ли тебе? Не болит ли чего? Когда у тебя это началось?
Он положил широкую ладонь мальчику на голову, отчего тому стало еще стыднее.
– Спасибо, – сказал Седрик, – но мне не дурно. И с головой тоже все хорошо. Мне очень жаль, но это правда, мистер Хоббс. Вот зачем Мэри вчера позвала меня домой. Маме все рассказал мистер Хэвишем, а он адвокат.
Мистер Хоббс упал обратно на стул и промокнул лоб носовым платком.
–У кого-то из нас двоих точно солнечный удар! – воскликнул он.
– Вовсе нет, – возразил Седрик. – Придется нам с этим смириться, мистер Хоббс. Мистер Хэвишем приехал из самой Англии, чтобы нам рассказать. Его послал мой дедушка.
Мистер Хоббс ошеломленно уставился в искреннее, серьезное личико своего собеседника.
– Кто же он, твой дед?
Седрик засунул руку в карман и осторожно вынул листок бумаги, на котором что-то было выведено его собственным округлым неровным почерком.
– Мне трудно запомнить, поэтому я тут написал, – сказал он, а потом медленно зачитал вслух: – «Джон Артур Молиньё Эррол, граф Доринкорт». Так его зовут, и живет он в замке, даже в двух или трех замках, кажется. А мой покойный папа – его младший сын. И мне не пришлось бы становиться лордом и графом, будь мой папа жив, а папе бы не пришлось, если бы были живы два его старших брата. Но они все умерли, и не осталось никого, кроме меня, – ни одного мальчика, – поэтому мне придется стать графом. И дедушка послал за мной, чтобы я приехал в Англию.
Мистеру Хоббсу с каждым словом становилось все жарче и жарче. Тяжело дыша, он утирал платком лоб и лысину. До него начало доходить, что случилось нечто необычайное, но, когда он глядел на маленького мальчика, с невинным видом сидящего на ящике из-под крекеров, и видел, что тот ничуть не изменился, а остался в точности таким же, как вчера, – просто симпатичным, веселым, храбрым малышом в голубом костюмчике с красной лентой на шее, – у него в голове никак не мог уложиться смысл всех этих речей о дворянстве. Еще больше его поразила бесхитростная простота, с которой Седрик рассказал эту новость, очевидно не понимая всего ее грандиозного значения.
– Ка… как, ты сказал, тебя зовут? – спросил мистер Хоббс.
– Седрик Эррол, лорд Фаунтлерой, – ответил Седрик. – Так меня назвал мистер Хэвишем. Когда я вошел в комнату, он сказал: «Вот он – маленький лорд Фаунтлерой!»
– Да уж, – сказал мистер Хоббс, – чтоб мне… лопнуть!
Так он выражался всякий раз, когда его что-нибудь особенно изумляло или впечатляло, и в такой ошеломительный момент ему не пришло в голову ничего другого.
Седрику это восклицание показалось весьма подходящим. Он так сильно уважал и любил мистера Хоббса, что восхищался абсолютно всем, что слетало с уст бакалейщика. У него было еще слишком мало опыта общения с другими людьми, чтобы понять, что иногда тот использует несколько необычные выражения. Он знал, конечно, что мистер Хоббс разговаривает не так, как его мама, но ведь его мама – леди, а он смутно подозревал, что леди во всем отличаются от джентльменов.
Седрик с тоской поглядел на мистера Хоббса.
– Англия ведь очень-очень далеко, да? – спросил он.
– На том краю Атлантического океана, – ответил бакалейщик.
– Это ужасней всего, – признался Седрик. – Мы с вами, наверное, еще долго не увидимся. Мне не нравится об этом думать, мистер Хоббс.
– Даже лучшим друзьям приходится разлучаться, – заметил бакалейщик.
– Что ж, – сказал Седрик, – мы с вами дружим уже долгие годы, ведь так?
– С самого твоего рожденья. Тебе, верно, двух месяцев от роду не было, когда ты первый раз на нашей улице появился.
– Эх, – вздохнул Седрик, – я тогда даже не думал, что придется становиться графом!
– Как считаешь, – спросил мистер Хоббс, – увильнуть никак не выйдет?
– Боюсь, что нет, – ответил Седрик. – Мама говорит, что этого хотел бы папа. Но если уж мне придется стать графом, одно я сделать могу – попытаюсь быть хорошим графом. Я не буду становиться тираном. И если вдруг когда-нибудь начнется новая война с Америкой, обязательно попробую ее остановить.
Беседа вышла долгой и серьезной. Оправившись от первого потрясения, мистер Хоббс повел себя вовсе не так сурово, как можно было бы ожидать, он постарался смириться с положением вещей и задал великое множество вопросов. Седрик сумел ответить лишь на малую часть, и в конце концов бакалейщик принялся разъяснять их себе сам, а поскольку к теме графов, маркизов и дворянских владений он относился с известным жаром, многие из его объяснений наверняка поразили бы мистера Хэвишема, случись этому пожилому джентльмену их услышать.
Однако мистеру Хэвишему и без того хватало причин удивляться. Всю свою жизнь он провел в Англии и не привык к американцам и американским обычаям. В деловых отношениях с графом Доринкортом он состоял почти сорок лет и знал все о его роскошных поместьях, богатстве и влиянии, а потому питал собственный холодный деловой интерес к маленькому мальчику, который в будущем должен стать наследником и владельцем всего этого – следующим графом Доринкортом. Ему было известно все о том, как разочаровали графа старшие сыновья, как прогневал его американский брак капитана Седрика и как старик до сих пор ненавидел бедную юную вдову. Он упоминал о ней лишь в самых едких и жестоких выражениях и убедил себя, что она обычная простолюдинка, которая заманила его сына в свои сети, прознав о его благородном происхождении. Сам пожилой адвокат вполне допускал, что это действительно так. За свои годы он повидал великое множество жадных, корыстных людей и об американцах придерживался нелестного мнения. Когда коляска привезла его на захудалую улочку и остановилась у порога дешевого маленького домика, он испытал искреннее потрясение. Просто-напросто страшно было представить, что будущему хозяину замков Доринкорт, Уиндхем-Тауэрс, Чорлуорт и множества других великолепных поместий выпало родиться и вырасти в столь невзрачном жилище по соседству с бакалейной лавкой. Он спросил себя, каким тот окажется ребенком и каков характер его матери. Ему, честно сказать, вовсе не хотелось с ними знакомиться. Он гордился благородным семейством, которому столь долгое время оказывал юридические услуги, и ему было бы в высшей степени досадно помогать женщине вульгарной и охочей до денег, лишенной всякого почтения к родине покойного мужа и чистоте его родового имени. Мистер Хэвишем очень уважал это древнее и влиятельное имя, пусть и был всего лишь невозмутимым, проницательным, деловитым пожилым адвокатом.
Когда Мэри провела его в маленькую тесную гостиную, он огляделся весьма критически. Комната была обставлена просто, но по-домашнему уютно. На стенах он не увидел ни пошлых узорчатых обоев, ни дешевых вульгарных картин; все немногочисленные украшения отличались хорошим вкусом, и большую часть этих милых вещиц, судя по всему, создали женские руки.
«Пока что совсем неплохо,– сказал он себе,– но, возможно, в здешней обстановке верховодил вкус капитана». Однако, когда вошла хозяйка дома, он начал думать, что она и сама вполне могла обладать хорошим вкусом. Не будь он таким сдержанным и чопорным пожилым джентльменом, он бы, пожалуй, вздрогнул, увидев ее. В своем простом черном платье, ладно скроенном по стройной фигуре, миссис Эррол походила на молодую девушку, а вовсе не на мать семилетнего ребенка. Лицо у нее было красивое, юное и печальное, большие карие глаза глядели невинно и мягко, а в глубине их пряталась грусть, которая так и не исчезла до конца с тех пор, как скончался ее муж. Седрик привык к этой грусти; он видел, как она исчезает, лишь иногда – когда играл или болтал с мамой и вворачивал какое-нибудь старомодное выражение или длинное словцо, почерпнутое из газеты или разговоров с мистером Хоббсом. Он любил длинные слова и всегда радовался, когда удавалось ее рассмешить, хоть и не понимал, что в них смешного,– ему-то они казались весьма серьезными. Жизненный опыт научил адвоката моментально оценивать характер людей, и, едва увидев мать Седрика, он понял, что старый граф очень ошибался, считая ее женщиной вульгарной и алчной. Мистер Хэвишем никогда не был женат и даже ни разу не влюблялся, но у него не возникло никаких сомнений, что эта юная красавица с ласковым голосом и грустным взглядом вышла за капитана Эррола лишь потому, что любила его всем своим пылким сердцем, и ни единожды не подумала о том, как выгодно быть женой графского сына. Поняв, что она не доставит ему никаких затруднений, он начал надеяться, что, возможно, и маленький лорд Фаунтлерой в конечном итоге не станет таким уж тяжким испытанием для своего благородного семейства. Капитан был хорош собой, молодая мать оказалась очаровательна, так что и на мальчика, пожалуй, тоже будет приятно посмотреть.
