Эпидемии и общество: от Черной смерти до новейших вирусов

Такое положение дел очень беспокоило Чарльза Диккенса, и он, считая, что абсурдное антивакционное сопротивление тормозит столь необходимый обществу прогресс, решил привлечь внимание к проблеме романом «Холодный дом». Все то, что его героиня Эстер Саммерсон пережила, оказавшись на грани жизни и смерти, все ее переживания о своем облике, искаженном оспой, были призваны напомнить публике, что не стоит пренебрегать простым и доступным методом профилактики болезни, разработанным Дженнером. Иначе незавидная участь Эстер может постичь любого.

Тем не менее пророчество Дженнера в конечном итоге сбылось. Спустя 200 лет после первой вакцинации эта процедура стала практически абсолютно безопасной и совсем простой благодаря новым технологиям заморозки и сушки, которые облегчили хранение и транспортировку вакцин, а также пневматическому безыгольному инъектору. Эти изобретения сделали вакцинацию возможной даже в труднодоступных тропиках и самых неблагополучных регионах. К этому добавились беспрецедентные административные меры, в 1959 г. положившие начало глобальной кампании вакцинирования, – и натуральная оспа была уничтожена во всем мире. Последний раз заражение этим вирусом произошло в Сомали в 1977 г., а в 1980 г. Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) объявила о полной победе над оспой.

Дейл Бамперс, работавший в составе сенатского подкомитета по труду, здравоохранению и социальному обеспечению, выступая в 1998 г. в Конгрессе США, дал экономическую оценку вложений и результатов той кампании. По его словам, общая стоимость международной программы по искоренению оспы составила 300 млн долл., из которых 32 млн долл. внесли США. Сенатор заявил: «Эти инвестиции окупились многократно. Помимо гуманитарного блага, которое принесло уничтожение этого свирепого убийцы, мы добились колоссальных экономических результатов. С момента окончательной ликвидации оспы все вложенные в кампанию средства США окупаются каждые 26 дней»^{34}.

Также и по оценкам Счетной палаты США, экономия от ликвидации оспы составила в общей сложности 17 млрд долл. за счет прямых и косвенных расходов на вакцинацию, медицинское обслуживание и карантинные меры. По данным все той же счетной палаты, с 1971 г., когда оспа в США была ликвидирована и плановая вакцинация отменена, по 1988 г. среднегодовой экономический эффект для страны составлял 46 % от инвестиций в мировую кампанию. В результате планомерных международных усилий оспа стала первой и пока единственной инфекционной болезнью человека, которую удалось искоренить.

Глава 8
Война и болезнь
Наполеон, желтая лихорадка и Гаитянская революция

В конце 1804 г., после одного из крупнейших восстаний рабов и последовавшей за ним тринадцатилетней борьбы, лидер повстанцев Жан-Жак Дессалин объявил Гаити независимым государством. Оно стало первой в мире свободной черной республикой и первым примером деколонизации. В Декларации независимости Гаити Дессалин объявил гражданам молодого государства следующее:

Мало гнать чужаков, которые два столетия обагряли нашу землю кровью; мало обуздывать все эти переменчивые клики, что раз за разом потешались над призрачной свободой, которой Франция размахивала у нас перед носом. Нам нужно сделать последний шаг к национальной автономии, чтобы навсегда установить империю свободы в стране, где мы родились; нужно лишить жестокое государство, столь долго державшее нас в состоянии постыдного бездействия, всякой надежды вновь поработить нас. Мы обретем независимость, либо сгинем^{35}.

И остров размером со штат Массачусетс, а по численности населения как сегодняшний Луисвилл (штат Кентукки), одолел Францию, 20-миллионную мировую державу (рис. 8.1).

Потеряв Гаити, называвшийся тогда Сан-Доминго, Наполеон оставил мечты о могущественной французской империи на просторах американских континентов. Лишившись острова, который мог бы послужить плацдармом для продвижения французских войск в Северную Америку, и претерпев все тяготы войны в тропиках, Наполеон решил, что в таких условиях территория Луизианы – непозволительная роскошь. И заключил сделку с США, известную как «Луизианская покупка». В результате в 1803 г. США удвоили свою территорию, получив два с лишним миллиона квадратных километров земли, которая впоследствии разделилась на 15 новых штатов.

Рис. 8.1. Гаити (на момент обретения независимости в 1804 г.), где наполеоновская армия была повержена эпидемией желтой лихорадки 1802–1803 гг. (карта нарисована Биллом Нельсоном)

Однако в 1803 г. территория под названием Луизиана была явлением абстрактным – пятно на карте, зéмли, которые в действительности Франция не контролировала. Наполеон понимал, что освоение этих земель и установление над ними фактического контроля потребуют колоссальных вложений в инфраструктуру, которой должно было хватать еще и на то, чтобы при необходимости отражать атаки потенциальных неприятелей – Британии, США и многочисленных племен коренных американцев. И поскольку независимость Гаити делала луизианскую кампанию в сто крат дороже и рискованнее, Наполеон пришел к выводу, что разумнее сократить убытки, принять предложенные Томасом Джефферсоном деньги и заняться реализацией планов в каких-нибудь других регионах. Получается, что успешное восстание рабов напрямую поспособствовало тому, что США утвердились на мировой арене как держава, и тем предопределило судьбы великого множества коренных американцев.

В этой главе мы поговорим о том, какую роль в вышеизложенных событиях сыграла чудовищная эпидемии желтой лихорадки, разразившаяся в 1802–1803 гг. Гаитянский случай – наглядный пример того, как инфекционное заболевание повлияло на историю рабства, империй, войн и становления государств.

Сан-Доминго

К 1789 г. карибская колония Сан-Доминго на острове Эспаньола стала жизненно важным источником благосостояния Франции, залогом ее экономического роста. Сан-Доминго занимала западную треть острова, который в 1697 г. был разделен по итогам Рисвикского мира. Он оставил восточную часть Эспаньолы за Испанией (сейчас это территория Доминиканской Республики), а западная часть отошла Франции как Сан-Доминго. Колония насчитывала порядка 8000 плантаций, где производились сахар, кофе, хлопок, табак, индиго и какао. Все плантации обслуживали африканские рабы. Из гаитянских портов, в первую очередь из Кап-Франсе и Порт-о-Пренса, колониальные товары отправлялись в Марсель, Нант и Бордо. То есть рабы снабжали сырьем текстильные мануфактуры Нормандии, обеспечивали производительность французских верфей и утоляли аппетиты доброй половины любителей сластей и кофеина в Европе.

За полвека, что предшествовали Французской революции, колония Сан-Доминго стала богатейшей в мире, а Кап-Франсе прославился как «Париж на Антилах». Только за период с 1780 по 1789 г. экспорт сырья из Сан-Доминго удвоился, и в метрополию каждый год отправлялись 1600 кораблей. Одновременно быстро рос и импорт рабов: в 1764 г. завезли 10 000 африканцев, в 1771 г. – 15 000, в 1786 г. – 27 000 и 40 000 – в 1787 г. Особенное значение имели начавшиеся в XVIII в. сахарный и кофейный бумы, которые привели к резкому удорожанию колониальной земли. Основой этого головокружительного экономического подъема были небольшие кофейные плантации на склонах и раскинувшиеся ниже, на равнине к востоку от Кап-Франсе, обширные плантации сахарного тростника, на каждой из которых трудилось не меньше двухсот рабов.

Сам же остров был воплощением взрывоопасного противоречия – как оказалось, неразрешимого. Поговаривали, что полгектара на Сан-Доминго приносит дохода больше, чем такой же кусок земли в любой другой точке мира. При этом многие считали, что больше нигде на свете людям не приходится сносить столько страданий. Рабы плантаций Сан-Доминго регулярно подвергались истязаниям: их пороли, заковывали в кандалы, держали под стражей, насиловали и клеймили. С экономической точки зрения плантаторам было выгоднее закупать новых рабов, чем обеспечивать нормальные условия жизни уже имевшимся невольникам. Такая бесчеловечная политика была еще и следствием того, что большинство плантаторов проживали вдали от своих владений. Они предпочитали удобства Парижа тропическому климату, где можно было подхватить желтую лихорадку – самую смертоносную болезнь Вест-Индии. Управление имуществом было возложено на арендаторов, которых интересовала не долгосрочная перспектива, а быстрая нажива. В итоге накануне Французской революции большинство рабов, привезенных из Африки, умирали в течение пяти лет после прибытия, а их отношения с плантаторами строились на страхе и взаимной ненависти.

Смертность на плантациях стабильно превышала рождаемость, поэтому прирост невольничьего населения в XVIII в. обеспечивали регулярно приходящие из Африки корабли. Высокий уровень смертности среди темнокожих рабов был результатом переутомления, несчастных случаев, плохого питания, тесноты, антисанитарии и болезней, в первую очередь дизентерии, брюшного тифа и столбняка. Однако африканцы редко гибли от желтой лихорадки, которой страшно боялись европейцы. Ей-то Антильские острова и обязаны репутацией края, где белому человеку несдобровать.

«Горький сахар»

Желтую лихорадку называли по-разному: «бронзовый Джон», потому что болезнь вызывала желтуху; «черная рвота» – в честь самого пугающего симптома; «злокачественная лихорадка», поскольку недуг был тяжелый; «сиамская болезнь» – за колониальное происхождение; «желтый Джек» – по аналогии с британским флагом «Юнион Джек», потому что в случаях заражения объявлялся карантин, символом которого был желтый флаг. Ее самое распространенное название – желтая лихорадка – подразумевает и желтуху, и карантин. Болезнь эту завезли невольничьи корабли из Западной и Центральной Африки. На них прибыли жёлтолихорадочные комары (Aedes aegypti), взрослые самки которых и переносят эту заразу. И рабы, и комары служили резервуарами вируса желтой лихорадки, а невольничьи суда фактически оказались главными переносчиками болезни, которая изменила историю Вест-Индии.

Культивация сахарного тростника отразилась на экологии Сан-Доминго. Рабам в таких условиях жилось совсем не сладко, а вот для микробов и жёлтолихорадочных комаров там был рай земной. Устройство сахарных плантаций требовало целого ряда мероприятий, которые способствовали распространению насекомых, переносивших страшную болезнь. Сначала вырубали лес, уничтожая тем самым естественные местообитания насекомоядных птиц, которые ограничивали численность комаров. То есть расчистка земель помогла африканским комарам-безбилетникам расплодиться настолько, чтобы выжить на Карибах. Вырубка лесов привела к эрозии почвы, заилению, затоплению и образованию вдоль побережья болот, от которых летающие насекомые были в полном восторге.

После расчистки леса начиналась посадка сахарного тростника и его выращивание, что открывало перед комарами Aedes aegypti новые возможности. Этому виду для размножения широкие водные просторы не нужны – достаточно стенок искусственных емкостей, где можно отложить яйца у поверхности воды или чуть выше. Идеальный вариант – цистерны, бочки с водой, ведра и разбитая посуда. Нравились комарам и бесчисленные глиняные горшки, которые на плантациях использовались для первичной очистки и фильтрации сахара, тем более что сладкая жидкость в них служила свежевылупившимся личинкам отличной питательной средой. Хорошую альтернативу предоставляли ведра, коих на плантациях было полно. В них доставляли воду для рабов и скота, а также для полива огородов.

Не менее существенным фактором для насекомых-переносчиков были и условия жизни при плантациях. Самки комаров должны питаться кровью, иначе их кладка не созреет. Причем комары вида Aedes aegypti предпочитают именно человеческую кровь, другие млекопитающие привлекают их куда меньше. На плантациях было много рабов, и это обеспечивало комарам успешное размножение. А поскольку работорговцы постоянно завозили новых невольников, уже зараженных вирусом желтой лихорадки, он передавался комарам, и они разносили заболевание дальше.

И хотя африканские рабы зачастую к желтой лихорадке были невосприимчивы, головокружительный экономический рост обеспечил комарам Aedes aegypti постоянный приток иммунологически «наивных» европейцев. Чтобы обслуживать нужды экономики, выстроенной на сахаре и рабском труде, из Европы регулярно прибывали моряки, дельцы, чиновники, солдаты, ремесленники, торговцы и лавочники. Кап-Франсе, деловая столица с 20-тысячным населением, стоял особняком, но вдоль побережья, в пределах комариной досягаемости, появлялись небольшие порты. К тому же вид Aedes aegypti легко адаптируется к городской среде. А потому и в городах, и в сельской местности каждое жаркое и дождливое лето оборачивалось вспышкой желтой лихорадки среди белого населения, не обладающего иммунитетом к ней. Обычно вспышки были небольшие, но иногда приобретали и широкий размах, если из Европы прибывало много моряков и солдат, что обеспечивало эпидемии «топливо».

Плантационная экономика с лихвой обеспечивала все условия, необходимые для распространения инфекции, но этому же благоприятствовал и климат Вест-Индии. Жаркий и влажный сезон дождей, длящийся с мая по октябрь, соответствовал жизненному циклу и самого вируса, и его переносчиков. Кроме того, некоторые ученые считают, что свою роль сыграла и тенденция к потеплению, связанная с окончанием долгого похолодания, известного как малый ледниковый период. Его завершение и начало были постепенными, поэтому точную датировку установить невозможно, но считается, что фаза похолодания длилась с начала XVII в. до начала XIX столетия. Затем наметилось потепление, что привело к повышению глобальной температуры и росту осадков. Такие климатические изменения оказались весьма благоприятны и для вируса желтой лихорадки, и для комаров, которые его переносят.

Невольники из Африки, где эта болезнь носила эндемический характер, обычно обладали сразу несколькими формами защиты: приобретенным иммунитетом, перекрестным и врожденным. Если человек переболеет желтой лихорадкой в детстве, у него сформируется приобретенный иммунитет, который останется на всю жизнь. Люди, переболевшие лихорадкой денге, которая тоже характерна для большинства регионов Африки, приобретают перекрестный иммунитет. Он возникает потому, что вирус денге и вирус желтой лихорадки принадлежат одному роду Flavivirus. Тут действует тот же механизм, что и с коровьей оспой, которая, как доказал Дженнер, обеспечивает иммунитет к натуральной. Ко всему прочему, многие исследователи считают, что под селективным давлением естественного отбора у африканской популяции сформировался еще и врожденный иммунитет к желтой лихорадке. По той же причине у народов Африки и Средиземноморья нередко встречаются такие наследственные заболевания крови, как серповидноклеточная анемия и талассемия, которые обеспечивают защиту от малярии, издавна присущей соответствующим регионам.

Невосприимчивость африканцев к желтой лихорадке очень сильно бросалась в глаза на фоне беззащитных перед ней белых. Для европейцев пребывание на Карибских островах вроде Эспаньолы было заведомо рискованным, и самой страшной напастью, которая их там поджидала, оказалась желтая лихорадка. Столь разительные отличия анамнезов стали водоразделом между европейцами и африканскими невольниками. Контраст был настолько ярок и очевиден, что в 1850 г. английский писатель Роберт Саути упомянул его в своих заметках: «Болезни как овощи: каждая выбирает себе подходящую почву, одним нужна глина, другим – песок, третьи предпочитают скалы. Так же ни желтая лихорадка не угнездится в негре, ни тропический сифилис – в белом»^{36}.

Это отличие африканского иммунитета от европейского оказалось фактором, предопределившим дальнейшую историю колонии. Оно не позволяло плантаторам привлечь к работе коренных американцев или неимущих европейцев – приходилось импортировать новых и новых рабов. Нараставшая социальная напряженность выливалась в мятежи и способствовала тяжелейшим эпидемиям желтой лихорадки среди европейского населения Карибских островов. Далее поговорим о наполеоновской армаде, прибытие которой в 1802 г. дало начало самой смертоносной эпидемии желтой лихорадки в истории Американских материков. Последствия той эпидемии имеют огромное историческое значение, и в их числе крах наполеоновских амбиций, связанных с покорением Америки.

Социальная напряженность

Бесчеловечные условия, царившие на сахарных плантациях Сан-Доминго, привели к тому, что в колонии сложилась особая история невольничьего сопротивления. Сторонние наблюдатели, как, например, французский писатель эпохи Просвещения Гийом Рейналь, предсказывали крупное восстание под предводительством «нового Спартака», а французский противник рабства граф де Мирабо сравнивал Сан-Доминго с вулканом Везувий. Сопротивление рабов принимало разные формы: неповиновение, ответное насилие, призывы к мятежам на воскресных богослужениях, уход в банды маронов. Маронами называли беглых рабов, которые в попытках вернуть себе свободу сбегали в горы и скрывались в лесах. Изредка невольники оказывали более серьезное противодействие, и, восстав против вопиющей жестокости надсмотрщиков и управляющих, покидали плантации, объявив, что вернутся только на своих условиях.

Плантаторы же больше всего боялись эпизодических массовых восстаний, которые начинались с внезапностью землетрясения и полностью останавливали работу сахарных плантаций Сан-Доминго. Наиболее известным таким восстанием стал заговор Макандаля в 1758 г., когда разгневанные рабы отравили своих хозяев и поквитались с надсмотрщиками. И хотя Франсуа Макандаля в конце концов сожгли на костре, соплеменники, считавшие его колдуном вуду, верили, что Макандаль не погиб в пламени и еще вернется, чтобы помочь своему народу отвоевать свободу. Его образом вдохновлялись повстанцы периода 1791–1803 гг., в том числе Франсуа Доминик Туссен-Лувертюр.

Демографическая картина колонии тоже давала основания для восстаний. В отличие от рабов на Юге США, невольники Сан-Доминго составляли подавляющее большинство населения. Их было около полумиллиона, и они представляли самую многочисленную общность рабов в Карибском бассейне, значительно опережая численностью Ямайку – ближайшего конкурента, где проживало 200 000 невольников. Остальное население Сан-Доминго составляли 30 000 мулатов и 40 000 белых. К тому же плотность проживания африканских рабов в Сан-Доминго была самой высокой в мире. Сравните: на момент взятия Бастилии в 1789 г., на всей территории Соединенных Штатов проживало 700 000 темнокожих рабов, а в Сан-Доминго, на территории размером всего лишь с Массачусетс, обитало 500 000 невольников.

Такая высокая плотность темнокожего населения имела свою специфику. Выращивание сахарного тростника было очень трудоемким процессом, поэтому на плантациях работали сотни мужчин и женщин. В таких условиях повстанческая и религиозная агитация стремительно распространялась по всей плантации, а затем перекидывалась на соседние, где тоже было много рабов. То есть в сравнении с другими рабовладельческими обществами демографическая ситуация и принцип организации труда в Сан-Доминго обеспечивали мощный потенциал для восстания.

Кроме того, в критических ситуациях темнокожие часто находили поддержку у мулатов. Согласно расовым категориям, царившим в те времена, мулаты, или «цветные», занимали промежуточное положение между белыми и темнокожими. Юридически они были свободными, и белые доверяли им должности надсмотрщиков, контролеров и ополченцев. Но в то же время люди смешанной расы испытывали на себе все унижения сегрегации. Закон запрещал им владеть личным оружием и занимать государственные должности. Обычно они находились на нижних ступенях экономической лестницы. Их бурлящее недовольство было извечным слабым звеном системы.

К несчастью тех, кто надеялся увековечить иерархию рас, белых на острове было так мало, что даже плохо вооруженные темнокожие мужчины и женщины догадывались: перевернуть мир белых вверх дном будет несложно. Подобные соображения подстегивала и разобщенность белых, которых друг от друга отдаляли классовая принадлежность, образование, унаследованное богатство. Многочисленные «мелкие белые» (petits blancs), как их пренебрежительно называли рабы, являли собой аморфную массу безропотных ремесленников, моряков, лавочников и уличных торговцев, которые блюли свои интересы – совсем иные, чем у богатых плантаторов и дельцов, стоявших на вершине социальной пирамиды острова. Но и среда рабовладельцев единством интересов не отличалась, что выразилось в противостоянии хозяев сахарных плантаций, раскинувшихся в долинах, и кофейных плантаторов, чьи горные угодья были гораздо меньше.

В немалой степени старый порядок в Сан-Доминго пошатнуло и то, что среди рабов многие не были сломлены морально и не принимали текущее положение дел как норму. Из-за высокой смертности на плантациях к 1789 г. большинство невольников, трудившихся на острове, были уроженцами Африки и помнили, как жили до порабощения. Мужчины и женщины, совсем недавно прибывшие на остров в кандалах, не считали свое рабство чем-то закономерным и неизменным. Совсем наоборот, они помнили, что раньше были свободными, и поддерживали связь с земляками. Они общались на родном языке, чтили свои обычаи и религиозные традиции. У многих имелся опыт боевых действий. По понятным причинам такие «ветераны Африки» были склонны к побегам, и, зная это, с них не спускали глаз конвоиры из числа мулатов на службе у белых. Обязанностью таких сторожевых отрядов было обеспечение трудовой дисциплины, наказание бунтовщиков и поимка маронов.

Сколь ни удивительно, но первым положение дел на острове попыталось исправить Министерство колоний в Париже в середине 1780-х гг. В ответ на тревожные рапорты о мятежах в Сан-Доминго Министерство издало несколько указов, призванных восстановить общественный порядок. Министерство требовало пресечь злоупотребления и улучшить условия жизни невольников, работающих на плантациях сахарного тростника. Нелишним будет уточнить, что указы, одобренные монархом, предусматривали наказания для плантаторов за убийства рабов, а также введение обязательного выходного раз в неделю, ограничение рабочего дня и гарантии, что все рабы будут получать питание в необходимом для выживания объеме. Весьма показательно, что плантаторы были категорически против новых правил, а суд в Кап-Франсе признал министерские указы противоправными. Как точно сформулировал кто-то из современных ученых, Сан-Доминго одержал победу в злополучном первенстве за звание «самой бескомпромиссной и концентрированной рабовладельческой системы среди когда-либо существовавших»^{37}.

Наиболее серьезной угрозой старому режиму Сан-Доминго были мароны – беглые рабы, создававшие собственные поселения в труднопроходимой местности, куда власти добраться не могли. Время от времени отряды маронов покидали убежища и устраивали набеги на плантации – грабили, сжигали, убивали. Однако экономический рост повлек за собой безжалостное расширение посевных площадей, и у рабов оставалось все меньше возможностей спастись бегством в горы. Плантации сахарного тростника и кофе ширились, бесхозные земли и леса сокращались, податься в мароны становилось все сложнее. Поэтому рабы все чаще сталкивались с неизбежным выбором: покориться или восстать.

Восстание рабов и Черный Спартак

Французская революция, словно искра, упавшая на пороховую бочку, взорвала старые устои на Сан-Доминго, которые представляли собой полную противоположность идеям «свободы, равенства, братства». Колония пристально следила за событиями в метрополии. В 1789 г. в городах Кап-Франсе, Порт-о-Пренс и Сен-Марк праздновали взятие Бастилии, особенно «мелкие белые», которые вскоре стали открывать политические клубы наподобие парижских. Революционные идеи и заграничные новости активно муссировались среди населения, подогревая ропот недовольства положением дел в колонии. Таверны, церкви и базары, где коротали выходные темнокожие рабы и свободные цветные, превратились в форумы для обмена идеями. Появилась на острове и своя колониальная газета для белых читателей, но, поскольку цветные и некоторые темнокожие были грамотными, информация быстро достигала широкой общественности, в том числе и на плантациях.

Во Франции тем временем появилось Учредительное собрание, что послужило поводом к созданию Колониальной ассамблеи в Сен-Марке. Дебаты, развернувшиеся там, – вокруг расовых привилегий и конфликта интересов между Францией и ее колонией – отозвались во всех уголках Карибского бассейна. Когда Учредительное собрание отменило феодальное право и наследственное дворянство, это закономерно повлекло за собой жаркие дискуссии в Сан-Доминго. Разве рабство не такой же пережиток прошлого, как феодализм? Не пора ли тем, кто стал знатью Сан-Доминго благодаря цвету кожи, отправиться тем же путем, что представители дворянства мантии и шпаги во Франции?

Самый страшный раздор посеяла «Декларация прав человека и гражданина» – просто несовместимая с условиями жизни в колонии. На это противоречие обратил внимание представитель гаитянских мулатов Венсан Оже. Выступая перед Учредительным собранием, он настаивал на том, что права человека универсальны и в Кап-Франсе с ними должны считаться так же, как в Париже. Уже в 1788 г. будущий лидер левой парижской группировки жирондистов Жак-Пьер Бриссо учредил «Общество друзей темнокожих» (Société des Amis des Noirs), которое выступало за отмену работорговли и требовало равноправия для мулатов. Как ни странно, вопреки названию, эти «друзья темнокожих» избегали высказываний в пользу освобождения африканских невольников. Поставив под сомнение идею, что человеческое существо может быть предметом собственности, и уступив давлению жирондистов и «Общества друзей темнокожих», в 1792 г. уже Законодательное собрание предоставило равные политические права всем свободным жителям колонии независимо от цвета кожи. Неизбежно встал вопрос и о правах тех, кто еще темнее. Соперничающие с «Обществом друзей темнокожих» якобинцы – куда более радикально настроенный политический клуб – объявили, что добьются запрета рабства в колониях.

В период с 1792 по 1794 г. первая Французская республика неуклонно двигалась к отмене рабства. Поэтому столичные революционные настроения захлестнули Сан-Доминго, как раз когда рабовладельцы-плантаторы лишились безоговорочной защиты со стороны метрополии. До этого Франция не жалела средств на сохранение социальной иерархии в колонии: обеспечивала губернаторов, суды, военные гарнизоны, полицию. Теперь же Национальный Конвент не считал поддержку власти колонистов над полумиллионом рабов столь необходимой. Оже вернулся в Сан-Доминго из Парижа, чтобы в 1791 г. возглавить восстание и добиться прекращения расовой дискриминации. Но восстание было подавлено, Оже схватили и казнили. В итоге он, как и Франсуа Макандаль, стал олицетворением воли к свободе и символом борьбы против старых порядков.

Политическая атмосфера продолжала накаляться, и на равнинах с сахарным тростником вспыхнуло восстание. В конце августа 1791 г. черные рабы и мароны собрались на знаменитую сходку в лесу Буа-Кайман, чтобы спланировать переворот. Договорившись, мятежники претворили свой план в жизнь: продвигаясь от одной плантации к другой, они учиняли грабеж, поджигали тростник и крушили станки для производства сахара. В мрачной истории Сан-Доминго подобные акции неповиновения случались и раньше, но носили локальный характер. Восстание 1791 года затмило все прежние и масштабом, и числом повстанцев. Весть о мятеже разнеслась стремительно, восстание поддержали в северной провинции, и вскоре оно охватило всю колонию. Восстание сплотило всех: рабов, трудившихся на плантациях, городских невольников, тех, кого держали домашней прислугой, примкнули даже свободные мулаты. Религия – и вуду, и христианство – имела решающее значение, потому что давала рабам чувство общности, помогала им найти общий язык и цели, подкрепляла авторитет старейшин, руководивших восстанием.

На лесной сходке в Буа-Кайман председательствовал Дутти Букман, который и возглавил мятеж. Работал он возничим, по вероисповеданию принадлежал культу вуду и имел огромное влияние в невольническом сообществе. Однако восстание прочно связано с именем Лувертюра, Черного Спартака, который примкнул к волнениям в самом начале. Благодаря предводительству Лувертюра цели повстанцев стали гораздо масштабнее и пополнились требованием свободы для всех и независимости от Франции. Характерно, что повстанцы пели революционные песни, выступали под трехцветным знаменем и разделяли призыв Лувертюра защищать свободу, которую он считал «самым ценным, что только может быть у человека»^{38}.

Вспыхнув, пламя восстания стало распространяться с невероятной скоростью. Никогда прежде рабству на американском континенте не угрожало ничего подобного. Историк Лоран Дюбуа пишет:

В рядах повстанцев наблюдалось чрезвычайное разнообразие: мужчины и женщины, выходцы из Африки и местные креолы, надсмотрщики и простые рабочие, невольники с сахарных плантаций и кофейных, расположенных в горах. ‹…› Ответив насилием системе, построенной на насилии, они обрушили экономику одного из богатейших регионов мира. За первые восемь дней мятежники разорили 184 плантации, к концу сентября нападениям подверглись более 200 угодий, а от всех хозяйств в радиусе 80 км от Кап-Франсе остались гарь да пепел. Вдобавок набеги пережили почти 1200 кофейных плантаций, расположенных в горной местности. Оценки числа мятежников сильно варьировали, но к концу сентября в повстанческих лагерях… было около 80 000 человек^{39}.

Отличительной чертой этого восстания были насилие и погромы, поскольку мятежники стремились уничтожить плантации. Они поджигали постройки и поля, устраивали засады на сторожевые патрули, жестоко расправлялись с землевладельцами и надсмотрщиками. Одни главари повстанцев призывали воздерживаться от произвола, другие – похвалялись тем, сколько белых повесили за день.

Белые жители Сан-Доминго были поглощены новостями из Парижа, которые сеяли между ними раздор. Пока на севере пылали плантации, их управляющие вели в Кап-Франсе ожесточенные, но крайне несвоевременные споры о том, что же предпринять. В общем, реагировали они с большим запозданием, и у повстанцев было достаточно времени, чтобы организоваться, завербовать новых соратников и вооружиться. Нерасторопность белых во многом и обеспечила восстанию успех.