Эпидемии и общество: от Черной смерти до новейших вирусов

В 1720 г. чума прорвалась в Марсель. Долгое время были подозрения, что виной тому стало торговое судно «Гранд-Сэнт-Антуан» (Grand Saint Antoine), доставившее дорогие ткани из Смирны (ныне Измир) и Триполи, где как раз бушевала эпидемия. Еще в море потеряв из-за чумы восемь матросов, одного пассажира и судового врача, 25 мая парусник бросил якорь в водах Марселя, чтобы пройти карантин. Однако под давлением местных купцов органы здравоохранения выпустили груз и экипаж 4 июня, после сокращенного карантина. Согласно традиционной версии, которую недавно оспорили, именно таким образом чума и попала в город, убив в стотысячном Марселе 60 000 жителей. Еще 50 000 погибли от чумы во внутренних районах Прованса и Лангедока.

Описав круг, вторая пандемия последний раз вспыхнула на Западе в 1743 г. в сицилийском городе Мессина – там же, где в 1347 г. Черная смерть объявилась впервые. Как и в случае марсельской эпидемии 1720 г., в разразившейся катастрофе долгое время винили торговое судно из Леванта. В Мессине не было карантинной зоны, и кораблю позволили пришвартоваться в незащищенной городской гавани.

Сухопутные карантины и санитарные кордоны

Если море с внедрением противочумных мер стало представлять гораздо меньшую опасность, то сухопутная угроза как была, так и осталась, поскольку торговля, паломничество и трудовая миграция способствовали постоянному перемещению людей и грузов. Еще во времена Черной смерти общины, руководствуясь не столько медицинскими теориями, сколько страхом, самостоятельно организовывали дозорные отряды, которые патрулировали городские стены и отгоняли чужаков, стращая расправой. В последующие годы эту практику нормировали и утвердили законодательно, с тех пор границы городов и поселков стали охранять войска. Чтобы отпугивать желающих попасть в город, солдатам разрешалось использовать штыки и приклады, а в случае необходимости и стрелять.

Такие пограничные линии со сторожевыми постами, расположенными по всему периметру через равные интервалы, получили название «санитарные кордоны». Их начали внедрять как на городских, так и на государственных границах. Санитарные кордоны представляли собой военные заграждения и защищали территорию, перекрывая все сухопутные маршруты, по которым перемещались люди и товары, а следовательно, и болезни, до тех пор пока процедура карантина не гарантировала, что с медицинской точки зрения угрозы нет. Иногда, как, например, в 1720 г. в Марселе, церковь подкрепляла материальный барьер духовным, обещая отлучить всякого, кто пересечет границу тайком.

Самый неприступный и наиболее внушительный санитарный кордон организовала Габсбургская монархия, чтобы обезопасить сухопутный торговый маршрут из Турции через Балканы. Австрийский кордон, ни разу не прекращавший работу с 1710 по 1871 г., пожалуй, являет собой наиболее впечатляющий образец мероприятий по охране общественного здоровья в эпоху раннего Нового времени. Это грандиозная постоянная кордонная служба протянулась через весь Балканский полуостров и послужила установлению нового имперского механизма, получившего название «военная граница». Австрийский кордон, укрепленный в чумные времена, растянулся на тысячу километров от Адриатического побережья до гор Трансильвании. Ширина военной границы составляла от 15 до 30 км. Она перемежалась фортами, наблюдательными вышками, сторожевыми постами и контрольно-пропускными пунктами с карантинными сооружениям. Между гарнизонами курсировали патрули, занятые отловом нарушителей.

В окрестностях военной границы все крестьяне мужского пола были военнообязанными и трудились в пограничной службе. Поэтому империя могла выставить войско в 150 000 человек, не тратясь на размещение регулярной армии. Крестьян-«граничаров» не нужно было специально обучать и экипировать, поскольку в боевых действиях они не участвовали и выполняли скорее функции полиции в местности, которую хорошо знали. Мобилизованность и боеготовность «граничаров» определяла трехуровневая шкала бдительности. Актуальный уровень устанавливала имперская разведслужба, которой заведовали дипломаты и сотрудники санитарной разведки, дислоцированные в Османской империи, где вели наблюдения за эпидемической ситуацией, опрашивали путешественников и вербовали осведомителей. Самый высокий уровень угрозы предусматривал увеличение численности войск и продление срока карантина с 28 до 48 дней. Во время чрезвычайного положения нарушителей границы из числа контрабандистов и карантинных уклонистов немедленно предавали военному суду, причем обвинительный приговор означал расстрел на месте. Кордон был окончательно упразднен, потому что либералов возмущал его репрессивный характер, экономистов и землевладельцев беспокоило, что призыв плохо сказывается на сельском хозяйстве приграничья, а медики отмечали, что к началу 1870-х гг. чума стала отступать из турецких владений, лежащих по ту сторону границы. Как бы то ни было, одной из великих европейских держав больше полувека удавалось сдерживать натиск чумы из очагов в Османской империи и не допускать проникновения заразы в Западную и Центральную Европу по сухопутным маршрутам, а морские карантинные мероприятия не допускали ее проникновения водными путями.

Противодействие внутренней угрозе

Войска на суше и на море, а также риск отлучения от церкви оберегали город от внешней угрозы, но что было делать, если, несмотря на все усилия, чума вспыхивала внутри? На этот случай «чумной протокол» во всех уголках Европы позволял санитарным властям применять в борьбе с заразой сколь угодно жесткие репрессии. Первостепенной задачей был поиск всех жертв болезни. В свете высокой смертности, характерной для чумных эпидемий, угрозу для города представляли многочисленные непогребенные тела, оставленные в домах и на улицах. Господствующая на тот момент теория миазмов утверждала, что, разлагаясь, трупы выделяют ядовитые испарения, которые и провоцируют медицинскую катастрофу, а следовательно, своевременный вывоз тел и их уничтожение служили на благо общественного здоровья. Поэтому в рамках борьбы с заразой санитарные комитеты нанимали горожан для розыска больных и надзора за ними, а также для вывоза трупов и их захоронения. Тех, кто брался за такую работу, снабжали отличительными нашивкам и повязками. Обязанностью этих муниципальных служащих был поиск заболевших, которых выявляли по предательским отметинам – бурым пятнам. Заболевшего нужно было доставить в карантинный лагерь, служивший одновременно и чумной больницей, и изолятором для наблюдения за путешественниками, прибывшими в город. Если предполагаемого больного обнаруживали уже мертвым, вызывали возчика, который доставлял покойного на чумное кладбище. Вывозили тела на похоронных повозках – телегах смерти, которые громыхали по улицам, разгоняя прохожих звяканьем колокольчиков.

Чумные больницы пользовались исключительно дурной славой. Туда ведь много кто попадал, а вот возвращался далеко не каждый. Согласно недавним исследованиям, на венецианских островах Лазаретто-Веккьо и Лазаретто-Нуово более ⅔ пациентов там и умирали. Поэтому отправка в чумное учреждение воспринималась как приговор, обрекавший на одинокую смерть и разлуку с родными и близкими.

Народу в городе умирало все больше, и чумные больницы шли на отчаянные меры, чтобы хоть как-то справиться с неумолимым приростом трупов. Часто покойников без всяких церемоний скидывали в наспех вырытые ямы, и могильщики утрамбовывали тела плотными слоями или сжигали в погребальных кострищах. По ночам их зарево освещало окрестности, днем там стоял густой дым и невыносимо воняло, поэтому чумные заведения наводили ужас и внушали отвращение. Страх усугубляла царившая в лазаретах жесткая дисциплина и суровые наказания в отношении беглецов. Для исцелившихся заточение в чумной лечебнице зачастую оборачивалось финансовым крахом, поскольку за длительное пребывание там с пациентов нередко взимали плату в счет затрат на содержание. Либо же, переболев и выжив, человек обнаруживал, что налоги выросли, а обязательных сборов стало больше, ведь власти стремились компенсировать расходы, понесенные в ходе борьбы с чумой. Были и лазареты, отмеченные клеймом позора, поскольку служили пенитенциарным целям – туда власти сажали несогласных с их политикой.

В дом всегда могли нагрянуть уполномоченные по розыску больных и покойных, что сильно накаляло атмосферу. Мелкие чины, выполнявшие эту опасную работу, терпели неприязнь со стороны населения и рисковали заразиться. Иногда они черпали силы в крепких напитках и при исполнении грешили сквернословием и злоупотреблениями. Немало было и тех, кто рассматривал эту работу как удачное финансовое предприятие и извлекал доход, угрожая здоровым людям отправкой в чумной барак, вымогая взятки у заболевших за то, чтобы не разлучать их с семьями, обчищая пустующие дома и избавляя от имущества богатых пациентов.

Зная весь этот контекст, трудно удивляться тому, что многие очевидцы тех событий описывали чумные лазареты преимущественно как инструменты социального контроля, созданные, наряду с тюрьмами и работными домами, для устрашения и наказания. Полагаясь на свидетельства очевидцев, ту же точку зрения нередко разделяли и историки. Однако совсем недавно в результате пристального изучения конкретных чумных учреждений выяснилось, что их деятельность по борьбе с болезнью носила куда более сложный характер: выполняя функции как религиозной, так и благотворительной организации, чумная лечебница оказывала помощь тем, кто столкнулся с болезнью, и содействовала выздоровлению. Венеция, например, не скупилась на изготовление лекарств для своих лазаретов и наем персонала, начиная от хирургов и терапевтов и заканчивая фармацевтами, цирюльниками и сиделками, которые трудились под руководством приора.

Медперсонал, исповедовавший в лечении комплексный подход, стремился утолять духовные и эмоциональные потребности пациентов, потому что столь сильные переживания, как страх и гнев, считались противоестественными – они могли дурно сказаться на гуморальном балансе пациента и помешать его выздоровлению. Чтобы пациенты не впадали в отчаяние и не теряли надежду, приор нанимал на службу в больнице священников, которые помогали страждущим и старались поддерживать в стенах учреждения атмосферу порядка, насколько это было возможно на фоне массовой гибели людей. Некоторые священнослужители снискали на этой ниве всеобщее признание, как, например, архиепископ Милана Карло Борромео. В 1578 г., во время голода, за которым последовала вспышка чумы, Борромео реорганизовал свою архиепархию, что позволило снабжать зерном тысячи граждан и обеспечить уход за пострадавшими от чумы. В том числе и за эти заслуги Борромео был канонизирован католической церковью в 1610 г.

Приор чумного учреждения поддерживал атмосферу порядка разными способами. В частности, вел тщательный учет пациентов и их имущества, чтобы не допустить мошенничества при распределении провизии. В Венеции на должность заведующего чумной лечебницей назначали женатых. Приор и его супруга, получавшая звание приорессы, помогала мужу в его трудах. Он курировал отделение для взрослых, она же занималась детским. Это создавало обнадеживающее впечатление, будто бы больница – это такая большая семья.

Лечебная стратегия периода второй пандемии соответствовала превалирующей в то время гуморальной теории. Согласно ей, чума возникала от переизбытка крови – горячего и влажного гумора. Поэтому в качестве основного метода лечения было показано кровопускание, которое помогало организму избавиться от яда, вызывающего болезнь. Поскольку тело пациента и так старательно выводило яд посредством рвоты, поноса и потоотделения, кровопусканием хирурги и цирюльники вроде как помогали естественному процессу. Однако по вопросам, когда это лучше делать, какую вену открывать и сколько выпускать крови, велись ожесточенные споры.

Помимо кровопускания, стратегия нейтрализации недуга включала введение сильнодействующих рвотных и слабительных средств, чтобы яд изливался обильнее. С той же целью чумные доктора стимулировали потоотделение, кутая уже лихорадящих пациентов в одеяла и подкладывая им в подмышки и в ноги грелки из свиных мочевых пузырей, наполненные горячей водой. По тем же причинам широко бытовала практика вскрытия бубонов, а также их прижигания или подсушивания. В надежде, что нарывы лопнут и изольют избыток жидкости, вызывающей хворь, их прогревали с помощью компрессов.

Кроме процедур для выведения вредных гуморов чумные доктора применяли лекарственную терапию. Самым известным средством был териак – практически панацея того времени. Териак представлял собой сложную смесь из множества ингредиентов, среди которых были опий, корица, камедь, мухоморы, ирис, лаванда, рапсовое семя, фенхель и можжевельник. Все это нужно было измельчить, смешать с медом и в идеале с мясом гадюки. Затем препарат должен был закваситься и настояться. Поскольку териак считался универсальным противоядием, его назначали от всех болезней, вызванных нарушением гуморального равновесия. Разумеется, он считался лучшим средством и от чумы, но поскольку готовить териак было сложно и долго, то стоил он дорого, был в дефиците, и поэтому лечились им только богатые. Териак был очень популярен в Венеции, где его производили для продажи.

Однако широкое распространение имели и более доступные лекарственные смеси, тоже созданные на основе традиционных гуморальных принципов. Иногда применяли подход «противоположное лечи противоположным»: испорченная кровь была теплой и влажной, значит, для восстановления нарушенного равновесия ее следовало лечить средством холодным и сухим. В ходу было множество препаратов, изготовленных по разных принципам из самых разнообразных ингредиентов, в том числе использовали эндивий, норичник, репейник, розу, ромашку, нарцисс, ревень, толченый жемчуг, лен и уксус. Из таких компонентов делали мази и припарки, которые накладывали на бубоны и карбункулы, чтобы вывести из них яд.

К сожалению, терапевтические методы, которые врачи раннего Нового времени применяли для лечения чумы, едва ли могли продлить жизнь пациента, избавить его от страданий или исцелить. Смертность в чумных лечебницах по всей Европе составляла 60–70 %, то есть была примерно такая же, как при полном отсутствии лечения. С другой стороны, смертность в больницах зависела не только от лечебных стратегий, применяемых там. Чумные учреждения были перегружены пациентами, поступавшими уже на поздней стадии заболевания, и часто больных было гораздо больше, чем персонала. Случалось, пациенты умирали или выздоравливали, так и не получив ни медицинской помощи, ни какого бы то ни было лечения. И все же чумные лазареты совсем не походили на средневековые лепрозории, которые, как отмечалось выше, служили последним приютом для больных проказой и никакого лечения в которых не предусматривалось. Чумные лечебницы были учреждениями религиозными и благотворительными, где тяжелым пациентам пытались обеспечить хотя бы те немногие методы терапии, что были доступны в сложившихся обстоятельствах. Несмотря на то что лечебницы отличались по качеству оснащения, составу персонала и уровню организованности, уход, который тяжелобольные пациенты там получали, вероятно, дарил им надежду и утолял тревоги. Разумеется, больницы, работавшие на постоянной основе, функционировали более эффективно, чем временные чумные бараки, наспех сооруженные в разгар эпидемии.

Большие поветрия повсюду и всегда заставали административные власти врасплох, что приводило к неразберихе, хаосу и необходимости придумывать что-то на ходу. Даже лучшие больницы не справлялись с внезапной нагрузкой, вызванной чрезвычайной эпидемической ситуацией. Видя, что подавляющее большинство заболевших умирало, санитарные управления часто решали бросить все силы на профилактику болезни и не пытаться никого вылечить. Поэтому весьма широко практиковалась изоляция больных, предположительно заболевших и членов их семей в их же собственном доме. На фасаде рисовали красный крест, двери и окна опечатывали, а вокруг здания выставляли охрану, чтобы никто не мог ни войти, ни выйти. Эта безжалостная мера обрекала всех домочадцев и квартирантов на принудительное заключение с больными, умирающими и уже покойными. На продовольственное обеспечение или на медицинскую помощь можно было не рассчитывать.

Строжайшим образом регулировался и порядок обращения с телами умерших, которые, как считалось, источали смертоносные миазмы. Избавляться от трупов следовало как можно быстрее, чтобы не рисковать здоровьем живых. Поэтому противочумные правила запрещали похороны, траурные шествия, выставление тел перед погребением для отправления обрядов и церемонии прощания с усопшими. Вместо этого трупы, найденные в черте города, как и тела пациентов лепрозориев, сваливали в общие ямы, вырытые в неосвященной земле. Перед тем как закопать останки, верхний слой тел присыпали землей, смешанной с едким щелоком, чтобы ускорить разложение и предотвратить загрязнение воздуха зловонными испарениями.

Эти новые правила разрушали социальные связи, потому что люди лишались возможности скорбеть, отдавать последние почести усопшим и собираться вместе, чтобы помогать друг другу заполнить возникшую эмоциональную пустоту. К тому же в те времена единственным надежным признаком смерти было разложение, поэтому запрет на выставление покойного для траурных церемоний и спешное погребение тела способствовали обострению фобии быть похороненным заживо. Серьезные опасения вызывала и судьба души в загробном мире, поскольку отправление католических обрядов строгие санитарные правила тоже запрещали, а закапывали тела в неосвященной земле.

Ко всему прочему чумной регламент, подразумевавший самые разнообразные запреты и обязанности, в каждом городе был свой. Например, в Барселоне власти требовали, чтобы горожане уничтожали домашних кошек и собак, подметали и мыли улицы перед своими домами, а верующим предписывалось покаяться во всех грехах. В то же время гражданам запрещалось выбрасывать на улицу тряпки, продавать любую одежду и участвовать в публичных мероприятиях. Был установлен пристальный надзор за производствами, сопряженными с выбросом едких запахов, которые могли отравить воздух. Например, во многих городах полностью запрещали кожевенное дело, а деятельность мясников сильно ограничивали. В частности, им запрещалось подвешивать мясо, держать на одном прилавке мясо разных животных, оставлять возле лавок грязь и навоз, забивать животных без предварительного осмотра и разрешения от надзорных органов, хранить в хлеву освежеванные туши, продавать мясо животных на следующий день после забоя и позже. Тех, кто не соблюдал правила, сурово наказывали.

В общем, город, осажденный эпидемией чумы, становился пространством антиутопии. Семейные и общинные связи нарушались. Прихожане обнаруживали, что их храмы заперты, таинства недоступны, а колокола молчат. Вся экономическая деятельность прекращалась, лавки закрывались, люди теряли работу, возрастала угроза голода и хозяйственного краха. Останавливалась деятельность государственных публичных институтов, поскольку представители власти сами либо заболевали, либо умирали, либо сбегали из города. Но несоизмеримо хуже всех этих неурядиц была угроза внезапной и мучительной смерти, о чем непрестанно напоминало зловоние на улицах и страшные мучения сограждан, нередко умиравших у всех на виду.

Оценка последствий

В XVIII в. чума отступила и больше в Центральную и Западную Европу не возвращалась. В какой степени целенаправленные мероприятия по борьбе с чумой приблизили победу над ней? Дать точный ответ на этот вопрос невозможно, идут активные дебаты. Важно учитывать, что противочумная политика имела и негативные последствия. Принимаемые меры были настолько суровы и так пугали население, что от их исполнения часто уклонялись, нарушали установленные правила и бунтовали против них. Вынуждая людей скрывать случаи заболевания, избегать представителей властей и сопротивляться их решениям, эти меры, а иногда лишь слухи о том, что их введут, приводили даже к большему распространению чумы. Из-за того что запуганные граждане прятали заболевших, власти не получали точной и своевременной информации о чрезвычайной ситуации, с которой столкнулись.

Эпидемия чумы в Бомбее (современный Мумбаи) прекрасно иллюстрирует негативный потенциал традиционных мер борьбы с чумой. Болезнь поразила западную столицу Индии с населением более 800 000 жителей в сентябре 1896 г. К декабрю больше половины горожан сбежали. Вскоре муниципальные власти осознали, что поводом к массовому бегству послужил не столько страх заболеть чумой, сколько военное положение, на которое город перешел для борьбы с болезнью. Так что сделать итоговый подсчет всех плюсов и минусов противочумных мер не представляется возможным. Принятые в то время санитарные законы уместно сравнить с кузнечным молотом, но уж никак не с хирургическим скальпелем. Городской совет настаивал, что суровые меры помогли Бомбею одолеть эпидемию, но беглые бомбейцы прихватили чуму с собой и разнесли ее дальше, создав угрозу не только для остальной части субконтинента, но и портовых городов во всем мире, ведь в ту пору самым скоростным видом транспорта был пароход.

В том, что чума все-таки отступила, немалую роль сыграли и другие факторы. Одним из них была, скажем так, «видовая санитария». В начале XVIII в. в Европу с Востока вторглись серые крысы, пасюки (Rattus norvegicus). Крупные, свирепые и чрезвычайно плодовитые, они быстро вытеснили местных черных крыс (Rattus rattus) из их экологической ниши и фактически истребили. Благодаря избытку снеди и отсутствию естественных врагов пасюки заполоняли все страны, куда добирались. Легко приспособившись к жизни на корабле, они постепенно расширяли ареал обитания на весь мир. В истории чумы распространение этого вида стало поворотным событием, потому что серые крысы осторожнее черных и от людей они сразу же удирают. При такой склонности к дистанцированию серые крысы не могут быть эффективными переносчиками заразы. И действительно, наблюдения, сделанные в Индии во время третьей пандемии, подтверждают, что разница в отношении к человеку у этих двух видов крыс значительно отразилась на распространении чумы. В Индии черных крыс, пушистых, давно знакомых и дружелюбных, многие воспринимали почти как домашних животных. Их часто приручали, подкармливали, играли с ними, и это обернулось трагическими последствиями в виде целой череды эпидемических катастроф. В свою очередь, агрессивные и нелюдимые пасюки ни симпатии, ни желания общаться ближе не вызывали. Поэтому чем дальше колонии серых крыс вытесняли черных, тем сложнее становилось чумной палочке преодолевать видовой барьер между грызуном и человеком. Почти наверняка чума в Европе пошла на спад с появлением там серых крыс, а во время третьей пандемии одним из главных факторов, определивших регионы основных эпидемических вспышек, было преобладание там черных крыс, как, в частности, и в эпицентре эпидемии – Бомбейском округе Индии.

Вторым важным фактором был климат. Чума стала отступать в XVII в., во время так называемого малого ледникового периода, когда средние зимние температуры по всей Европе заметно понизились. Нидерландские художники той поры, в том числе Хендрик Аверкамп, Питер Брейгель Старший и Питер Брейгель Младший, даже создали на этом фоне новый жанр зимних пейзажей – среди сугробов, по замерзшим каналам Амстердама и Роттердама, горожане катаются на коньках. В XVII в. английская Темза замерзала регулярно, и лед на ней был такой толщины, что выдерживал не только конькобежцев, но и народные гулянья с продолжительными «морозными ярмарками». Даже Балтийское море промерзало настолько, что из Польши в Швецию добирались на санях. Малый ледниковый период продолжался с 1350 по 1850 г., но в нем было три наиболее холодных фазы. Вторая и самая сильная началась в 1650 г., то есть совпала с окончанием чумного поветрия в Северной Европе. Из-за похолодания масштабы деятельности блох и чумной палочки изрядно сократились. Наводит на размышления и тот факт, что третья пандемия началась после окончания малого ледникового периода, одновременно с потеплением в 1850 г.

Третий фактор, тоже, вероятно, ускоривший отступление чумы, – перемены в образе жизни, а значит, и в гигиене. Чем лучше жилищные условия, тем меньше в доме крыс. Например, с появлением черепицы исчезли крыши из соломы, в которой крысы устраивали гнезда. Бетонные полы пришли на смену глинобитным и отгородили человека от крыс, живших в подполе, а вынос зернохранилищ подальше от жилья еще больше способствовал увеличению дистанции между людьми и грызунами. Плотность населенности городских домов становилась ниже, и это тоже препятствовало распространению паразитов. Когда люди живут не в тесноте, не спят в одной кровати, блохам гораздо сложнее перебираться с тела на тело. Сыграло роль и улучшение личной гигиены. В XVIII в. туалетное мыло стало доступнее и, вкупе с привычкой регулярно мыться, заметно сократило распространенность человеческих эктопаразитов, таких как блохи и вши.

Случалось, что и санитарные мифы оборачивались вполне осязаемыми результатами. Давно, например, бытовало мнение, что Великий лондонский пожар, случившийся в сентябре 1666 г., очистил британскую столицу и тем самым удачно пресек поветрие, разбушевавшееся годом раньше, а затем поспособствовал застройке сгоревших гнездилищ новыми домами, которые были гораздо просторнее и лучше с точки зрения прочности, вентиляции, освещенности и санитарии. Спустя два столетия в Британской Индии, вдохновившись тем Великим пожаром, местные власти решили спалить убежища чумной заразы – грязные многоквартирные «чоулы» Бомбея и калькуттские лачуги «бастис», где царила антисанитария. Их обитатели были выселены, а сами строения сожжены, чтобы, следуя лондонскому примеру, защитить оба города от чумы с помощью всепожирающего пламени и дальнейшей реконструкции.

Возможно, исчезновение чумы в Европе обусловливали еще какие-то факторы. Не исключено, что чумная палочка мутировала и восприимчивость к ней у грызунов и блох стала ниже. В лесных резервуарах чумы могли действовать свои экологические факторы, которые сказались на миграции норных грызунов. А может быть, люди стали лучше питаться и это повысило их сопротивляемость болезни? Или же изменился механизм распространения опасной крысиной блохи Xenopsylla cheopis, что дало преимущество другим видам, которые хуже разносят чумные бактерии?

Какова бы ни была роль этих факторов, нет никаких сомнений, что значительную, а возможно, и решающую роль в преодолении второй пандемии сыграли строгие карантинные мероприятия, обеспеченные в государствах эпохи раннего Нового времени. Появившиеся тогда меры по борьбе с чумой имели еще и огромное историческое влияние, поскольку создалось впечатление, что они весьма эффективны и обеспечивают надежную защиту от заразы. Этим и объясняются реакции на эпидемические вспышки административных и санитарных органов власти всех следующих эпох. При появлении любого нового опасного и плохо изученного заболевания, например холеры или ВИЧ/СПИДа, здравоохранение тут же обращалось к средствам защиты, которые показали относительную эффективность в случае чумы. Но, к сожалению, сколь бы успешными ни были те меры в борьбе с чумой, против инфекций, передающихся иначе, они оказывались бесполезными и даже вредными. Первые противочумные законы задали своеобразный здравоохранительный канон, который оказался очень привлекательным – отчасти потому, что доказал свою эффективность в прошлом, а отчасти потому, что в атмосфере неопределенности и страха давал обнадеживающее ощущение: мы не бездействуем, приняты все меры. А еще этот чумной канон создавал впечатление, будто органы власти знают, что и зачем нужно делать в сложившихся обстоятельствах. Последствия этой иллюзии мы рассмотрим в следующих главах.

Законы чумных времен имели пагубное воздействие с точки зрения политической истории. Они ознаменовали вторжение государственного влияния в сферы человеческой жизни, прежде никогда не подпадавшие под политическое регулирование. В более поздние эпохи соблазн прибегнуть к противочумному режиму отчасти объяснялся именно тем, что эти меры служили оправданием для расширения власти, неважно под каким предлогом – для борьбы с чумой или, как позднее, с холерой и другими заболеваниями. Хороши становились любые средства: контроль над экономикой и передвижением людей, надзор и принудительное заключение, вторжение в дома и уничтожение гражданских свобод. Расширение властных полномочий под видом экстренных мер, необходимых в чрезвычайной ситуации, поддерживала церковь, авторитетные политики и врачи. Кампания против чумы ознаменовала момент становления абсолютизма и в целом способствовала усилению власти и узакониванию современного государства.