Гаргантюа и Пантагрюэль

ГЛАВА XVII. Как Панург приобретал индульгенции, как он выдавал замуж старух и какие процессы вел в Париже

Однажды Панург показался мне каким-то жалким и более молчаливым, чем обыкновенно. Подозревая, что у него нет ни су, я спросил его:

– Панург, вы больны, насколько я вижу это по вашему лицу, и я понимаю, чем вы больны: у вас воспаление кармана; но не беспокойтесь: у меня найдется шесть с половиною су, не видевших ни отца, ни матери, которые вам пригодятся.

На это он отвечал мне:

– Деньги – что! Когда-нибудь у меня их будет больше, чем надо, потому что у меня есть философский камень, который притягивает деньги из кошельков, как магнит – железо. А вот не хотите ли вы приобрести индульгенцию^[157]? – спросил он меня.

– Ей-богу, – ответил я, – в этом мире я не особенно стараюсь замаливать грехи. Что будет в другом – не знаю. Ну, хорошо, идет: но за один денье^[158] – ни больше ни меньше…

– Но только дайте мне денье, – говорит он, – взаймы, за проценты.

– Ни за что, – говорю я, – даю вам от полноты сердца.

– «Grates vobis dominos»^[159], – сказал он.

Мы отправились, и начали с церкви св. Гервасия, где я купил индульгенциию только у первого прилавка, так как в таких делах я довольствуюсь малым. Потом я прочитал несколько коротких молитв св. Бригитте. А он накупил индульгенций повсюду, у каждой колонны, и каждому продавцу совал деньги.

Из этой церкви мы перешли в Нотр-Дам, церковь св. Иоанна, св. Антония и во все остальные, в которых только продавались индульгенции.

Я не покупал, впрочем, больше ни одной. Но он прикладывался к мощам у каждой раки и раздавал деньги направо и налево.

Словом, когда мы возвращались, он завел меня по дороге в кабачок (близ Замка) и показал мне десять или двенадцать кошельков, полных денег.

Я перекрестился и сказал:

– Откуда вы набрали столько денег в такое короткое время?

Он отвечал мне, что с блюд с индульгенциями.

– Кладя на блюдо один денье, я это делал с такой ловкостью, что сборщику денег казалось, что я клал крупную монету. Потому одной рукой я брал с дюжину денье, а другой – еще три-четыре дюжины, и так во всех церквах, где мы были.

– В самом деле? – сказал я. – Но ведь вы губите свою душу, вы – вор, святотатец.

– Да, по-вашему. А по-моему – нет. Ведь продавцы индульгенций сами давали мне их каждый раз, когда, подставляя мощи, чтобы я приложился, говорили: «Centuplum accipies»^[160], то-есть предлагали мне брать за один денье сто. Ведь, «accipies» употреблено как у евреев, которые будущее время употребляют вместо повелительного наклонения. Следовательно, когда продавец индульгенций мне говорит: «Получишь сторицею», – он хочет сказать: «Получай сторицею», как в законе сказано: «Diliges dominum», что значит: «Возлюбиши господа», то-есть – возлюби.

«Так толкуют этот текст все массореты, раввины Кими, Абен Эзра и сам Бартолюс.

«Больше того – папа Сикст пожаловал мне полторы тысячи франков ежегодной ренты из своей церковной казны за то, что я вылечил ему Злокачественную опухоль, мучившую его до того, что он боялся остаться хромым на всю жизнь. Так я эту ренту выплачиваю себе сам, собственными руками, из этой церковной казны.

«Ах, друг мой, если бы ты знал, – продолжал он, – как я жирно попостничал во время Крестового похода, ты бы очень удивился. Он мне стал больше шести тысяч флоринов».

– А куда ж они ушли, чорт возьми? – говорю я. – Ведь у тебя нет ни денье!

– Туда, откуда пришли, – ответил Панург, – только переменил хозяина. Больше трех тысяч из них употребил я на устройство браков. Но я выдавал замуж не молодых девиц (у тех женихов хоть отбавляй!), – нет, глубоких старух, у которых нет ни одного зуба, находя, что эти добрые женщины употребили с пользой свою молодость, отдаваясь каждому встречному-поперечному до тех пор, пока их уже никто не хотел. Ей-богу, я заставлю их попрыгать еще разок, перед смертью. Для этого я дарил одной, сто флоринов, другой сто двадцать, третьей триста, в зависимости от безобразия и отвратительности каждой: потому что чем они были ужаснее и противнее, тем больше им нужно было давать, иначе и сам чорт не захотел бы их. Подарив деньги, я шел к какому-нибудь жирному толстяку и сам устраивал брак.

«Но раньше, чем показать старуху, я ему показывал экю и говорил: «Вот, куманек, получишь денежки, если хочешь порезвиться как следует!» Я заказывал хорошее угощенье, лучшие вина и много пряностей, чтобы разжечь и возбудить старух. В конце концов они действовали как все грешные. Очень же безобразных и уродливых я заставлял закрывать лицо мешком.

«Затем я много денег потерял на судебные процессы».

– Какие судебные процессы мог ты иметь? – спрашивал я. – Ведь у тебя ни кола ни двора.

– Друг мой, – говорил он, – городские модницы этого города – по внушению дьявола – придумали такие высокие воротники или шали, которые закрывают им всю грудь, так что нельзя даже руку просунуть, потому что застежка сзади, а спереди все закрыто, чем любовники и вздыхатели и созерцатели не были довольны. В один прекрасный вторник я вчинил иск против указанных дам, изложив суду справедливую претензию на нарушение моих интересов, заявив, что с таким правом я могу пришить свой гульфик сзади, если суд не отдаст сооветствующего распоряжения… В конце концов барышни образовали союз, показали свои основания и отстаивали свое право. Но я, однако, не отступился и добился того, что суд окончательно воспретил ношение высоких воротников, без хотя бы малого разреза спереди.

«Но это дело много мне стоило.

«Другой процесс, прегрязного свойства, вел я против магистра Фифи и его приверженцев, добиваясь того, чтобы им воспретили по ночам и украдкой заниматься чтением своих боченков и бочек, «Сентенциями»^[161], – а только днем на улице дю-Ферр, пред лицом всех ученых софистов. По этому делу меня приговорили к уплате судебных издержек из-за какой-то формальности в отношении полицейского.

«Другой раз я подал в суд жалобу на мулов председателей, советников и других, клонившуюся к тому, чтобы заставить советниц сшить хорошенькие нагруднички для этих мулов, дабы они не пачкали слюною мостовой заднего двора в здании Суда, в том месте, куда их ставили на день грызть свои удила, и дабы на означенной мостовой пажи свободно могли играть в кости или «ренигдье»^[162], не пачкая своих штанов на коленках. Приговор последовал в мою пользу, но стоил мне порядочно.

«А потом сосчитайте, во что обходятся мне ежедневные угощения судейских пажей!»

– А зачем они? – сказал я.

– Друг мой, у тебя ведь нет никаких развлечений в этом мире. А у меня их больше, чем у любого короля, и, если хочешь развлекаться вместе, мы чорт знает что наделаем!

– Нет, нет, – говорю, – клянусь святым Адорасом! Ведь когда-нибудь тебя повесят!

– А тебя когда-нибудь похоронят, – говорит он. – А что почетнее: воздух или земля? Эх ты, телятина! Разве Христос не был повешен в воздухе?

«Пока пажи угощаются, я сторожу их мулов, и у некоторых подрезаю ремень у стремени, так что он держится только на ниточке. И когда какой-нибудь надутый советник или кто другой вскакивает, чтобы сесть на коня, – то падает плашмя, как кабан, при всем народе и вызывает смеху больше, чем на сто франков.

«А я еще больше смеюсь, потому что, когда такой советник вернется домой, он прикажет вымолотить своего пажа, как хлеб на току. Так что мне отнюдь не приходится жалеть денег, что стоит их угощение».

В итоге у него было, как сказано выше, шестьдесят три способа добывать деньги. Но зато целых двести четырнадцать способов их тратить.

ГЛАВА XVIII. Как один очень ученый англичанин захотел вести диспут с Пантагрюэлем, но был побежден Панургом

В эти самые дни один ученый муж, по имени Таумаст, до которого дошла громкая молва о несравненной учености Пантагрюэля, приехал из Англии с единственным намерением повидать Пантагрюэля, познакомиться с ним и убедиться, такова ли его ученость, как о ней идет слава.

И вот, прибыв в Париж, он направился к дому Пантагрюэля, жившего в гостинице Сен-Дени и в это время прогуливавшегося по саду с Панургом, философствуя по образцу перипатетиков.

Англичанин задрожал от страха, увидя, что Пантагрюэль так велик и так толст. Затем поздоровался, как следует, и вежливо сказал:

– Платон, князь философов, говорит правильно, что если бы наука и мудрость приняли телесный образ, видимый людям, – весь мир повергся бы в величайшее изумление; потому что даже только слух о ней, если дойдет до ушей ученых, любителей знания, которых зовут философами лишает их сна и покоя и возбуждает в них горячее желание стремиться собственными глазами увидеть человека, в котором наука воздвигла свой храм и устами которого она вещает.

«Это было нам показано царицею Савской, которая от крайних пределов Востока и Персидского моря пришла, чтобы увидеть своими глазами, как Соломон ведет свой дом, и услышать слова его мудрости. Также в Анахарсисе, который пришел из Скифии в Афины, чтобы видеть Солона; в Пифагоре, посетившем мемфисских прорицателей; в Платоне, который посетил египетских магов и Архита Тарентского; в Аполлонии Тианском, который дошел до Кавказских гор, прошел Скифию, землю массагетов, Индию, проплыл по великой реке Физону до Брахманов, чтобы видеть Гиархаса, проехал Вавилонию, Халдею, Мидию, Ассирию, землю парфян, Сирию, Финикию, Аравию, Палестину и через Александрию до Эфиопии, чтобы увидеть гимнософистов. Подобный пример имеем мы и в лице Тита Ливия; много ученых людей съезжалось в Рим из отдаленных уголков Франции и Испании для того, чтобы повидать и послушать его. Себя я не смею считать принадлежащим к числу и разряду людей, столь совершенных; но и я все же хочу считаться человеком усердным и поклонником не только учености, но и самих ученых.

«И вот, услышав молву о неоценимых твоих познаниях, я оставил родину, родных и дом свой и переправился сюда, не ставя ни во что и длительность пути, и неприятности морской переправы, и новизну стран, для того только, чтобы видеть тебя и побеседовать с тобой по некоторым вопросам философии, геомантии и каббалы, которые для меня сомнительны и которыми я не удовлетворен. Если ты сможешь разрешить их, то отныне я и все мое потомство будем твоими рабами: так как я не имею другого дара, который считал бы настолько ценным, чтобы отблагодарить тебя.

«Все вопросы я изложу в письменной форме и завтра же поставлю в известность всех местных ученых, чтобы мы публично, в их присутствии, могли оспаривать эти вопросы.

«Но вот каким способом я предполагаю вести диспут. Не «рro» и, contra» будем мы произносить речи, как делают глупые софисты этого и других городов; равным образом я не хочу вести диспут в академической манере, в виде декламации, ни посредством чисел, как делал Пифагор и как хотел делать в Риме Пико-делла-Мирандола.

«Я хочу диспутировать только посредством знаков, ничего не говоря, потому что предметы нашего спора так трудны, что слова человеческие не были бы достаточны для их изъяснения, как мне нужно. Поэтому да будет угодно твоему великолепию явиться туда. Это будет в Большом Наваррском зале в семь часов утра».

В ответ на это Пантагрюэль с достойным видом произнес:

– Милостивый государь, из милостей, дарованных мне богом, я не хотел бы отказать уделить никому, сколько могу, ибо всякое благо исходит от него, и ему угодно, чтобы оно приумножалось среди людей, достойных и способных воспринять эту небесную манну благородных знаний. В числе таких людей, как я хорошо вижу, ты занимаешь первое место. Поэтому объявляю тебе, что в любой час ты найдешь меня готовым повиноваться всякому твоему вопросу, в соответствии с малыми силами моими, хотя мне от тебя надлежит учиться более, чем тебе от меня; но, как ты заявил, мы совместно побеседуем о твоих сомнениях и будем искать их разрешения на дне неисчерпаемого колодца, где, как сказал Гераклит, скрыта истина. И я весьма одобряю предложенный тобой способ диспута, т.-е. посредством знаков, а не слов, ибо, поступая так, мы поймем друг друга и избавимся от рукоплесканий, которыми праздные софисты любят сопровождать речи, когда аргументация удачна. Итак, завтра я не премину явиться в назначенный час на указанное тобою место, но я прошу тебя о том, чтобы между нами не было особого спора и шума, так как ведь мы не ищем ни почестей, ни аплодисментов, но исключительно одной истины.

Таумаст ответил на это:

– Бог да благословит тебя своими милостями, прими мою благодарность за то, что столь высокому великолепию угодно снизойти к моему ничтожеству. Итак, прощай, до завтра.

– Прощай! – сказал Пантагрюэль.

Вы, господа, читающие то, что здесь написано, не представляете себе, чтобы люди могли так высоко витать мыслью, как Таумаст и Пантагрюэль в течение всей этой ночи. Таумаст сказал привратнику отеля Клюни, в котором остановился, что он за всю жизнь никогда еще не испытывал такой жажды, как в эту ночь.

– Мне кажется, – говорил он, – что Пантагрюэль держит меня за горло. Распорядитесь, пожалуйста, подать вина, а также свежей воды, чтобы я мог прополаскивать горло.

Пантагрюэль, со своей стороны, всю ночь просидел над горою книг, так что Панург ему в конце концов заметил:

– Сударь, бросьте все эти мысли, идите спать. Я чувствую, что ум ваш так взволнован, что вы можете схватить горячку от чрезмерного напряжения мысли. Но прежде выпейте двадцать пять или тридцать хороших глотков, а потом идите и спите на здоровье, потому что завтра утром я отвечу за вас и буду спорить с англичанином: если я на приведу его acj metam non loqui, вы можете меня выругать!

– Что ты, Панург, друг мой! – сказал Пантагрюэль. – Ведь он изумительно знающий человек, как же ты сможешь удовлетворить его?

– Очень хорошо, – ответил Панург, – прошу вас, больше ни слова об этом, и предоставьте мне действовать. Может ли человек быть более знающим, чем черти?

– Ну, конечно, нет, – сказал Пантагрюэль, – разве по особой милости божьей.

– А вот я, – сказал Панург, – я не раз выступал на диспуте против чертей и оставлял их посрамленными и сажал на зад. Поэтому будьте уверены, завтра с этим англичанином я сделаю так, что его прослабит при всем народе.

Панург провел ночь в попойке с пажами и в игре с ними, на крючки и застежки своих штанов, в primus и secundus и в палочку.

Когда наступил назначенный час, он проводил своего господина Пантагрюэля к установленному месту. Вы смело поверите, что во всем Париже не осталось никого, от мала до велика, кто бы не был там.

Все думали: этот черт Пантагрюэль, разбивший на диспуте всех болтунов и желторотых софистов, на этот раз получит свою порцию, – потому что этот англичанин – как сам чорт из Вовера. Посмотрим, кто победит.

Итак, все собрались, и Таумаст поджидал наших друзей. Как только в залу вошли Пантагрюэль с Панургом, все эти писаки, магистры искусств, школьники принялись хлопать в ладоши, по своему глупому обычаю.

Но Пантагрюэль закричал громким голосом, точно выпалил из пушки:

– Тише, черт возьми! Бога ради, тише, вы, бездельники! Если будете шуметь, я снесу вам головы всем без исключения.

При этих словах все разинули рот от удивления и не посмели даже кашлянуть, словно кто засунул им в рот по пятнадцати фунтов перьев каждому, и от этого крика вдруг все так захотели пить, что на полфута высунули язык, как будто Пантагрюэль насыпал им в горло соли.

Тогда начал говорить Панург, обращаясь к англичанину:

– Милостивый государь! Пришел ли ты сюда, чтобы препираться по поводу выставленных тобой положений, или же чтобы научиться и познать истину?

Таумаст ответил:

– Милостивый государь, ничто, кроме искреннего желания поучиться и познать то, в чем я сомневаюсь всю жизнь, не приводит меня сюда. Я не встречал еще ни одной книги, ни одного человека, который мне дали бы удовлетворительное разрешение этих сомнительных вопросов. Что же касается моего желания, якобы, препираться, – такового у меня нет: это было бы слишком низко, и я оставляю это всяким мошенникам софистам, ищущим на диспутах не истины, но только противоречий и споров.

– Итак, – сказал Панург, – если я, скромный ученик своего учителя, господина Пантагрюэля, смогу удовлетворить тебя всем, то было бы недостойно затруднять его. Поэтому предпочтительнее, чтобы он был председательствующим, который будет судить наши мнения, и он удовлетворит тебя с избытком, если тебе покажется, что я не удовлетворил твоей любознательности.

– Правильно, – сказал Таумаст. – Превосходно сказано… Начинай же.

Заметьте, что Панург к концу своего длинного гульфика прицепил пучок из красного, белого, зеленого и синего шелка, а в гульфик положил прекрасный апельсин.

ГЛАВА XIX. Как Панург посрамил англичанина, который аргументировал на диспуте посредством жестов

Итак, в присутствии слушавших в полном молчании зрителей, англичанин поднял на воздух обе руки отдельно, сложив концы пальцев в форме, которую по-шиннонски называют куриный зад, затем провел ногтями по каждой руке четыре раза, потом разжал пальцы и ладонью одной руки ударил с сухим треском по другой; снова соединил их, как выше описано, снова дважды ударил и четырежды открыл; потом соединил одну с другой и протянул вперед, как будто в благоговейной молитве.

Панург внезапно поднял на воздух правую руку, вложил большой палец себе в нос с правой же стороны, а четыре остальных протянул параллельно кончику носа и, прижав их друг к другу, закрыл ими левый глаз совсем и прищурился правым, опустив вниз веко и бровь. Затем высоко поднял левую руку, сильно сжав и вытянув четыре пальца и подняв большой наверх, и держал ее по линии, точно соответствующей положению правой руки, на расстоянии от последней локтя в полтора. После этого он опустил обе руки вниз и наконец поднял их до середины, как бы нацеливаясь прямо в нос англичанину.

– А если Меркурий, – сказал англичанин…

Панург перебил его:

– Вы заговорили!

Тогда англичанин сделал такой знак: поднял высоко в воздух раскрытую левую руку, сжал в кулак четыре пальца и приставил вытянутый большой палец к кончику носа. Сейчас же затем поднял раскрытую правую руку и опустил ее, приставив большой палец к мизинцу левой и тихонько поводя по воздуху четырьмя пальцами последней. Затем наоборот, то есть правой сделал то, что левой, а левой то, что правой. Панург, не удивившись этому, поднял свой превеликий гульфик левой рукой, а правой извлек из него кусок бычьего ребра и две деревяшки одинаковой формы, одну черного дерева, другую палисандрового, положил их симметрично между пальцами и, ударяя друг о дружку, произвел звук в роде того, который брэтонские прокаженные производят своими погремушками, – впрочем, более музыкальный и звонкий, – и при этом прищелкнул во рту языком, весело посматривая на англичанина.

Богословы, медики и хирурги подумали, что таким знаком Панург давал понять, что англичанин – прокаженный. А советники, юристы и приказные думали, что этим он хотел выразить, что и в положении прокаженного есть своего рода счастье, – как утверждал некогда господь. Англичанин не испугался этого и, подняв обе руки, держал их так, что три первых пальца каждой сжал в кулак, причем пропустил большой палец между указательным и средним, мизинцы же вытянул и поднес к лицу Панурга, затем соединил их так, что большой палец правой руки касался левого, а мизинец левой – правого.

Панург, ни слова не говоря, поднял руки и сделал следующий знак: на левой руке большой и указательный пальцы приставил друг к другу ногтями, образовав таким образом отверстие, а все пальцы правой, кроме указательного, сжал в кулак и стал то вставлять, то вынимать указательный из этого отверстия. Потом раздвинул, как мог, указательный и средний пальцы правой руки и протянул их к Таумасту. Дальше приложил большой палец левой руки к углу левого глаза и, вытянув всю эту руку в виде крыла птицы либо рыбьего плавника, тихонечко двигал ею туда и сюда. То же самое стал делать правою рукою и у правого глаза.

Таумаст побледнел и задрожал и сделал следующий знак: средним пальцем правой руки ударил по бугру, который выступает под большим пальцем, а потом указательный палец правой вложил в такое же кольцо левой, как Панург, но поместил этот палец снизу, а не сверху.

Тогда Панург хлопнул руками и подул на ладонь; после чего снова положил указательный палец правой руки в кольцо левой и опять задвигал им часто-часто. Потом вытянул подбородок, пристально смотря на Таумаста.

Ничего вообще не понимая в этих движениях, присутствовавшие догадались, что этим он спрашивает: «Ну-ка, что вы на это скажете?»

И в самом деле, Таумаст сильно вспотел и казался человеком, погруженным в глубокое созерцание. Потом он сообразил – и все ногти левой руки приставил к ногтям правой, раскрыл пальцы как бы полукругом и обе руки в этом положении поднял как можно выше.

В ответ на это Панург положил большой палец правой руки под челюсти, а правый мизинец в середину кольца левой руки и при этом очень мелодично стал стучать нижними зубами о верхние.

Таумаст от напряжения встал, но, встав, издал громкий звук и навонял как тысяча чертей. Присутствовавшие стали зажимать себе носы от вони, потому что он обмарался от волнения. Потом он поднял правую руку, сложив пальцы таким образом, что их концы были вместе, а левую руку положил себе на грудь.

На это Панург потащил свой длинный гульфик с шелковым пучком и вытянул его на полтора локтя, придерживая конец в воздухе левой рукой, а правой взял апельсин и подбросил его в воздухе семь раз, а на восьмой спрятал в кулак правой, которую он держал высоко и неподвижно в воздухе. Затем он стал трясти своим гульфиком, показывая его Таумаету.

После этого Таумаст стал надувать обе щеки, как волынщик, и дуть, так, как будто надувал пузырь. На это Панург одним из пальцев левой руки ткнул себя в зад и ртом втянул воздух на манер того, как высасывают устриц из раковин или едят суп. Затем открыл немного рот и хлопнул по нему ладонью правой руки, издав при этом громкий глубокий звук, который показался выходящим с поверхности диафрагмы, по трахейной артерии, и повторил это шестнадцать раз; Таумаст все время дышал как гусь.

После этого Панург засунул указательный палец правой руки в рот, сильно сжимая его мускулами рта, а затем вытащил его с громким звуком, напоминающим звук выстрела, когда дети стреляют из деревянной пушки. И это он проделал девять раз.

Тогда Таумаст закричал:

– Ах, господа! Вот в чем секрет: руку-то он просунул до локтя!

Потом англичанин вытащил свой кинжал, держа его острием книзу.

В ответ на это Панург схватил свой гульфик и стал трясти им изо всей силы на уровне бедер, затем положил на голову обе руки, соединенные в виде гребня, изо всей силы вытянув язык и вращая глазами, как умирающая коза.

– Ага! Я понимаю, – сказал Таумаст. – Ну, что? – И он приставил рукоять кинжала к груди, а к острию приложил ладонь и отогнул немного концы пальцев.

На это Панург опустил голову налево, приставил третий палец к правому уху и поднял кверху большой палец; затем скрестил обе руки на груди, пять раз кашлянул, на пятом разу ударив правой ногой об землю; затем поднял левую руку и, сжав пальцы в кулак, большой палец приставил ко лбу и хлопнул шесть раз в грудь правой рукой.

Таумаст, недовольный этим, приложил большой палец левой руки к кончику носа, плотно сложив остальные пальцы.

Тогда Панург приложил оба указательных пальца ко рту с обеих сторон, растянув его, насколько мог, и показав все зубы, двумя большими пальцами глубоко вдавил свои веки, сделав очень скверную гримасу, как показалось присутствующим.