Гаргантюа и Пантагрюэль
TekstГЛАВА XIII. Как господин де-Башэ нанимал себе людей по примеру мэтра Франсуа Вильона
«Когда кляузник вышел из замка и взобрался на свою «esgue orbe»[247] (так он называл свою кривоглазую кобылу), Башэ велел позвать в беседку своего сада свою жену, дочерей и всех домочадцев; велел подать хорошего вина, пирожных, ветчины, фруктов, сыра, с великой радостью выпил с ними и затем сказал:
– Мэтр Франсуа Вильон под старость удалился в Сен-Максан, в Туату, под покровительство местного аббата, порядочного человека.
«Там, для развлечения местных жителей, он вздумал поставить мистерию страстей на языке Пуату.
«Когда роли были распределены, актеры набраны, театр приготовлен, он сказал мэру и старшинам города, что мистерия будет готова: концу Ниорской ярмарки, так как оставалось только найти подходящие для действующих лиц костюмы. Мэр и старшины отдали приказами искать таковые.
«Он сам, чтобы одеть старика-крестьянина, игравшего бога-отца, попросил брата Этьена Тапку, ключаря местных францисканцев, одолжить ему ризу и епитрахиль.
«Тапку отказал в этом, ссылаясь на то, что их местным уставом строжайше запрещено что-нибудь одолжать или предоставлять актерам.
«Вильон возразил, что устав касается только фарсов, пантомим и развратных игр; что так – он видел сам – применяют устав в Брюсселе и в других местах. Тапку, несмотря на это, решительно объявил ему, что пусть он доказывает это в другом месте, если ему угодно, а из его ризницы и на что не надеется, потому что, наверное, ничего не получит.
«Вильон в сильном негодовании рассказал это актерам и прибавил, что скоро бог отомстит и примерно накажет Тапку.
«В следующую субботу Вильона известили, что Тапку отправился на монастырской кобыле для сбора милостыни в Сен-Лигер, и что он вернется к двум часам пополудни.
«Тогда Вильон устроил смотр своих чертей в городе и на базаре. Все черти были наряжены в волчьи, телячьи и бараньи шкуры, с бараньими головами, бычьими рогами и с большими кочергами; они были опоясаны толстыми ремнями, на которых висели коровьи бубенцы и колокольчики с мулов, производившие ужасающий звон. У некоторых в руках были черные палки с ракетами внутри, у других – длинные горящие головни, на которые они на каждом перекрестке полными пригоршнями бросали толченую в порошок смолу, отчего поднимался огонь и страшный дым.
«Проведя их так через город, – к удовольствию народа и к великому ужасу малых детей, – в конце концов он привел их покутить в харчевню за городскими воротами, от которой начиналась дорога в Сен-Лигер. Подходя к харчевне, он еще издали заметил возвращающегося со сбора Тапку и обратился к своим спутникам с макароническими[248] стишками:
Hic est de patria, natus de gente belistra,
Qui solet antiquo bribas portare bisacco.
«– Ага, проклятый! – заговорили тогда черти. – Он не хотел богу-отцу одолжить бедную ризу! Пугнем же мы его!
«– Хорошо сказано! – отвечал Вильон. – Но спрячемся, пока он не подъедет. Приготовьте ваши ракеты и головни.
«Как только Тапку подъехал, все выскочили на дорогу ему навстречу, бросая со всех сторон в него и в кобылу огонь и горючий порошок, к его великому ужасу, звоня в свои бубенцы и завывая как дьяволы:
«– Го-го-го-го! Бррру-рру-ррррс! Гау-гоу-гоу! Го-го-го! Что, брат Этьен, хорошо мы разыгрываем дьяволов?
«Кобыла от ужаса понеслась рысью, потом галопом во весь опор, стала бросаться во все стороны и скинула Тапку на землю, хотя он и держался за седло изо всех сил. Стремена у него были веревочные. Его сандалия так запуталась в них, что он не мог ее освободить, и кобыла тащила его, волоча задом по земле, неистово лягая его и от страха бросаясь от изгородей, кустов и канав, так что разбила ему всю голову; мозг вывалился около придорожного креста; руки разлетелись в разные стороны: одна здесь, другая там; ноги тоже; все внутренности были растерзаны, так что, когда кобыла примчалась в монастырь, она привезла с собой только правую ногу да запутавшуюся сандалию.
«Вильон, видя, что все случилось так, как он предполагал, сказал своим чертям:
«– Вы отлично будете играть, господа черти, уверяю вас! О, как хорошо вы будете играть! Я презираю сомюрских, дуэских, монморильонских, лангрских, сент-эспенских, анжерских, даже, богом клянусь, пуатуских дьяволов, и со всем их театром, если бы они вздумали равняться с вами! О, как вы хорошо сыграете!
«Так, добрые друзья мои, – сказал Башэ, – я предвижу, что вы впредь хорошо будете играть этот трагический фарс, раз вы на первом же пробном представлении так великолепно отколотили и пощекотали кляузника. Теперь я удваиваю вам жалованье. Вы, друг мой, – сказал он, обращаясь к жене, – распоряжайтесь как угодно. В ваших руках и на вашем сохранении все мои богатства. А что касается меня, то я прежде всего пью за всех вас, мои милые друзья. Ого! Вино свежее и славное.
«Во-вторых, вы, дворецкий, возьмите этот серебряный таз. Я дарю его вам. Вы, оруженосцы, – возьмите эти две серебряные позолоченные чаши. Вас, пажей, три месяца не будут сечь. Моя милая, дайте им в подарок мои султаны, белые с золотыми блестками. Вам, отец Удар, – эту серебряную флягу. А вот эту, другую, – поварам; камеристам – эту серебряную корзину; конюхам – ладью серебряную, позолоченную; привратникам – эти две тарелки; погонщикам мулов – эти десять суповых ложек.
«Трюдон, возьмите все серебряные ложки и этот ящичек. Вы, лакеи, возьмите эту большую солонку. Хорошенько служите мне, друзья, и я уж вас вознагражу. Твердо верьте, что я предпочту, клянусь богом, получить сто ударов палицей по шлему, служа моему доброму королю, чем хоть один раз явиться в суд по вызову этих собак-кляузников, в угоду какому-нибудь жирному приору!»
ГЛАВА XIV. Продолжение избиения кляузников в доме де-Башэ
В этой главе повторение истории главы XII. Четыре дня спустя к Башэ явился по поручению приора новый молодой кляузник – на этот раз худой и высокий – звать его в суд.
Гостя не ждали, и в замке все занимались играми. Тем не менее, при звоне колокольчика, Удар и Луар с женой мгновенно сумели приготовиться к той же «трагикомедии». Все прочие также надели боевые рукавицы. Г-н Башэ сам встретил кляузника на дворе, тот упал перед ним на колени и в такой позе передал ему приглашение явиться в суд по жалобе приора. Г-н Башэ пригласил его на венчание, и все произошло, как и в первый раз. В должную минуту пустили в ход кулаки. Кляузника опрокинули и облили ему лицо вином; пришив к его рукавам разноцветные ленты, его посадили на клячу и отправили домой. Больше о нем ничего не слыхали.
На следующий день приор послал к Башэ кляузника, на этот раз с двумя помощниками. Опять привратник зазвонил, и гостей повели обедать. Тут за десертом кляузник вручил Башэ повестку о явке в суд. Затем опять венчание.
«Свадебный приговор уже скреплен и подписан. С одной стороны приносят вино и пряности; с другой – кучу белых и коричневых лент; с третьей стороны потихоньку надевают рукавицы», – так кончается XIV глава.
ГЛАВА XV. Кляузниками вводятся вновь старинные обычаи при обряде обручения
Глава начинается с тоста, произнесенного кляузником за чашей доброго бретонского. Он сам похлопал кое-кого из присутствующих, чем подал повод пустить в ход боевые рукавицы. Его порядочно помяли, но и Удару досталось. Свалка была прервана десертом и общими тостами; не все, однако, произносили их: у иных челюсти были свернуты на сторону. Так как помощники кляузника были люди сильные – они, со своей стороны, намяли бока кое-кому из слуг. Дело кончилось примирением: кляузник попросил прощения, признавая, что сам затеял драку. Помощники его признали и публично заявили, что г-н де-Башэ великолепный человек, что обручение было чудесно, и что они сами затеяли драку. С тех пор оставили де-Башэ в покое, а свадьба де-Башэ вошла в поговорку.
ГЛАВА XVI. Как брат Жан пробует натуру кляузников
– Этот рассказ, – сказал Пантагрюэль, – показался бы забавным, если бы не нужно было всегда помнить о страхе божием.
– Лучше было бы, – сказал Эпистемон, – если бы дождь ударов этими рукавицами упал на жирного приора. Он тратил деньги на свое развлечение, отчасти чтобы делать неприятности де-Башэ, отчасти чтобы посмотреть, как избивали кляузников. Кулачные удары очень кстати украсили бы его бритую голову, принимая во внимание величайшее взяточничество среди деревенских судей. Чем были виноваты перед ним эти бедняги кляузники?
– Мне вспоминается по этому поводу, – сказал Пантагрюэль, – один благородный древний римлянин, по имени Люций Нераций. Он происходил из знатной и богатой в свое время семьи. Но у него были какие-то тиранические наклонности. При выходе из дворца он всегда заставлял своих слуг набивать сумки золотом и серебряной монетой и, встретив на улице какого-нибудь щеголя, он просто для забавы, совершенно не будучи им обижен, принимался наделять его ударами кулака по лицу.
И сейчас же, чтобы успокоить его и помешать жаловаться в суд, наделял его деньгами. Таким образом он давал удовлетворение согласно закону Двенадцати Таблиц. Так он расточал свое имущество на то, что избивал людей за свои деньги.
– Клянусь священным сапогом святого Бенедикта, – сказал брат Жан, – теперь я узнаю правду.
С этими словами он сошел на землю, вынул кошелек и вытащил из него двадцать штук «экю с солнцем». А потом закричал громким голосом, в присутствии целой толпы кляузников:
– Кто хочет заработать двадцать золотых экю за то, что его чертовски изобьют?
– Я! Я! Я! – отвечали все. – Вы нас оглушите ударами, это верно, но зато хорош и заработок!
И все сбежались толпой. Каждый старался попасть первым, чтобы быть так дорого избитым. Брат Жан выбрал из всей толпы одного краснорожего кляузника, который носил на большом пальце правой руки толстое и широкое серебряное кольцо, в которое был вправлен крупный жабный камень.
Когда он его выбрал, то я увидел, что вся толпа стала роптать и услышал, как какой-то молодой, высокий, худой кляузник, хороший ученый (как шла общая молва о нем) и в церковном суде человек уважаемый, стал жаловаться и ворчать на то, что красномордый отнимает у них всю практику, и что если бы во всей области весь заработок составлял только тридцать палок, он прикарманивал бы себе двадцать восемь с половиной.
Но все эти жалобы и ропот происходили только от зависти. Брат Жан отдубасил палкой краснорожего и по спине и по животу, по рукам и по ногам, по голове и по всему телу, так что я уже считал его забитым насмерть. Потом он вручил ему двадцать экю. И негодяй вскочил, довольный как король или двое королей за раз.
Остальные говорили брату Жану:
– Г-н брат-дьявол! Если вы хотите еще кого-нибудь побить, и за меньшую сумму, – все мы к вашим услугам, г-н черт. Все целиком, с мешками нашими, бумагами, перьями и всем прочим!
Краснорожий заорал на них громким голосом:
– Ах вы, бездельники, так вы на мой рынок лезете! Хотите заманить и отбить у меня покупателей? Вызываю вас на суд на восьмое мартобря. Я потягаюсь с вами, черт возьми!
И потом, повернувшись к брату Жану, сказал ему с веселым и радостным лицом:
– Достопочтенный отче, дьявол, господин! Если вы во мне нашли хороший материал и вам угодно еще поразвлечься и меня поколотить, я удовлетворюсь половинной платой, цена справедливая. Не щадите меня, пожалуйста. Я весь, как есть, в вашем распоряжении, г-н черт: с головой, легкими, потрохами и всем прочим. Я с вас беру не дорого.
Брат Жан прервал его и отошел в другую сторону. А прочие кляузники в это время обступили Панурга, Эпистемона, Гимнаста и других, смиренно умоляя побить их за самую маленькую цену, иначе они подвергаются опасности очень долго поститься. Но никто их не слушать.
ГЛАВА XVII. Как Пантагрюэль прошел острова Тогю и Богю, и о странной смерти Бренгнарилля, глотателя ветряных мельниц
В тот же самый день Пантагрюэль прошел два острова – Тогю и Богю, на которых не нашли ничего съедобного. Бренгнарилль, странный гигант, за недостатком ветряных мельниц, которыми он обыкновенно питался, поглотил все сковороды, котлы, кастрюли, горшки и даже печи и печурки на острове. Вследствие этого, под утро, в час пищеварения он тяжело заболел несварением желудка, вызванным тем, что (как говорили врачи) пищеварительная сила его желудка, естественно приспособленная к перевариванию ветряных мельниц, не могла переварить вполне печей и жаровен; котлы и горшки переваривались довольно хорошо, о чем свидетельствовали мочевые осадки в четырех бочках его мочи, дважды выпущенной им в это утро.
Чтобы ему помочь, прибегали к разным средствам. Однако болезнь оказалась сильнее лекарства. И благородный Бренгнарилль скончался в то же утро, при чем так странно, что не более изумительна была смерть Эсхила, которому было предсказано кудесниками, что он умрет в определенный день от падения на него какого-то предмета. Когда назначенный день настал, Эсхил вышел из города, удаляясь от всяких домов, деревьев, скал и всего такого, что могло упасть и своим падением причинить ему вред. Он оставался посреди широкого луга, поручив себя открытому небу, будучи, как ему казалось, в полной безопасности, если только небо не упадет на него, что он считал невозможным.
Однако говорят, что жаворонки очень боятся падения неба. Упадет небо – все они попадутся. Этого же боялись когда-то и прирейнские кельты; это были благородные, воинственные, рыцарски – доблестные и победоносные французы. Когда Александр Великий спросил их, чего они боятся больше всего на свете, вполне надеясь, что они сделают исключение для него одного, в виду его великих подвигов, побед, завоеваний и триумфов, – кельты ответили, что они ничего не боятся, кроме того, чтобы на них не упало небо. И тем не менее они не отказывались войти в союз и дружбу с таким великодушным и доблестным царем, как он (если верить Страбону (книга VII) и Арриану (книга I)).
Также и Плутарх рассказывает в написанной им книге – «О лице, показывающемся на теле луны», – про некоего Фенака, очень боявшегося, как бы луна не упала на землю, и очень жалевшего тех, кто живет под луной, как эфиопов и тарробанийцев, если вдруг на них упадет такая громада! Он боялся также за небо и землю: достаточно ли крепко держатся они на столбах Атланта, как думали древние, по свидетельству Аристотеля (VI книга «Метафизики»).
Тем не менее Эсхил был убит, благодаря падению черепахи, которая, выпав из когтей орла, парившего высоко в воздухе, ему на голову, пробила череп.
Далее Раблэ приводит целый ряд удивительных смертей: поэт Анакреон подавился виноградным зернышком. Претор Фабий задушен был козьим волосом, попавшим в чашку молока. Некий стыдливый человек умер от задержания в кишках ветров, которых он не хотел выпустить в присутствии римского императора Клавдия. Кто-то умер от укуса кошки в мизинец; кто-то – от укола иглы, такого слабого, что и следа от него не оставалось. Филомен умер от смеха, следя за движениями осла, пожиравшего его фиги. Живописец Зевксис умер от смеха при взгляде на портрет старухи собственной работы.
Бренгнарилль (увы!) задохнулся и умер, проглатывая кусок свежего масла перед жарко натопленной печкой – исполняя предписание лечившего его врача.
В конце главы Раблэ называет немало выдуманных островов, мимо которых проплыли путешественники, объясняя попутно, что «острова Тенелиабиц и Женелиабин» – острова, плодородные на клистиры – носят названия, значащие: по-арабски «манна» и «мед». Также они проехали острова «Эниг» и «Эвигс» (немецкие слова), от которых гессенский ландграф так тяжко пострадал.
ГЛАВА XVIII. Как Пантагрюэля застигла на море буря
На следующий день мы встретили справа девять судов, нагруженных монахами: якобинцами, иезуитами, капуцинами, эренитами, августинцами, бернардинцами, селестинцами, тэатинцами, игнатинцами, францисканцами, кармелитами и прочими святыми иноками, которые направлялись на Шезильский собор, чтобы отстаивать истинное вероучение против новых еретиков.
При виде их Панург чрезвычайно обрадовался, будучи уверен в полном благополучии и на этот и на длинный ряд ближайших дней. Учтиво приветствуя блаженных отцов и поручив спасение своей души их благочестивым молитвам, он приказал бросить на их суда семьдесят восемь дюжин окороков, порядочно икры, несколько десятков колбас, несколько сотен соленых осетров и две тысячи золотых монет – за упокой душ отошедших.
Пантагрюэль оставался задумчивым и печальным. Брат Жан заметил это и спросил его, чем он так непривычно огорчен, когда шкипер, смотря, как завертелся на корме флюгер, и предвидя мучительные неприятности и новый шторм, приказал всем быть настороже – как матросам, прислуге и юнгам, так и нам, пассажирам; велел убрать паруса почти на всех мачтах, спустить булинь и из всех рей оставить только боковые.
Море внезапно начало вздуваться и бушевать со дна пучины; крупные валы стали бить в борта наших судов; мистраль, сопровождаемый неистовым вихрем, со страшными порывами, яростными смерчами и смертоносным шквалом, засвистал в реях. Небо гремело, грохотало, сверкало молниями; хлынул дождь, ударил град, воздух утратил прозрачность и стал темен и непроницаем. Только свет от бороздящих небо молний да разверзающихся краев освещаемых ими туч прерывал по временам страшную тьму…
Отвратительные и ужасные змеи повисли на гребнях волн. Вы поверите, что нам казалось, будто это древний хаос, в котором смешались огонь, воздух, вода, земля, – словом, все стихии вокруг нас.
Панург, хорошо покормивший рыб содержимым своего желудка, сидел на корточках на палубе в полном изнеможении и полумертвый от расстройства чувств. Он призывал на помощь всех святых обоего пола и требовал, чтобы его тут же кто-нибудь отъисповедал. Потом закричал в диком ужасе:
– Мажордом, го-го! Друг мой, батюшка, дядюшка! Дайте чего-нибудь соленого. Нам скоро придется наглотаться воды, как я вижу. Мало есть и хорошо пить – вот отныне мой девиз. О, если бы бог и благословенная достойная святая дева Мария соизволили, чтобы я теперь, то есть вот именно сейчас, находился где-нибудь на твердой земле, в полном покое! О, трижды и четырежды счастливы те, кто сажает капусту!
О Парки! Зачем вы из меня не выпряли человека, сажающего капусту! О, как мало число тех, к которым Юпитер настолько был благосклонен, что предопределил им сажать капусту. Они всегда стоят на земле одной ногой, другая тоже неподалеку. Кто хочет, пусть ведет диспуты о счастии и о высшем благе, но, по моему рассуждению, сейчас тот, кто сажает капусту, должен быть признан счастливее всех, и с гораздо большим правом, чем Пиррон, который, находясь в такой же, как мы, опасности и увидев на берегу поросенка, евшего рассыпанный ячмень, объявил его вдвойне счастливым: во-первых – потому, что у него ячменя в изобилии, и во-вторых – потому, что он находился на твердой земле.
«Эта волна унесет нас, господь-спаситель! Друзья мои, хоть немного уксусу! Я весь вспотел от волнения. Увы! Увы! Паруса оборваны, снасти лопаются, верхние реи упали в воду. Нос корабля поднят прямо к солнцу, якорные канаты почти все порвались. Увы! Увы! Где наши компасы? Все пропало, о господи! Киль опрокинулся. Увы! Увы! Кому достанутся эти обломки? Друзья, позвольте мне спрятаться сюда, за перила. Ну, ребята, фонарь упал! Смотрите, не выпускайте из рук ни румпеля ни талей! Я слышу, как трещит корма. Не сломался ли руль? Ради бога, берегите канаты! Бе-бе-бе, бу-бу-бу! Взгляните-ка на стрелку компаса, – пожалуйста, господин звездочет! – откуда ветер? Честное слово, мне страшно! Бу-бу-бу-бу-бу! Ну, кончено! Я уж напустил в штаны от страха! Бу-бу-бу-бу! От-то-то-то-то-ти! От-то-то-то-то-то-ти! Бу-бу-бу! У-у-у! Бу-бу-бу! Бу-бу-бу-бус! Тону! Тону! Тону! Умираю! Помогите, добрые люди! Тону!»
ГЛАВА XIX. Как держались Панург и брат Жан во время бури
Предварительно воззвав о помощи к богу-спасителю и совершив общее благочестивое моление, Пантагрюэль, по совету шкипера, крепко держал мачту. Брат Жан в одной куртке помогал матросам; Эпистемон, Понокарт и другие – тоже. Один Панург оставался сидеть на палубе, причитая и заливаясь слезами.
Брат Жан, проходя в кубрик, увидел это и сказал:
– Ей – богу, Панург – теленок, Панург – плакса, Панург – крикун! Ты гораздо лучше бы сделал, если бы помогал нам здесь, чем реветь там как корова, сидя как идол.
– Бе-бе! Бу-бу! – отвечал Панург. – Брат Жан, друг мой, отец мой родной, я тону, я тону, друг мой, я тону! Со мной – кончено, отец мой духовный, кончено со мной, мой друг! Вы уж меня не спасете и своим мечом. Увы, увы! Мы уж по ту сторону линеек, всю гамму прошли! Бе-бе-бе! Бу-бу-бу! Увы! Мы уж теперь ниже приписного «до»!
Я тону! Ах, отец мой! Дядя мой! Все мое! Вода уже прошла мне в башмаки через колет! Бу-бу-бу! Гу-гу-гу! Га-га-га-га! Я тону! Увы, увы! Гу-гу-гу-гу-гу-гу! Бе-бе-бу-бу-бо-бу! Бо-бу! Го-го-го! Го-го! О-ге! Увы! Сейчас я как вилообразное дерево – ногами вверх, головой книзу. Дай бог, чтобы я в эту минуту оказался в барке добрых, блаженных соборных отцов, которых мы встретили утром, таких набожных, жирных, веселых, милых и обходительных! Го-ла! Го-ла! Го-ла! О-ге! О-ге! Увы!
«Эта дьявольская волна (mea culpa, deus![249]), я говорю, эта божья волна зальет наш корабль! Увы! Брат Жан, отец мой, друг мой, исповедуйте меня! Видите, я на коленях. Верую, господи! Ваше святое благословение!»
– Ты, чортов висельник, – сказал брат Жан, – иди нам помогать, тридцать легионов чертей! Пойдешь ты или нет?
– Не будем ругаться в такой час, отец мой, друг мой, – сказал Панург. – Вот завтра – сколько угодно. Го-ло! Го-ло!
Спор продолжается. Брат Жан передразнивает Панурга и негодует; тот вопит и не сходит с места. Между прочим, просит помочь ему составить завещание. Брат Жан возмущается: можно ли говорить о завещании, когда нужно работать? Панург молит святых Николая-Угодника и Михаила-Архангела спасти его, обещая построить им «часовню или две» на меже, между местечками Канд и Монсоро, «где ни корове ни теленку пастись негде».