Гаргантюа и Пантагрюэль

ГЛАВА LXIV. Как Пантагрюэль оставил без ответа предложенные ему на разрешение задачи

Затем Пантагрюэль спросил:

– Какие люди живут на этом прекрасном собачьем острове?

– Все они, – отвечал Ксеноман, – лицемеры, смиренники, эремиты, ипокриты^[276], начетчики, ханжи, пустосвяты, отшельники. Люди бедные, живущие – как и пустынник из Лормона, что между Блэ и Бордо, – милостыней, которую подают им путешественники.

– Ну, так я туда не поеду, – сказал Панург. – Уверяю вас. Подуй мне черт в зад, если я туда поеду!

«Эремиты, ипокриты, пустосвяты, лицемеры, ханжи, – ну их к дьяволу! Прочь отсюда! Я помню еще наших жирных шезильских соборян, – чтобы Вельзевул и Астарот свели их с Прозерпиною, столько мы натерпелись, увидев их, от бурь и всякой чертовщины! Послушай, мой милый капральчик Ксеноман, пожалуйста: эти ипокриты, эремиты, блюдолизы – женаты они или девственники? Бывают ли они женского рода?

– В самом деле, – сказал Пантагрюэль, – вот прекрасный и забавный вопрос!

– Ну, разумеется, да, – отвечал Ксеноман. – Там есть красивые собой и превеселые эремитки, ипокритки и ханжи женского рода. И кучи маленьких ипокритеночков, эремитеночков и лицемерчиков.

– Оставьте это, – прервал их брат Жан. – От юного эрэмита старый черт родится, заметьте эту пословицу.

Пантагрюэль продолжал:

– В противном случае, если бы род их не продолжался, остров Канэф давно опустел бы и стал необитаемым.

Пантагрюэль послал им с Гимнастом на барке милостыню, семьдесят восемь тысяч прекрасных маленьких полуэкю (с фонарем). Потом он спросил:

– Который час?

– Девять с лишком, – отвечал Эпистемон.

– Как раз час обеда, – сказал Пантагрюэль. – Приближается священная линия, столь прославленная Аристофаном в его комедии «Проповедницы». Эта линия совпадает с часом, когда тень бывает десяти футов длины. Некогда у персов вкушать пищу в определенный час предписывалось только царям: всем другим часами служили аппетит и желудок. И действительно: у Плавта один паразит жалуется и с неистовой яростью нападает на изобретателей солнечных и иных часов, ибо дело известное, что нет часов вернее желудка. Когда Диогена спросили, в какой час следует человеку питаться, он отвечал: «Богатому – когда у него есть аппетит, бедному – когда у него есть, что есть». А еще более точно канонические часы для питания указывают врачи.

Вставать вам в пять, обедать в девять.

И ужин в пять, ложиться в девять.

«Режим знаменитого царя Петозириса был другой».

Не успел он досказать, как слуги расставили столы и покрыли их благовонными скатертями, салфетками, тарелками, солонками; принесли кубки, чаши, бокалы, чашки, бутылки, чаны. Брат Жан с помощью дворецких, пекарей, стольников, чашников, виночерпиев, поваров и прочих внес на палубу четыре страшных пирога с ветчиной, такой величины, что мне пришли на память четыре бастиона города Турина. Боже правый, сколько было выпито тогда и съедено! Еще не подали десерта, когда западо-северо-западный ветер начал надувать большие и малые паруса на всех мачтах. И тогда все принялись петь различные песнопения во славу всевышнего бога небесного. За фруктами Пантагрюэль спросил:

– Друзья мои, все ли сомнения ваши получили разрешение?

– Слава богу, мне больше не зевается, – сказал Ризотом.

– А я больше уж не сплю по-собачьи, – сказал Понократ.

– У меня в глазах больше не темнеет, – ответил Гимнаст.

– Ия теперь не натощак, – сказал Эстен. – Поэтому на весь сегодняшний день моя слюна не опасна для:

Аскалабий, Бупрестид, Аскалаботов, Василисков.

И так далее.

Идет перечисление по алфавиту около ста разновидностей известных в то время ядовитых животных и насекомых.

ГЛАВА LXV. Как Пантагрюэль со своими приближенными повышает погоду

– А на какую ступень таких ядовитых животных, – спросил брат Жан, – вы поместите будущую супругу Панурга?

– И ты говоришь плохо о женщинах? – спросил Панург. – Ого! Бабий угодник!

– Клянусь, – сказал Эпистемон, – Эврипид написал, а Андромаха произносит, что против всех ядовитых зверей людским изобретением и божьим научением было найдено полезное средство. Но до сих пор не найдено средства против злой женщины.

– Этот щеголь Эврипид, – заметил Панург, – всегда злословил женщин. За это, в силу божественного возмездия, он был съеден собаками, в чем его и стыдит Аристофан. Но дальше! Говори, чья очередь!

– Я сейчас смогу мочиться сколько угодно, – сказал Эпистемон.

– Мой желудок, – сказал Ксеноман, – загружен и уж не будет наклоняться в одну сторону больше, чем в другую.

– Мне, – сказал Карпалим, – больше не надо ни вина ни хлеба. Конец жажде, конец голоду!

– Меня сейчас ничто не раздражает благодаря господу и вам, – сказал Панург, – я весел как попугай, бодр как сокол, легок как мотылек.

«Правильно написал ваш прекрасный Эврипид, и правильно говорит Силен^[277], приснопамятный пьяница:

 
Безумец тот, лишенный смысла,
Кто много пьет и смотрит кисло.
 

«Неуклонно должны мы восхвалять всеблагого господа, создателя нашего, хранителя и промыслителя, который этим добрым и свежим вином, этим добрым хлебом и этим добрым мясом вылечил нас от телесных и душевных потрясений, не считая удовольствия и наслаждения, которое мы получили от еды и питья».

– Но вы мне не отвечаете на вопрос этого благословенного и достопочтенного брата Жана: как поднять погоду? – сказал Пантагрюэль. Так как вы довольны столь легким разрешением ваших вопросов и сомнений, то доволен и я. Потом, где-нибудь в другом месте, мы об этом поговорим еще, если вам заблагорассудится.

«Остается, значит, избавиться от вопроса, предложенного братом Жаном: как поднять погоду? Но разве мы ее не подняли? Взгляните-ка на вымпел на рейде. Взгляните, как надулись паруса. Как напряглись шкоты и ванты! Поднимая и опустошая чаши, мы подняли одинаково и погоду – по скрытой в природе симпатии. Если верить мудрым мифологам, так же поднимали ее Атлас и Геркулес. Но они подняли ее на полградуса выше, чем следует. Атлас – чтобы повеселее чествовать гостя своего Геркулеса. Геркулес – из-за своих мучений от жажды в Ливийской пустыне.

– Истинно так, – сказал брат Жан, перебивая его речь, – я от многих достопочтенных ученых слышал, что Тюрлюпен, ключник вашего доброго отца, ежегодно сберегает более восемнадцати сотен бочек вина тем, что заставляет приезжих и слуг пить раньше, чем они почувствуют жажду.

– Подобно тому, – продолжал Пантагрюэль, – как верблюды и дромадеры в караванах пьют сразу, утоляя прошлую, настоящую и будущую жажду, поступил и Геркулес. Так что, благодаря такому высокому подъему погоды, на небе произошли новые колебания и изменения, над которыми было столько споров и разногласий между сумасшедшими астрологами.

– Это, – сказал Панург, – как говорится в народной поговорке:

 
Дурная погода проходит, хорошая вновь наступает,
Чем более жирную тушу чудесным вином запивают.
 

– И тем, что мы ели, пили, – сказал Пантагрюэль, – мы не только подняли погоду, но вместе с тем сильно разгрузили корабль. Не только так, как Эзоп разгрузил свою корзинку, то есть не тем, что поедали съестные припасы, – но и тем, что избавили себя от поста. Ибо как мертвое тело тяжелее живого, так и человек натощак тяжелее, и его более тянет к земле, чем когда он попьет и поест. И не вздор говорят те, кто во время долгого путешествия поутру завтракают и пьют, утверждая, что их лошади оттого поедут быстрее. Разве вы не знаете, что некогда амиклеяне^[278] превыше всех богов уважали и почитали благородного отца Бахуса, называя его «Псилою», наиболее подходящим словом. «Псила» на дорическом наречии означает «крылья». Потому что, подобно тому как птицы при помощи крыльев легко взлетают высоко в воздух, так и при помощи Бахуса, то есть прекрасного, сладкого, вкусного вина, высоко взлетает дух человеческий, так как тело очевидным образом облегчается, и то, что в нас есть земного, смягчается.

ГЛАВА LXVI. Как близ острова Ганабэна, по приказанию Пантагрюэля, музы были встречены приветствием

Хороший ветер продолжал дуть, веселые речи не прекращались. Пантагрюэль озирал даль и заметил гористую землю, на которую указал Ксеноману, и спросил его:

– Видите вы вон там налево высокую гору с двумя вершинами, очень похожую на гору Парнас в Фокиде?

– Прекрасно вижу, – отвечал Ксеноман, – это остров Ганабэн. Вы хотите пристать к нему?

– Нет, не хочу, – сказал Пантагрюэль.

– И хорошо делаете, – сказал Ксеноман. – Там нет ничего, что стоило бы повидать. Все население – воры, разбойники. Правда, на правой вершине бьет красивейший в мире источник, и вокруг огромный лес. Ваши суда могли бы сделать там запас воды и топлива.

– Это хорошо и дельно сказано, – молвил Панург, – ха-ха-ха! Не будем никогда высаживаться на земле воров и разбойников. Уверяю вас, здесь точно такая же земля, как я видел когда-то на островах Серк и Герм, между Бретанью и Англией, или как Понеропль у Филиппа во Фракии: острова воров, мошенников, разбойников, убийц и насильников, – все из подземелий Консьержери. Не будем высаживаться здесь, прошу вас. Поверьте если не мне, то совету мудрого и доброго нашего Ксеномана. Клянусь бычьей смертью, они хуже каннибалов. Они съедят нас всех живьем. Не будем здесь сходить, ради бога. Лучше сойти в ад! Слушайте! Ей-богу, я слышу ужасающий бой в набат. Такой, как некогда у гасконцев в Бордо при приближении сборщиков податей и комиссаров. Или у меня в ушах звенит? Отъедем подальше. Ой! Подальше! Прочь!

– Сходите, – сказал брат Жан, – сходите на берег. Идем, идем, идем! Там нам не придется платить за ночлег. Мы их всех разорим. Высадимся!

– Тут дело не без черта, – сказал Панург. – Этот бешеный монахов черт, этот чертов монах ничего не боится. Отчаянный, как все черти, и совсем не заботится о других. Он думает, что все – монахи, как он.

– У-у, прокаженный, – отвечал брат Жан. – Ступай ко всем чертям, – они тебе анатомируют мозг. Этот чертов дурак так труслив и подл, что каждый час от страха делает в штаны. Если ты боишься таких пустяков – не спускайся, оставайся здесь стеречь багаж, или спрячься под юбку Прозерпины, тысяча чертей!

При этих словах его Панург исчез и спрятался в трюме среди сухарей, корок и крошек хлеба.

– Я чувствую, в душе у меня что-то страшно сжимается, – сказал Пантагрюэль, – будто я слышу какой-то далекий голос, который говорит мне, что мы не должны сходить здесь на берег. Сколько бы раз ни приходилось мне ранее ощущать в душе такое движение – всегда было хорошо, если я отказывался и оставлял в стороне то, от чего меня голос отвлекал, и, наоборот, так же было хорошо, если следовал за тем, к чему он меня толкал, и я никогда не раскаивался.

– Это как демон Сократа, так прославленный академиками, сказал Эпистемон.

– Слушайте, – сказал брат Жан, – пока команда запасается пресной водой, а Панург изображает из себя волка на соломе, хотите хорошо посмеяться? Пальнем-ка из этой большой пушки, что близ каюткомпании. Это будет салютом музам этой горы Анти-Парнаса. А то, пожалуй, порох в ней испортится.

– Хорошо сказано, – отвечал Пантагрюэль, – пришлите сюда главного бомбардира.

Бомбардир проворно явился. Пантагрюэль приказал ему выпалить из пушки и тотчас зарядить ее свежим порохом на всякий случай. Это было мгновенно исполнено. Бомбардиры остальных кораблей, шхун, галлионов и прочих сторожевых судов, как только в первый раз выпалил с Пантагрюэлева корабля, сейчас же вслед за ним выпалили из своих орудий. Вообразите, какой раздался грохот!

ГЛАВА LXVII. Как Панург обделался от страха и большого кота Родилардуса принял за дьяволенка

Панург выскакивает из трюма точно ошалелый козел, в одной рубашке и с одним чулком на ноге, вся борода в хлебных крошках, и в руке большой великолепный кот, уцепившийся за другой чулок. Двигая губами, словно обезьяна, ищущая вшей в голове, дрожа и стуча зубами от страха, ринулся он к брату Жану, сидевшему на вантах на штирборте, и стал умолять его сжалиться над ним и защитить его своим мечом, клянясь при этом долей своей в Папимании, что он только что видел всех спущенных с цепи чертей.

– Погляди-ка, мой друг, – лепетал он, – мой брат, мой отец духовный! Все черти нынче празднуют свадьбу. Ты никогда не видел такого дьявольского пиршества. Видишь ты дым этих адских кухонь?

И при этом он показывал на дым от пушечного пороха, стлавшийся над кораблями.

– Тебе никогда не приходилось видеть столько душ осужденных. И знаешь что? Посмотри, мой друг, эти души такие нежненькие, белокуренькие, такие деликатные, что ты сказал бы – это стигийская амврозия. Я уж подумал (да простит меня бог!), что это – английские души. И я думаю, что сегодня утром этот остров Коней, близ Шотландии, был со всеми англичанами, которые его захватили, опустошен и разграблен сеньорами де-Терм и Дассэ.

Брат Жан при его приближении почувствовал какой-то еще другой запах, кроме запаха пушечного пороха; поэтому он вытащил Панурга на открытое место и заметил, что вся рубашка его замарана от поноса. Сдерживающая сила нерва, который управлял мускулом, так называемым сфинктером (то есть кольцом заднего прохода), ослабела от сильного страха, явившегося результатом его фантастических видений, к которым присоединился грохот канонады, казавшийся в каютах гораздо страшнее, чем на палубе. Вообще одним из симптомов и проявлений страха следует считать то, что в таких случаях обыкновенно приоткрывается решетка сераля, придерживающая до поры до времени фекальную материю.

Пример – господин Пантольф из Кассины, сиенец, который проезжал через Шамбери на почтовых и, сойдя у дома Винэ, зажиточного местного гражданина, взял у него из конюшни вилы, сказав ему по-итальянски:

«От самого Рима я не мог сходить. Возьми, пожалуйста, в руки эти вилы и испугай меня». Винэ сделал несколько выпадов вилами, – будто собираясь его ударить по-настоящему. Сиенец сказал ему: «Если ты не сделаешь по-другому, то не сделаешь ничего. Постарайся действовать поздоровее!»

Тогда Винэ нанес ему такой удар вилами между шеей и колетом, что сбросил его на землю ногами вверх. Смеясь во все горло, сказал ему он: «Вот это, ей-богу, называется «Datum Camberiaci»^[279]!

И тут же сиенец снял штаны и сходил так обильно, как не сходить девяти буйволам и четырнадцати архиереям зараз! И еще долго благодарил хозяина, уверяя, что этой услугой тот приобрел в нем верного друга.

Другой пример – из жизни английского короля Эдуарда V. Когда мэтр Франсуа Вильон был изгнан из Франции, он удалился к Эдуарду. Король настолько приблизил его к себе, что ничего от него не скрывал из домашних мелочей.

Однажды король, находясь за приватным делом, показал Вильону картину, изображавшую французский герб, и сказал ему: «Видишь, какое уважение я питаю к твоим французским королям. Я их герб помещаю только в своем кабинете уединения, близ стульчака». – «Господи, – отвечал Вильон, – какой вы мудрый король, благоразумный, смышленый, как заботитесь о своем здоровье, и как хорошо вам служит ваш доктор медицины Томас Линасер^[280]. Предвидя, что в старости, естественно, у вас будут запоры, и что ежедневно вам надобен будет аптекарь, я хочу сказать – клистир, иначе вы не сможете опорожняться, он очень удачно именно здесь, а не в другом месте, приказал нарисовать французский герб, благодаря своей особенной проницательности. Ведь только взглянув на него, вы приходите в такой ужас, что тотчас обделываетесь как восемнадцать простаков из Пэонии^[281]. Если бы картины такие были нарисованы где-нибудь в другом месте дворца: в спальне, в гостиной, в капелле, в галереях или другом месте, то, боже мой, вы испражнялись бы всюду, как только бы их увидели. И я думаю, что если бы у вас было здесь еще изображение великого французского знамени, то, при взгляде на него, у вас бы все внутренности вышли из живота».

Брат Жан, затыкая свой нос левой рукой, указательным пальцем правой показывал Пантагрюэлю на рубашку Панурга. Пантагрюэль, видя, что Панург так взволнован, испуган и дрожит без всякого повода, и к тому же обмарался и весь исцарапан когтями знаменитого кота Родилардуса, – не мог удержаться от смеха и сказал ему:

– Что вы хотите делать с этой кошкой?

– С этой кошкой? – сказал Панург. – Убей меня дьявол, я ведь думал, что это дьяволенок, весь в шерсти, которого я тайком зацепил чулком в адской квашне! К дьяволу дьявола! Он мне разодрал всю кожу.

И с этими словами он бросил кота на землю.

– Идите, – сказал Пантагрюэль, – ради бога, идите вымойтесь теплой водой, почиститесь, подправьтесь, наденьте чистую рубашку и переоденьтесь.

– Вы говорите, что я боюсь? – возразил Панург. – Ничуть! Да, ей-богу, я храбрее, чем был бы, если бы проглотил всех мух, что во всем Париже попадают в тесто за время от праздника святого Иоанна до праздника всех святых. Ха-ха-ха! Вы это называете поносом, навозом, испражнениями, экскрементами и как еще? А по-моему – это испанский шафран. Го-го-ги! Это – шафран из Иберии! Вот как! Выпьем!

КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОЙ КНИГИ ГЕРОИЧЕСКИХ ДЕЯНИЙ И СКАЗАНИЙ БЛАГОРОДНОГО ПАНТАГРЮЭЛЯ

ПЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ КНИГА ГЕРОИЧЕСКИХ ДЕЯНИЙ И СКАЗАНИЙ ДОБРОГО ПАНТАГРЮЭЛЯ
СОЧИНЕНИЯ МЭТРА ФРАНСУА РАБЛЭ, ДОКТОРА МЕДИЦИНЫ,
В КОТОРОЙ СОДЕРЖАТСЯ ПОСЕЩЕНИЯ ОРАКУЛА БОЖЕСТВЕННОЙ БАКБЮК И СЛОВО БУТЫЛКИ, ДЛЯ КОТОРОГО БЫЛО ПРЕДПРИНЯТО ВСЕ ЭТО ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, ВЫПУЩЕННОЕ В СВЕТ в 1564 г

ПРОЛОГ АВТОРА

В прологе Раблэ излагает свое предположение, что с течением времени многие книги будут заброшены, – из числа тех, что блистали приманчивой внешностью, но внутри были скучны и темны, как сочинения Гераклита, и непонятны, как числа Пифагора. Будет время – никто их и в руки не возьмет, их место займут пантагрюэльские книги, многоплодные, как стручья бобов.

ГЛАВА I. Как Пантагрюэль прибыл на Остров Звучащий, и о шуме, который мы услышали там

Продолжая наш путь, мы плыли три дня, ничего не открыв. На четвертый день мы заметили землю; нашим лоцманом нам было сказано, что это Остров Звучащий, и мы услышали звуки, доходившие до нас издалека, частые и беспорядочные, – нам показалось, что это звонят колокола: большие, маленькие и средние – все вместе, как это бывает в Париже, в Туре, в Жержо, в Нанте, в Медоне и других местах в дни больших праздников. Чем более мы приближались, тем яснее слышали этот усиливающийся звон. Мы подозревали, что это Додона со своими гуслями; или портик «Гептафон», что в Олимпии^[282]; или вечные звуки от того колосса, который воздвигнут над гробницей Мемнона в египетских Фивах; либо же это шум и гам, что когда-то слышался вокруг некоего саркофага на острове Липаре, одном из Эолийских. Но местоположение не соответствовало ничему из этого.

– Я подозреваю, – сказал Пантагрюэль, – что это какой-нибудь пчелиный рой собирается упорхнуть по воздуху отсюда; чтобы созвать пчел обратно, вся округа принялась трезвонить в кастрюли, тазы, котлы и бить в корибантские^[283] кимвалы Кибелы, великой матери богов.

Послушаем!

Приблизившись еще, мы услышали среди непрерывного колокольного звона неустанное пение туземцев, как нам показалось. По этому случаю, прежде чем причалить к Острову Звучащему, Пантагрюэль задумал высадиться с нашей ладьи на маленькую скалу, вблизи которой мы приметили хижину с садиком вокруг. Там мы встретили маленького простака-отшельника, по имени Брагибюс, уроженца Гленэ, который снабдил нас всеми сведениями относительно трезвона и угостил на странный манер: он заставил нас четыре дня под ряд поститься, утверждая, что на Острове Звучащем иначе нас не примут, потому что это время – как раз пост четырех времен года.

– Никак не могу понять, – сказал Панург, – этой загадки. Скорее это время четырех ветров, – ведь, постясь, мы будем начинены только ветром… А что, кроме поста, другого времяпрепровождения у вас нет? Мне кажется, что это очень скудно. Мы отлично обошлись бы без таких дворцовых праздников.

– В моем Донате^[284], – сказал брат Жан, – я нахожу только три времени: прошедшее, настоящее и будущее. А это, четвертое, должно быть, «на выпивку».

– Это, – сказал Эпистемон, – время аорист, сделавшееся из «прошедшего весьма несовершенного» греков и латинян временем «пестрымпрепестрым». Терпение, как говорят скареды!

– Это неизбежно, как я вам сказал, – подтвердил отшельник, – а кто перечит – тот еретик, и ему полагается только костер.

– Наверняка, отец, – сказал Панург, – будучи на море, я гораздо больше боюсь вымокнуть, чем согреться, и потонуть, чем сгореть.

«Хорошо, попостимся, бога ради! Но я уж так долго постился, что посты подточили всю мою плоть. Я очень боюсь, что в конце концов крепость тела моего придет в упадок. Еще другого я боюсь – это разгневать вас, когда я буду поститься: ведь я в этом ничего не понимаю; многие мне говорили, и я им верю, что я очень неуклюже это делаю. А от себя скажу: пост меня мало беспокоит – нет ничего легче и сподручнее. Гораздо больше меня донимает забота, как бы совсем не поститься в будущем, ибо тут ведь надо иметь и во что одеться, и что себе в мельницу положить. Будем же поститься, ради бога, раз уж мы попали сюда на эскуриальные^[285] торжества: давненько я их не видывал».

– Уж если надо поститься, – сказал Пантагрюэль, – то нет другого выхода, как поспешить с этим, как с плохой дорогой. Поэтому мне бы хотелось посмотреть мои бумаги и разобраться, так ли хороша морская наука, как сухопутная. Потому что Платон, желая дать описание глупого, невежественного, неискусного человека, сравнивает его с человеком, возросшим на море, на судне, как мы сказали бы о человеке, выросшем в бочонке и глядевшем лишь через дыру.

Пост наш был ужасен и очень страшен: первый день мы пропостились сломанными палками; второй – обломками шпаг и мечей; третий точеным железом; четвертый – огнем и кровью.» Таково было предписание фей.