Гаргантюа и Пантагрюэль
TekstГЛАВА XV. Брат Жан решает покончить с Пушистыми Котами
– Честью рясы клянусь, – сказал брат Жан, – какое путешествие мы совершаем? Это путешествие каких-то тунеядцев: мы только и делаем[308]… что ничего не делаем. Клянусь телом господним, это не в моей натуре; если я днем не совершу какого-нибудь геройского поступка, – ночью я не могу спать. Значит, вы меня взяли спутником, чтобы я в пути служил обедни и исповедывал?… Пасхой клянусь, первый, кто попадется мне, в наказание ввержен будет мною, как подлец и негодяй, в пучину моря, головой вперед, для уменьшения его мук в чистилище. Что дало Геркулесу вечную славу? Не то ли, что он, странствуя по свету, освобождал народы от тиранов, от заблуждений, от опасности и всяких напастей? Он предавал смерти разбойников, всех чудовищ, всех ядовитых змей и зловредных животных. Почему бы нам не следовать его примеру и не делать, как он, во всех странах, мимо которых мы проезжаем? Он поразил стимфалид, Лернейскую гидру, Какуса, Антея, кентавров. Я не учен, но ученые это говорят. В подражание ему сокрушим и ограбим до нитки всех этих злобных Пушистых Котов; это – черти-самцы; освободим эту страну от всякой тирании. Я отрицаю Магомета; но если бы я был так же, как он, силен и могуч, – я бы не спросил у вас ни помощи ни совета. Итак, идем? Уверяю вас, мы их легко перебьем. Они перенесут все с терпением, не сомневаюсь в этом, так как они «от нас вынесли терпеливо оскорблений больше, чем десять свиней могут выпить помоев. Идем!
– До оскорблений, – сказал я, – и бесчестья им нет дела, лишь бы у них были экю в кошельке, пусть даже все вымаранные в навозе; и, может быть, мы поразим их, как Геркулес, но нам недостает командования Эврисфея, – и сейчас я ничего бы не хотел, как только того, чтобы Юпитер прогулялся между ними часика два в таком виде, в каком он некогда посетил Семелу, свою подругу, первую мать доброго Бахуса.
– Бог, – сказал Панург, – оказал нам великую милость, избавив от их когтей. Что касается меня, я туда не возвращусь: до сих пор я возбужден и взволнован от досады, что там вытерпел. По трем причинам я там был весьма рассержен: во-первых, потому, что я был рассержен; во-вторых – потому, что я был рассержен; и в-третьих – потому, что я был рассержен. Послушай-ка правым ушком, братец Жан, левый мой дружок: сколько бы раз ты ни пожелал отправиться в судилище Миноса, Эака, Радаманта и Диса – я готов составить тебе неразлучную компанию, пройти с тобой Ахерон, Стикс и Коцит, выпить полный стакан из реки Леты, заплатить за нас обоих Харону за перевоз на его ладье. Но для возвращения в их застенок – если ты случайно хочешь туда возвратиться – бери себе другого спутника вместо меня. Я туда не возвращусь, – вот мое крепкое, как медная стена, слово. Если только меня не поведут туда принуждением и силой, – я не пойду к нему, пока буду жить в этой жизни. Разве Улисс возвращался за своим мечом в пещеру Циклопа? Клянусь, нет! А я в застенке ничего не забыл и туда не вернусь.
– О, – сказал брат Жан, – славное сердце, добрый товарищ с руками паралитика! Но будем говорить по очереди, хитроумный доктор: почему это и что вас заставило бросить им кошелек, полный экю? Что, у нас их слишком много? Не довольно ли было бы им бросить несколько истертых тестонов?
– Потому что, – ответил Панург, – Грипмино все время, пока говорил, открывал свой бархатный кошель, восклицая: «Золото сюда, золото сюда!»[309] Из этого я вывел заключение, что мы могли бы вырваться на свободу, бросив золото туда, золото туда, ей-богу – именно туда, клянусь всеми чертями! Ибо бархатный кошель вовсе не для хранения тестонов или мелкой монеты – это вместилище для «экю с солнцем».
Слышишь ты, брат Жан, мой маленький дружок? Когда ты пожаришь с мое да пожаришься с мое, ты заговоришь на другой латыни! Но по их приказу нам следует убираться.
Конопатчики все еще были в гавани, дожидаясь от нас нескольких денье. И, видя, что мы хотим поднять паруса, обратились к брату Жану с предупреждением, что прохода нет, если не будет уплачено за вино сторожам согласно таксе на подарки.
– A-а, святой Гюрлю-бюрлю! – сказал брат Жан. – Вы еще здесь, приказные черти? Не достаточно ли я уже разозлен, чтобы мне еще надоедать! Клянусь телом господним, будет вам сейчас на вино, обещаю это наверное.
И тогда, обнажив свой меч, он сошел с судна, решив свирепо перебить их; но они бросились во всю прыть наутек, и больше мы их не видели. И однако мы не избавились от неприятности, ибо некоторые из наших матросов, получив отпуск от Пантагрюэля на то время, пока мы были у Грипмино, удалились в гостиницу близ гавани с целью угоститься и немножко освежиться.
Уж не знаю, хорошо ли заплатили они за свое угощение или нет, но только одна старуха, увидев брата Жана на суше, обратилась к нему с великой жалобой – в присутствии некоего казначея, зятя одного из Пушистых Котов, и двух свидетелей-очевидцев. Брат Жан, придя в нетерпение от их разговоров и намеков, спросил:
– Конопатчики, друзья мои, не хотите ли вы вообще сказать этим, что наши матросы не порядочные люди? Я держусь обратного мнения и, по справедливости, докажу вам это: вот господин Брагмар, вот здесь.
Говоря это, он размахивал своим мечом. Крестьяне пустились рысью в бегство. Осталась одна старуха, которая стала заверять брата Жана, что его матросы порядочные люди, что она жалуется только на то, что они ничего не заплатили за постель, на которой они отдыхали после обеда, и просила за постель пять турских су.
– В самом деле, – отвечал брат Жан, – это дешево, они неблагодарные люди; не всегда они будут получать ее за такую плату. Я заплачу охотно, но прежде хочу поглядеть на нее.
Старуха отвела его на квартиру, показала ему постель и, расхвалив все ее достоинства, сказала, что она не дорожится, прося за нее пять су. Жан дал ей пять су, а потом разрубил своим мечом перину и подушки пополам и через окна пустил перья по ветру. Старуха спустилась вниз и стала звать на помощь и кричать: «убивают!», пытаясь собрать перья. Брат Жан, не обращая на это внимания, забрал одеяло матрац и две простыни на наш корабль, не будучи никем замечен, так как воздух был затемнен перьями как снегом, и отдал их матросам. Затем он сказал Пантагрюэлю, что постели тут дешевле, чем в Шинонской области, хотя там имеются знаменитые гуси Потилэ. Ибо за постель старуха у него спросила только пять дюжинок, а в Шиноне такая стоит не меньше дюжины франков.
Как только брат Жан и все прочие из компании прибыли на корабль, Пантагрюэль приказал отплывать. Но поднялся сирокко, и такой яростный, что они потеряли дорогу и, чуть не вернувшись опять к стране Пушистых Котов, попали в большую пучину, где море было глубоко и страшно. Юнга, бывший на верху мачты, закричал, что он еще видит зловещие жилища Грипмино; отчего Панург, обезумев от страха, закричал:
– Хозяин, друг мой, несмотря на ветры и волны, поворачивай поводья. О, мой друг, не будем возвращаться в эту злую страну, где я оставил свой кошелек!
Ветер отнес их к острову, у которого они однако не осмелились сразу пристать, а укрылись у больших скал на расстоянии мили оттуда.
ГЛАВА XVI. Как Пантагрюэль прибыл на Остров Апедефтов с длинными пальцами и крючковатыми руками, и о страшных приключениях и о чудовищах, которых он там видел
Под апедефтами (т.-е. невеждами) Раблэ подразумевает чиновников казначейства, набиравшихся из людей, не имевших никакого научного ценза. Жители этого острова, с крючковатыми длинными пальцами, жили в давильне (помещение для выжимки винограда), в которую проход был через галерею, увешанную картинами и изображениями казней и пыток. Винт в прессе назывался «приход» остов – «расход», гайки – «баланс», покрышка – «недоимки», бочки – «убытки», ведра – «доверенности» и т. д., – именования, заимствованные из бухгалтерии. В давильне было чем угоститься брату Жану с Панургом: миланские сосиски, индюшки, каплуны и т. п., а также вина. Большая давильня (а там много и малых) предназначена была для выжимки винограда, взятого с лоз, составлявших конфискованное имущество повешенных. Виноградные кисти клали в пресс и отжимали досуха. В дело шли и другие лозы: задесятинная (церковная), окладная, неокладная, лоза купчих крепостей, домов, путей сообщения, непредвиденных доходов, уделов и т. д. Лучшей во всем была лоза сбережений.
ГЛАВА XVII
В этой главе говорится обжорах, лопающихся (в буквальном смысле слова) от жиру. Глава осталась неоконченной.
ГЛАВА XVIII. Как наш корабль сел на мель, и как мы были спасены путниками, плывшими из Квинты
Подняв якоря и канаты, мы отдали парус нежному зефиру. Приблизительно на двадцать третьей миле поднялся яростный вихрь из разных ветров; под этим вихрем мы держались некоторое время лишь с помощью главной мачты да булиней – для того только, чтобы не сказали, что мы не слушаемся лоцмана, который нас уверял, что в виду слабости этих ветров, а также их забавной борьбы друг с другом, равно как ясности воздуха и спокойствия течения, нельзя ни надеяться на что-нибудь очень хорошее, ни опасаться чего-нибудь очень дурного; и что поэтому нам следовало бы держаться изречения одного философа, который советует воздерживаться и переносить, то есть медлить и выжидать.
Однако вихрь продолжался так долго, что на нашу настойчивую просьбу лоцман попытался пробиться через него и продолжать путь в прежнем направлении. И действительно, подняв бизань-мачту и направив руль прямо по стрелке компаса, он, благодаря жестокому внезапному порыву ветра, пробился через вышесказанный вихрь. Но это было так же мало благоприятно, как если бы мы, избегая Харибды, попали на Сциллу. Ибо в двух милях оттуда наши корабли сели на песчаную отмель, как в водовороте святого Мексана.
Весь наш экипаж сильно опечалился; сильный ветер рвал стеньги. Но брат Жан отнюдь не поддавался меланхолии, но утешал то одного, то другого нежными словами, указывая, что вскорости мы получим помощь неба, и что он видел Кастора над верхушкой мачты.
– О, если бы богу было угодно, – сказал Панург, – чтобы нам быть в этот час на земле, и ничего больше, и будь у каждого из вас, столь любящих морское плавание, по двести тысяч экю, – я бы откормил для вас тельца и к нашему возвращению заготовил бы сотню фаготов. Идет, я согласен никогда не жениться; сделайте только, чтобы я был спущен на землю и чтобы у меня была лошадь для возвращения: без слуги я обойдусь. За мною никогда так не ухаживают, как когда у меня нет слуги. Плавт отнюдь не солгал, сказав, что число наших «крестов», то есть огорчений, докук, неприятностей, соответствует числу наших слуг, даже если у них нет языка, – самой опасной и дурной части в слуге, из-за которой одной были изобретены для них все пытки, допросы и геенны огненные.
В этот час прямо к нам вплотную подошел нагруженный барабанами корабль, на котором я узнал нескольких пассажиров, людей хорошего общества, – и между прочим Анри Котираля, старого товарища, который носил на поясе большую ослиную голову, как женщины носят четки; в левой руке у него был большой, жирный, старый, грязный колпак какого-то паршивца; в правой же была большая капустная кочерыжка. Как только он нас узнал, он закричал от радости и сказал мне:
– Не у меняли она! Глядите, – и он показал ослиную голову, – вот истинная Альгамана: эта докторская шапка – наш единственный эликсир, а вот это, – продолжал он, показывая кочерыжку, – это Lunaria major[310]. Мы ее обработаем к вашему возвращению.
– Но, – сказал я, – откуда вы? И куда? Что везете? Пробовали ли вы море?
Он отвечал:
– Мы из Квинты; в Турень; алхимию; вплоть до зада.
А какие люди, – говорю я, – с вами там на палубе?
– Певцы, – отвечал он, – музыканты, поэты, астрологи, рифмоплеты, геоманты, алхимики, часовщики; все они из Квинты, и у них есть оттуда рекомендательные письма, прекрасные и подробные.
Не успел он окончить этих слов, как Панург в раздражении и негодовании сказал:
– Вы, кто делаете все, вплоть до прекрасной погоды и маленьких детей, почему вы не возьмете за нос нашего корабля и не выведете без промедления на морское течение?
– Я собирался это сделать, – сказал Анри Котираль, – сейчас, сию минуту, тотчас вы будете сняты с мели.
Тогда он велел пробить дно у 7 532 810 больших барабанов с одной стороны и этот бок приложил к шканцам и, туго привязав канаты, прикрепил нос нашего корабля к корме и привязал его к якорным битенгам. Потом одним толчком снял нас с песков с великой легкостью и не без приятности, ибо звон барабанов, смешиваясь с мягким шуршанием гравия и криками команды, казался нам не менее гармоничным, чем музыка звезд, которую Платон, как он говорит, слышал иной раз по ночам во сне.
Мы, страшась показаться неблагодарными за это благодеяние, поделились с ними своими колбасами, наполнили их барабаны сосисками и выгрузили на их палубу шестьдесят две бочки вина, но тут два больших кита напали на их корабль и тотчас бросили внутрь его больше воды, чем ее есть в Виенне от Шинона до Сомюра, заполнили все их барабаны, замочили все их мачты и залили их штаны через воротник. При виде этого Панург пришел в такую неистовую радость и так надрывался от смеха, что колики у него продолжались больше двух часов.
– Я хотел, – сказал он, – угостить их вином, но они получили очень кстати воду. Пресная вода им не впрок: они ею только моют руки. А вместо буры им послужит эта прекрасная соленая вода с селитрой и аммиачной солью из кухни Гебера.
Нам не удалось дольше разговаривать с ними, так как первый порыв вихря отнял у нас возможность свободно управлять рулем, и лоцман просил нас впредь оставить руководство кораблем и не докучать себе ничем другим, кроме угощенья. С этого часа нам следовало плыть по ветру и повиноваться течению, если мы хотели в безопасности достигнуть царства Квинты.
ГЛАВА XIX. Как мы прибыли в царство Квинтэссенции, именуемое Энтелехией
Благоразумно следовали мы вихрю в течение полусуток, и на третий день воздух показался нам более прозрачным, чем обычно, и в добром благополучии мы сошли в гавани Матэотехнэ, на небольшом расстоянии от дворца Квинтэссенции. Сходя в гавани, мы встретили на берегу большое число лучников и воинов, охранявших арсенал. Сперва они нас почти испугали. Ибо они велели всем нам оставить оружие и грубо спросили нас:
– Кумовья, из каких стран вы прибыли?
– Кузен, – отвечал Панург, – мы – уроженцы Турени. А едем из Франции и жаждем оказать почтение госпоже Квинтэссенции и посетить преславное королевство Энтелехии.
– Что вы говорите? – спросили они. – Вы говорите: Энтелехия или Энделехия?
– Прекрасные кузены! – отвечал Панург. – Мы люди простые и преглупые, извините грубость нашей речи, так как, вообще, сердца наши открыты и честны.
– Без причины мы вас не спросили бы об этом различии, так как проезжало здесь много других из вашей области Турень, которые показались нам добрыми олухами и говорили правильно; но из других краев к нам наезжали какие-то спесивцы, гордые как шотландцы, желавшие вступать в препирательства с нами уже при входе. Мы их хорошо отчистили, хотя они и корчили противные рожи. В вашем мире ведь у вас столько лишнего времени, что вы не знаете, на что его использовать, иначе как на разговоры, диспуты и нелепые писания про нашу госпожу королеву! Было нужно, чтобы Цицерон оставил свое «Государство» для того, чтобы заняться этим предметом, да и Диоген Лаэрций, и Теодор Газа, и Аргирофил, и Виссарион, и Полициан, и Бюде, и Ласкарис, и все эти дьяволы, мудрые сумасброды; число их не было бы достаточно велико, если бы недавно не пополнилось Скалигером, Биго, Шамбрие, Франсуа Флери и не знаю уж там какими другими юными господчиками. Жабу бы на них, чтобы она заткнула им горло с гортанью вместе! Уж мы их! Но что там, черт!..
– Однако они льстят чертям, – сказал Панург сквозь зубы.
– Вы не призваны сюда поддерживать их в их безумии, и у вас на это нет полномочия, – так не будем и говорить больше о них. Аристотель, первого сорта человек, образец всякой философии, был крестным отцом нашей госпожи королевы. Он очень хорошо и точно назвал ее Энтелехией. Энтелехия – настоящее ее имя. Пусть убирается к черту, кто называет ее иначе. Кто иначе ее называет, блуждает по небу. Вам же наше «добро пожаловать»!
Они обняли нас, чем мы все были обрадованы. Панург сказал мне на ухо:
– Товарищ, тебе нисколько не было страшно во время этой выходки?
– Немного было, – отвечал я.
– А мне, – сказал он, – было страшней, чем некогда воинам Эфраима, когда их колотили и топили галаадиты за то, что вместо «шибболеф» они говорили «сибболеф».
Затем капитан отвел нас во дворец королевы в молчании и с большими церемониями. Пантагрюэль хотел с ним кое о чем поговорить, но тот, не будучи в состоянии из-за высокого роста Пантагрюэля достать до него, потребовал лестницу или огромные ходули. И затем сказал:
– Баста! Если бы наша госпожа королева захотела, мы бы выросли с вас. Это и случится, когда ей будет угодно.
В первых галлереях мы встретили большую толпу больных людей, которые были расставлены по разным местам, соответственно болезням: прокаженные отдельно, отравленные – в одном месте, чумные – в другом, венерики – в первом ряду, и так далее.
ГЛАВА XX. Как Квинтэссенция лечила больных песнями
Во второй галерее нам была капитаном показана дама – молодая, хотя и имевшая по крайней мере восемьсот лет от роду, прекрасная, изящная, пышно одетая, в кругу своих фрейлин и кавалеров. Капитан сказал нам:
– Теперь не время разговаривать с ней. Будьте только внимательными зрителями того, что она делает. В ваших королевствах имеются иные короли, которые фантастическим образом излечивают от некоторых болезней – как-то: от золотухи, эпилепсии, злокачественной лихорадки простым наложением рук. А эта наша королева излечивает от всех болезней без прикосновения, а только тем, что играет песенку в соответствии с болезнью.
Потом он показал нам органы, играя на которых, она производила свои удивительные исцеления. Они были очень странного устройства: трубы были из кассии в виде стволов; верхний брусок – из бакаутового дерева, пластины – из ревеня, педаль – из молочая, а клавиатура – из аммония.
Пока мы рассматривали эту удивительную и новую структуру органа, – ее абстракторами, сподизаторами, масситерами, прегустами, ьтабакинами, шашанинами, нееманинами, рабребанами, нерсинами, розюинами, недибинами, неаринами, сагаминами, перазинами, шезининами, саринами, сотринами, аботами, энилинами, аркасдарпенинами, мебинами, жибуринами, и прочими ее офицерами были введены прокаженные. Она им сыграла песенку, уж не знаю и какую, и они внезапно и совершенно излечились. Затем были введены отравленные; она сыграла им другую песню – и люди встали на ноги. Потом – слепые, глухие, немые и даже апоплектики. Это нас испугало, и не напрасно, и мы упали наземь, простершись, как люди, пришедшие в экстаз и восхищение при созерцании той силы, которая на наших глазах исходила от госпожи королевы; не., в нашей власти было произнести хоть слово; мы так и оставались ниц на земле, когда она, дотронувшись до Пантагрюэля красивым букетом из распустившихся роз, который она держала в руке, привела нас вновь в чувство и заставила встать на ноги. Затем она сказала нам шелковыми словами, такими и подобными тем, которые хотела Парисатида слышать в тех случаях, когда говорили с Киром, ее сыном, – или, по крайней мере, словами из кармазинной тафты:
– Благородство, светящееся вокруг ваших особ, дает мне возможность судить с уверенностью о добродетели, таящейся внутри ваших душ; и, видя медоносную сладость ваших скромных изъявлений почтительности, я без труда убеждаюсь, что сердце ваше не терпит порочности, бесплодности либерального и высокомерного знания, а, напротив того, богато многими иноземными и редкими учениями, – а их теперь гораздо легче желать, чем встретить, вследствие грубых нравов невежественной черни; вот по какой причине я, господствующая, в силу прошлого опыта, над всякими пристрастиями, не могу сейчас удержаться, чтобы не сказать вам обыкновенного слова, то есть – «добро, добро, в высшей степени добро пожаловать».
– Я не ученый человек, – сказал мне тихонько Панург, – отвечайте вы, если хотите.
Но и я не ответил; не дал ответа и Пантагрюэль, – и мы пребывали в молчании. Тогда королева сказала:
– По этому вашему молчанию я узнаю, что вы не только вышли из Пифагорейской школы, от которой берет корень, в постепенной и последовательной преемственности, древность моих прародителей, но также и то, что в Египте – в этой знаменитой кузнице высокой философии – много лун тому назад вы грызли ваши ногти и скребли голову пальцем. В Пифагорейской школе молчание было символом познания. Молчание и египтянами было обожествлено в их хвалах; и первосвященники Гиерополиса приносили жертвы великому богу в молчании, не производя никакого шума, а равно и не произнося ни слова. В намерения мои не входит лишать вас благодарности, – но, наоборот, я хочу в живейшей форме выразить вам мои мысли, хотя бы их сущность и ускользнула от меня.
Кончив эту речь, она обратила свои слова к своим чиновникам и сказала им только:
– Табакины, к панацее!
При этом слове табакины сказали нам, что мы должны извинить госпожу королеву, если мы с нею не будем обедать. Ибо она ничего не ест, за исключением некоторых категорий, абстракций, разновидностей, видимостей, мыслей, мечтаний, трудностей, шарад, задних мыслей, антитез, метемпсихоз и трансцендентных пролепсисов.
Затем они нас отвели в небольшой покой, весь убранный алгебраически; там нас угостили бог знает как. Говорят, что Юпитер на дубленой коже козы, которая вскормила его в Кандии (этою кожею он пользовался вместо щита в борьбе с Титанами, за что и был прозван Эгинхус), написал все, что делается в мире. Жаждою моей клянусь, пьяницы, друзья мои, что на восемнадцати козьих шкурах нельзя было бы записать тех прекрасных кушаний, закусок и угощений, которые нам подавали, даже если писать такими маленькими буквами, какими Цицерон, по его словам, видел написанной «Илиаду» Гомера, – так что ее можно было покрыть одной ореховой скорлупой. Со своей стороны, будь у меня сто языков, сто ртов и железный голос и сладкоречив Платона, я не сумел бы в четырех книгах изложить вам трети и половины этого. А Пантагрюэль говорил мне, что ему кажется, когда королева говорила своим табакинам: «К панацее», она произносила условленный между ними символ верховного пиршества, – как Лукулл говорил слово «Аполлон», когда хотел особенно угостить своих друзей, хотя бы те его заставали врасплох, как иной раз Цицерон и Гортензий.