Гаргантюа и Пантагрюэль

ГЛАВА XXVI. Как мы сошли на остров Годос, на котором дороги ходят

От Квинтэссенции в двух днях плавания находился остров Годос (греческое слово, по-русски – путь). «Там дороги – существа одушевленные, если верно определение Аристотеля, утверждавшего, что главный признак одушевленного существа есть способность к произвольному движению», – подшучивает Раблэ над обычаем спрашивать: «Куда идет дорога?»

На этом острове, встав на дорогу, без труда достигают того места, куда она идет, ибо идет она сама. Дороги там избегают бродяг и праздношатающихся. Правосудие задерживает «выбирающих окольный путь, самый длинный». Там поощряют выбирающих «кратчайшую, военную дорогу». Дороги на острове избегают возниц, топчущих их ногами и переезжающих их. Старые дороги там в роде стариков, с длинной седой и всклокоченной бородой, как бы ползающих на коленях…

Между прочим, в этом месте Раблэ утверждает устами Пантагрюэля, что «Селевк (античный философ I века до нашей эры) здесь пришел бы к заключению, что земля движется вокруг своей оси, а не небо вокруг земли, хотя нам и кажется наоборот, подобно тому как, плывя по Луаре, мы видим, будто движутся деревья, а на самом деле движемся лодка, на которой мы находимся».

Раблэ острит также по поводу частых на острове, как и на родине наших путников, превращений дорог из водных в проезжие: «два месяца назад плавали в лодке, а теперь проезжают в телеге».

ГЛАВА XXVII. Как мы прошли Остров Сандалий, и об ордене братьев-фредонов

После этого мы прошли Остров Сандалий, которые живут только тресковой ухой. Тем не менее мы были хорошо приняты и угощены королем острова, по имени Бений, третий этого имени, который после выпивки отвел нас посмотреть на новый монастырь, по его замыслу воздвигнутый и построенный для братьев фредонов, как он называл своих монахов, говоря, что на материке обитают братья-пажи и друзья прекрасной дамы, также славные и блаженные меньшие братья, братья наименьшие, едоки копченых сельдей; наконец скрюченные минимальные братья. По их уставу и особой булле, полученной от Квинтэссенции, гульфики их штанов имеют форму туфель, и каждый имеет по два гульфика – один спереди, а другой сзади, при чем они утверждают, что в этой двойственности гульфиков изображаются должным образом некоторые отвратительные и страшные тайны. Башмаки у них круглые, как купели – в подражание обитателям песчаного моря; кроме того борода у них выбритая, а подошвы подбиты гвоздями.

Чтобы показать, что они не заботятся о богатстве, он заставлял их брить и выщипывать, как щетину у свиней, волосы с задней части головы, от макушки до шеи. Спереди волосы, начиная с височных костей, росли свободно. Так поступали они во всем наоборот, как люди, нисколько не заботящиеся о благах мира сего. И для пущего вызова изменчивой Фортуне носил каждый не в руке, как она, но у пояса, наподобие четок, острую бритву, которую дважды в день и трижды в ночь точили.

Выше ног каждый носил круглый шар, потому что Фортуна, как говорят, имеет такой шар под ногами. Капюшон их был прикреплен спереди, а не сзади; таким образом у них лицо было скрыто, и они на свободе смеялись как над Фортуной, так и над взысканными Фортуной счастливцами, – не более и не менее как наши барышни, носящие каш-лэ, которое вы называете кашнэ, древние же называли его покрывалом, потому что оно покрывает собою премного грехов. Таким образом у них была всегда открыта задняя часть головы, как у нас лицо; по этой причине они ходили животом или задом вперед, как им заблагорассудится. И когда они шли задом вперед, то вы подумали бы, что это их естественная ходьба, как потому, что у них круглые башмаки, так и оттого, что назади у них другой гульфик. А если они шли животом вперед, – вы бы подумали, что они играют в жмурки. Очень интересно было смотреть!

Образ жизни их был такой: как только ясный Люцифер появлялся над землею, они, из милосердия, надевали друг другу сапоги со шпорами. В этих сапогах со шпорами они и спали, или, по крайней мере, храпели; спали они также с очками на носу.

Мы находили странным такой обычай; но они нас удовлетворили своим ответом, указывая нам, что, когда наступит страшный суд, люди как раз будут покоиться во сне; чтобы доказать с очевидностью, что они не отказываются предстать на суд, как делают любимцы Фортуны, они всегда обуты, со шпорами на ногах и готовы вскочить на коня, когда прозвучит труба.

Когда било полдень (заметьте, что все их колокола, как на часах, так и в церквах и трапезных, сделаны по принципу Понтануса, то есть подбиты тонким пухом, с лисьим хвостом вместо языка), – итак, когда било полдень, они просыпались и, кто хотел, разувались, мочились, кто хотел, облегчались, кто хотел, чихали. Но все, по принуждению и суровому уставу, обильно и широко разевая рот, зевали – этими зевками завтракая. Зрелище показалось мне забавным: поставив сапоги со шпорами на решетку, они спускались в монастырь, там курьезным образом мыли себе руки и полоскали рот, затем садились на длинную скамейку и чистили себе зубы до тех пор, пока настоятель не подавал знака, свистя в кулак. Тогда каждый разевал пасть, насколько мог, и все зевали – иной раз с полчаса, иной раз больше, иной раз меньше, смотря по тому, считал ли настоятель завтрак отвечающим празднику дня. После этого они устраивали прекрасное шествие, во время которого несли две хоругви, на одной из которых находилось прекрасно написанное изображение Добродетели, на другой – Фортуны. Один из фредонов нес впереди хоругвь с изображением Фортуны; за ним шел другой – с хоругвью Добродетели и с кропильницей, наполненной ртутной водой, которая описана Овидием в его «Фастах», ею он как бы беспрерывно бичевал фредона, несшего Фортуну.

– Этот порядок, – сказал Панург, – противоречит мнению Цицерона и академиков, которые считают, что Добродетель должна идти впереди, Фортуна же следовать за нею.

Нам, однако, было указано, что так и следует делать, потому что в их намерение входит бичевать эту Фортуну.

Во время процессии они напевали сквозь зубы не знаю какие антифоны; я не слышал их Пателэна, но, внимательно прислушиваясь, заметил, что они поют исключительно ушами. О, прекрасная музыка, как хорошо соответствует она звону их колоколов, – никогда вы не увидите их разноголосящими!

Пантагрюэль сделал удивительное замечание относительно их процессии. Он нам сказал:

– Видели ли вы и заметили ли хитрость этих фредонов? Совершая свой крестный ход, они вышли в одну церковную дверь, а вошли в другую.

Они остерегались войти туда, откуда вышли. Клянусь честью, это довольно хитрые люди, – высокой пробы хитрецы, тонкие как свинцовый кинжал; хитрецы, не ухищренные, но ухищряющие, прошедшие сквозь тонкое сито.

– Эта хитрость, – сказал брат Жан, – заимствована из оккультной философии, и я в ней ни черта не понимаю.

– Оттого-то она, – отвечал Пантагрюэль, – и более опасна, что в ней ничего не поймешь. Ибо хитрость понятная, предвиденная и разгаданная утрачивает всякий смысл и самое название хитрости: мы ее называем тупостью. Честью клянусь, что они способны и на многие другие хитрости!

По окончании процессии, как после прогулки и полезного для здоровья упражнения, они отправлялись в трапезную и под столом становились на колени, опираясь грудью и животом на фонарь. Пока они находились в таком положении, входил большой человек в деревянных сандалиях, с вилами в руках и наскоро угощал их; поэтому они начинали трапезу с сыра и кончали горчицей и латуком, как это было, по свидетельству Марциала, в обычае у древних. В конце каждому из них подавали блюдечко горчицы, и после обеда они закусывали горчицей. Расписание стола было у них такое: по воскресеньям они ели свиные и мясные колбасы, сосиски, шпигованную телятину и рыбу, перепелочек (не считая всегдашнего сыра на закуску и горчицы на последнее). По понедельникам – прекрасный горошек с салом, с обширными комментариями и толкованиями между строк. По вторникам – много просфор, лепешек, пирогов, галет и печенья. По средам – деревенское, то есть чудесные бараньи, телячьи головы и головы барсуков, которые водились в этом краю в изобилии. По четвергам – похлебки семи сортов и вечную горчицу в промежутках. По пятницам – только рябину, хотя бы и не спелую, насколько я мог судить по цвету. По субботам они грызли кости, но от этого, однако, не были ни бедными, ни страдающими, ибо каждый из них имел очень хороший стул. Питьем им служило «антифортунное» вино, как они называли какой-то неведомый мне местный напиток.

Когда они хотели пить или есть, они опускали капюшон спереди, и он служил им салфеткой. По окончании обеда они молились богу, всегда в трель. Остаток дня, в ожидании страшного суда, они занимались делами милосердия: по воскресеньям мяли бока друг другу; по понедельникам щелкали друг друга по носу; по вторникам царапались; по средам утирали друг другу нос; по четвергам таскали друг у друга из носа козявок; по пятницам щекотали один другого; по субботам бичевали друг друга. Таков был их образ жизни, когда они пребывали в монастыре.

Если, по приказанию настоятеля, они отлучались из него, им было строжайше запрещено – под страхом тяжелой кары – даже есть или пробовать рыбу, находясь на море или на реке; также вкушать какого бы то ни было мяса, когда они были на твердой земле, – это для того, чтобы для каждого было явным, что они, наслаждаясь каким-нибудь предметом, не соблазняются властью и похотью и непоколебимы, как Марпезианская скала.

И все они делают с приличествующими случаям антифонами, поют же всегда ушами, как мы уже сказали. А когда солнце ложится в океан, они обувают друг другу, как выше сказано, сапоги со шпорами, и с очками на носу располагаются ко сну. В полночь входит человек в сандалиях, и братья встают чистить и точить свои бритвы; затем, совершив крестный ход, ставят над собой столы и питаются, как выше сказано.

Брат Жан-забияка, видя этих веселых братцев-фредонцев и слушая их устав, потерял всякое терпение и громко воскликнул:

– Крысу вам большую на стол! Я сокрушу его, клянусь богом, я ухожу! Сейчас я наверное знаю, что мы находимся на земле антихтонов^[312] и антиподов. В Германии разрушают монастыри и расстригают монахов, а здесь их, наоборот, воздвигают.

ГЛАВА XXVIII. Как Панург, расспрашивая одного брата-фредона, получал от него только односложные ответы

Панург с самого нашего прихода только и делал, что внимательно рассматривал физиономии этих королевских фредонов; потом дернул одного из них, тощего как копченый черт, за рукав, и спросил его:

– Брат-фредон, фредонец, фредончик! Где твоя подруга?

Фредон отвечал ему: – Внизу.

Панург. А много у вас их здесь?

Фредон. Мало.

Панург. А сколько их всего?

Фредон. Двадцать.

Панург. Сколько же вам хотелось, чтобы их было?

Фредон. Сто.

Панург. Где вы их прячете?

Фредон. Там.

Панург. Я не думаю, чтобы они все были, одного возраста. А какой у них стан?

Фредон. Прямой.

Панург. Каков цвет лица?

Фредон. Как у лилий.

Панург. А волосы?

Фредон. Белокурые.

Панург. Какие глаза?

Фредон. Черные.

Панург. А перси?

Фредон. Круглые.

Панург. А личики?

Фредон. Холеные.

Панург. А брови?

Фредон. Мягкие.

Панург. Каковы их прелести?

Фредон. Зрелые.

Панург. Их взгляд?

Фредон. Открытый.

Панург. Каковы ноги их?

Фредон. Плоские.

Панург. Пятки?

Фредон. Короткие.

Панург. Каковы они снизу?

Фредон. Прекрасны.

Панург. А руки их?

Фредон. Длинные.

Панург. Что носят они на руках?

Фредон. Перчатки.

Панург. А кольца на пальцах из чего?

Фредон. Золотые.

Панург. Во что они одеваются?

Фредон. В сукна.

Панург. А в какие сукна вы их одеваете?

Фредон. В новые.

Панург. Какого цвета?

Фредон. Светло-зеленые.

Панург. Каковы их головные уборы?

Фредон. Голубые.

Панург. А обувь их какая?

Фредон. Коричневая.

Панург. А каковы все материалы, что вы назвали?

Фредон. Тонкие.

Панург. А башмаки их?

Фредон. Кожаные.

Панург. Перейдем к кухне – я разумею, к их кухне, – не спеша пощиплем, выпотрошим все понемногу. Что у них на кухне?

Фредон. Огонь.

Панург. Что поддерживает этот огонь?

Фредон. Дрова.

Панург. Какие дрова?

Фредон. Сухие.

Панург. А какого дерева?

Фредон. Тисовые.

Панург. А растопки и щепки?

Фредон. Из падуба.

Панург. А какими дровами топите комнаты?

Фредон. Сосновыми.

Панург. А еще какими?

Фредон. Липовыми.

Панург. Но девушки ваши, – как вы их кормите?

Фредон. Хорошо.

Панург. Что едят они?

Фредон. Хлеб.

Панург. Какой?

Фредон. Черный.

Панург. А еще что?

Фредон. Мясо.

Панург. Какое?

Фредон. Жареное.

Панург. А суп они не едят?

Фредон. Никогда.

Панург. А пирожного?

Фредон. Вдоволь.

Панург. И я тоже. Едят они рыбу?

Фрёдон. Да.

Панург. Какую рыбу вы им подаете?

Фредон. Холодную.

Панург. А еще что?

Фредон. Яйца.

Панург. А какие яйца они любят?

Фредон. Вареные.

Панург. Я спрашиваю, – как сварены?

Фредон. Вкрутую.

Панург. И это вся их еда?

Фредон. Нет.

Панург. Как так? Что же у них еще есть?

Фредон. Говядина.

Панург. А еще что?

Фредон. Свинина.

Панург. А еще что?

Фредон. Гусыни.

Панург. А кроме того что?

Фредон. Гусаки.

Панург. А другое что?

Фредон. Петухи.

Панург. А соус какой?

Фредон. Соленый.

Панург. А на сладкое что у них бывает?

Фредон. Сусло.

Панург. В заключение обеда что?

Фредон. Рис.

Панург. А еще что?

Фредон. Молоко.

Панург. А еще что?

Фредон. Горошек.

Панург. А какой горошек?

Фредон. Зеленый.

Панург. А в горошек что кладется у вас?

Фредон. Сало.

Панург. А фрукты?

Фредон. Хорошие.

Панург. Какие?

Фредон. Сырые.

Панург. А еще что?

Фредон. Орехи.

Панург. А как они пьют?

Фредон. Чисто.

Панург. А что?

Фредон. Вино.

Панург. Какое?

Фредон. Белое.

Панург. А зимою?

Фредон. Здоровое.

Панург. А весною?

Фредон. Крепкое.

Панург. А летом?

Фредон. Свежее.

Панург. А осенью, за сбором винограда?

Фредон. Сладкое.

– Клянусь моей рясой! – воскликнул брат Жан. – Как ваши фредонские девицы должны быть толсты, и как они могут бегать рысью, раз питаются так обильно и хорошо!

– Позвольте мне кончить, – сказал Панург. – В котором часу они ложатся?

Фредон. Ночью.

Панург. А когда встают?

Фредон. Днем.

– Вот поистине самый милый фредон, какого я видел в этом году. Да будет богу и благословенному святому Фредону – совместно с благословенной и достойной святой Фредонной – угодно, чтобы он стал первым судьей Парижа! Прах побери, дружок, какой из него вышел бы ускоритель всяких судебных дел, какой укоротитель процессов! Какая гроза дебатов, какой опустошитель мешков, перелистыватель бумаг, какой борзописец! Ну, теперь перейдем к другим предметам, и поговорим о характера и о чувствах.

Далее следует непристойный разговор сексуального характера.

Панург, улыбаясь, сказал:

– Вот бедняга фредон! Вы слышали, как он решителен, краток и быстр в ответах? Он произносит только односложные слова. Я думаю, что он сделает из одной вишни три куска.

– Ей-богу, – сказал брат Жан, – с девочками своими он так не говорит, – с ними он очень многосложен. Вы говорите о трех кусках из одной вишни? Клянусь святым Григорием, что из бараньей лопатки он сделает только два куска, а из кварты вина – один глоток. Посмотрите, как он пришиблен.

– Эта, – сказал Эпистемон, – противная ржавчина монахи во всем мире жадны на еду, – а еще говорят нам, что у них в этом мире только одна жизнь. А что другое, чорт возьми, у королей и великих князей?

ГЛАВА XXIX. Как Эпистемону не нравится установление поста

– Заметили ли вы, – сказал Эпистемон, – что этот скверный урод фредон представил нам март как месяц распутства?

– Да, – отвечал Пантагрюэль, – между тем март всегда приходится в великом посту, установленном для измождения плоти, умерщвления чувственных стремлений и обуздания эротической яри.

– По этому, – сказал Эпистемон, – вы можете судить, осмысленно ли поступил тот папа, который первый учредил пост, – раз этот скверный башмак фредон сознается, что никогда он не замаран так похотью, как во время поста; по очевидным причинам, приводимым всеми хорошими и учеными врачами, которые утверждают, что ни в какое время года не едят такой возбуждающей похотливость пищи, как в это время: всякие бобы, горошек, фасоль, турецкий горох, лук, орехи, устрицы, сельди, соленья, морскую рыбу, салаты из возбуждающих трав, руту, настурцию, дракон-траву, полевой кардамон, водяную петрушку, мак, рогач, хмель, фиги, рис, виноград…

– Вы будете, пожалуй, очень изумлены, – сказал Пантагрюэль, когда я вам скажу, не предписал ли добрый папа, учредитель святого поста, видя, что тогда как раз такое время года, в которое естественное тепло выходит из центра, где задерживается в течение зимних холодов, и распространяется по членам, по окружности, как древесный сок по дереву, не предписал ли папа этих кушаньев для того, чтобы способствовать размножению рода человеческого. Меня навело на мысль то обстоятельство, что в метрических записях Туара больше числится детей, рожденных октябре и ноябре, чем во все другие девять месяцев в году; эти дети, если отсчитать назад, все сделаны, зачаты и зарождены во время поста.

– Я, – сказал брат Жан, – слушаю ваши речи и получаю не мало удовольствия от того; но кюре из Жамбера приписывал это обильное женское потучнение не постной пище, но тем маленьким допросчикам под сводами, проповедничкам елейным, исповедничкам келейным, которые в это время своей власти присуждают развратных мужей чуть ли не к самым когтям Люцифера. Под их угрозой женатые мужчины больше не балуются с горничными, а возвращаются к женам.

– Толкуйте, – сказал Эпистемон, – учреждение поста, как вам думается, – каждый держится своего мнения; но уничтожению его, – которое, по-моему, неизбежно в скором времени, – воспротивятся все дикие, – я это знаю, я слышал от них. Ведь без поста их искусство будет в пренебрежении, – они ничего не заработают, потому что никто хворать не будет. В посту сеются всевозможные болезни; пост – настоящий томник, естественное зачатие и рассадник всяких зол. И примите только во внимание, что если от поста тела гниют, то и души тоже портятся. Дьяволы тогда делают свое дело. Ханжи тогда выступают, у святош начинаются большие праздники: столько всяких епитимий, отпущений, исповедей, бичеваний, анафематствований! Я не хочу утверждать, что аримаспийцы в этом лучше нас.

– А что, – сказал Панург, – вы скажете об этом человеке, милашечка мой, фредон? Не еретик ли он, чего доброго?

Фредон. И весьма.

Панург. Что ж, его надо сжечь?

Фредон. Надо.

Панург. И как можно скорее?

Фредон. Пожалуй.

Панург. Не поджаривая?

Фредон. Нет.

Панург. А как же?

Фредон. Живьем.

Панург. А что потом с ним будет?

Фредон. Умрет.

Панург. Что, он вас так рассердил?

Фредон. Увы!

Панург. А кто он, по-вашему?

Фредон. Безумец.

Панург. Безумец или бесноватый?

Фредон. Больше того.

Панург. А кем, вы хотите, чтобы он стал?

Фредон. Сожженным.

Панург. Жгли также и других?

Фредон. Многих.

Панург. Которые были еретики?

Фредон. Меньше его.

Панург. А еще будут жечь?

Фредон. Многих.

Панург. А вы их помилуете?

Фредон. Ни за что.

Панург. Не надо ли всех их сжечь?

Фредон. Надо.

– Не знаю, – сказал Эпистемон, – что вам за удовольствие рассуждать с этим злым оборванцем-монахом; если бы я раньше с вами не был знаком, у меня составилось бы о вас не очень лестное мнение.

– Да ну, ей-богу, сказал Панург, – я бы с охотой отвел его к Гаргантюа, – до того он мне нравится; когда я женюсь, он будет служить у моей жены шутом.

– И даже больше, – сказал Эпистемон.

– Получай свое вино, – сказал, посмеиваясь, брат Жан, – бедняга Панург, тебе уж никак не избежать стать рогоносцем!

ГЛАВА XXX. Как мы посетили Атласную страну

В этой главе Раблэ осмеивает путешественников – любителей чудесного баснословного. На острове Фризе находилась Атласная страна, «где ни деревья ни травы никогда не теряли ни листвы ни цветов», ибо были из дамасской ткани и тисненного бархата. Таковы же были животные и птицы, слоны там сидели за столами, молча пили и ели, как блаженные отцы – монахи – в трапезной. Плиний именно там видал пляшущих на канате под звон колокольчика слонов и гуляющих по столам во время пира, без помехи сотрапезникам…

Там был носорог; тридцать два единорога; золотое руно, завоеванное Язоном; хамелеон, питавшийся одним воздухом и больше ничем; три гидры, По семи голов у каждой; четырнадцать фениксов; кожа золотого осла Апулея; триста девять пеликанов; шесть тысяч шестнадцать птиц – селевкидов, стимфалид, гарпий и т. д. И другие всевозможные птицы и звери.