Гаргантюа и Пантагрюэль
TekstГЛАВА XXXVIII. Как пол храма был вымощен удивительными эмблемами
Прочитав эти надписи, я кинул свой взор на великолепный храм и стал созерцать на полу невероятный узор, с которым поистине не может сравниться никакое произведение искусства в нашем мире под твердью небесной, – ни каменный пол в храме Фортуны в Пренесте времен Суллы, ни пол, называемый греками Асаротом, сооруженный Созистратом в Пергаме. Ибо он был мозаичной работы, весь из маленьких полированных изящных четырехугольных камешков, своего природного цвета каждый: один – красный яшмовый, приятно расцвеченный разными пятнами; другой – из пестрого мрамора; третий – из порфира; тот – из волчьего глаза, усеянного золотыми искорками, мелкими как атомы; тот – агатовый, с разбросанными в беспорядке бликами молочного оттенка; тот – из очень светлого халцедона; тот – из зеленой яшмы, с красными и желтыми прожилками. Все эти камешки были разбросаны по диагонали.
Под портиком рисунок пола был сделан из маленьких камешков, каждый натурального цвета, служивших для изображения фигур эмблемы: как будто на вышеназванный пол высыпали в беспорядке охапку виноградных лоз. Ибо в одном месте они казались насыпанными более, в другом – менее щедро; и эта замечательная листва была повсюду, а особенно в полусвете проглядывали в одном месте какие-то улитки заползшие на виноград, в другом – маленькие ящерицы, бегущие по лозе; там виднелся виноград полусозрелый, а там – поспевший вполне. Все это было составлено и исполнено с таким искусством и уменьем, что этот виноград не менее легко способен был обмануть воробьев и других пичужек, чем живопись Зевксиса из Гераклеи; как бы то ни было, нас он обманул превосходно, так как на месте, где художник насыпал виноградные ветви очень густо, мы, из страха повредить себе ноги, шагали большими шагами, высоко поднимая ноги, как когда проходят по неровному и каменистому месту.
А потом я окинул взором своды храма и стены, выложенные мрамором и порфиром, также мозаичной работы, с чудными эмблемами, от одного конца до другого, изображающими с невероятным изяществом битву, выигранную добрым Бахусом у индийцев; начиная слева от входа в следующем порядке.
ГЛАВА XXXIX. Как в мозаике храма была изображена выигранная Бахусом у индийцев битва
Идет подробное описание нескольких картин. Вначале изображены были города, селения, замки, крепости, поля и леса, объятые пламенем. Затем тут же распутные и разъяренные женщины разрывали на части волов, баранов и овец, питаясь их сырым мясом. «Это обозначало, что Вахус, войдя в Индию, предал все огню и мечу».
Узнав, что войско Бахуса состоит из одного пьяного старика да голых и пляшущих хвостатых и рогатых, как козлы, молодых поселян и пьяных женщин, индийцы решили даже не оказывать ему вооруженного сопротивления, так как победа над таким сбродом ни в коем случае не могла послужить к славе победителя, а разве к позору. И Бахус беспрепятственно шествовал через страну, предавая все огню (огонь и молния – отцовское оружие Бахуса: Юпитер приветствовал его молнией перед рождением, а мать его Семела была уничтожена огнем вместе со всем своим домом). Бахус ехал на великолепной колеснице, в которую были впряжены три пары молодых леопардов.
В доказательство того, что добрые пьяницы никогда не стареют, лицо у Бахуса было совсем ребяческое, без волоска на подбородке, а на голове – острые рожки, над которыми прекрасный венок из лозы винограда; обут он был в золоченые полусапожки. Его телохранителями были вакханки (менады, эвиады, тиады, бассариды – неистовые женщины), с живыми змеями и драконами взамен поясов, с распущенными волосами, в которые были вплетены виноградные ветви; они были одеты в оленьи и козьи шкуры, с аллебардами, топориками и тирсами в руках; легкие щиты, звенящие от прикосновения, служили им тамбуринами и тимпанами. Их было восемьдесят тысяч. Авангардом их предводительствовал Силен, дрожащий старик, жирный, толстый, с большими прямыми ушами и острым орлиным носом. Одет он был в женское желтое платье и ехал верхом на осле. За ним бежали рогатые молодые люди, нагие и все время певшие и плясавшие; звали их титирами и сатирами; их было свыше восьмидесяти пяти тысяч. Арьергардом предводительствовал Пан. Это было чудище с покрытыми шерстью козлиными ногами и с прямыми, глядевшими в небо, рогами на голове. Он был краснолицый, длиннобородый, смелый, мужественный и дерзкий, весьма раздражительный человек. В левой руке у него была флейта, в правой – изогнутая палка; в его войско входили также сатиры, а затем всякие домовые, лешие, фавны, лары, лемуры, кобольды и пр. Их было семьдесят восемь тысяч. Все они кричали: «Эвое!»
ГЛАВА XL. Какими эмблемами была изображена битва Бахуса с индийцами
Впереди индийского войска стояли слоны с башнями на спине, в которых заключены были в бесчисленном множестве воины. Менады напали на индийцев первые, со страшным звоном своих тимпанов; слоны бросились в паническом ужасе назад и стали топтать индийцев… Силен, пришпорив своего осла, ринулся впереди авангарда; осел его, разинув пасть, гнался за слонами с воинственным ревом. Пан вприпрыжку вертелся вокруг менад, побуждая их доблестно сражаться. Один юный сатир вел семнадцать пленных царей, а одна вакханка опутала своими змеями и тащила за собой сорок два военачальника за раз. Бахус разъезжал на колеснице по лагерю, смеялся, забавлялся да выпивал за здоровье всех и каждого. Затем была изображена колесница Бахуса после его триумфа, вся увитая плющом, на которой стоял сам Бахус и пил вино из кубка.
Возле колесницы шли пленные индийские цари, закованные в толстые золотые цепи. В заключение был изображен Египет с Нилом, крокодилами, обезьянами, ихневмонами, ибисами, гиппопотамами и прочими тамошними животными. А Бахус разъезжал по этой стране в сопровождении двух быков, с золотыми надписями – на одном «Апис», а на другом «Озирис», потому что до прихода Бахуса в Египте не видывали ни быка, ни коровы.
ГЛАВА XLI. Как храм освещался чудесною лампой
Перед тем как приступить к описанию самой Бутылки, я вам опишу чудесную фигуру лампы, при посредстве которой свет распространялся по всему храму, – и такой изобильный свет, что – хотя храм был и подземный – в нем было так же видно, как в полдень, когда ясное солнце освещает землю. Посередине свода было прикреплено кольцо из массивного золота, толщиною в кулак; с него свешивались три почти столь же толстые цепи, очень искусно сделанные, которые в двух с половиной футах ниже кольца поддерживали в виде треугольника круглую пластину из чистого золота, такой величины, что диаметр ее превосходил два локтя и пол-ладони. В ней были проделаны четыре отверстия, или прореза, в каждом из которых был вделан полый шар, выдолбленный внутри, открытый сверху, в роде маленькой лампы, до двух ладоней в окружности; все лампы были из драгоценных камней: одна – из аметиста, другая – из ливийского карбункула, третья – опаловая, четвертая – топазовая. Каждая из них была наполнена горящей водой, пять раз перегнанной через змеевидный перегонный куб, – несгораемой, как то масло, которое когда-то Каллимах налил в золотую лампу Паллады в афинском Акрополе, с пылающим фитилем, частью из асбестового льна (как было некогда в храме Юпитера Аммонского, – его видел еще Клеомброт, преусердный философ), частью же из карпазийского льна, которые от огня скорее обновляются, чем истребляются.
Под этой лампой, фута на два с половиной, три цепи также были вправлены в три дужки, выходившие из большой круглой лампы из чистейшего хрусталя, диаметром в полтора локтя, открытой сверху ладони на две; через это отверстие была вставлена ваза из такого же хрусталя, в форме тыквы или урыльника; она спускалась до дна большой лампы, с таким количеством вышеназванной горящей воды, что пламя от асбестового фитиля приходилось прямо в центре большой лампы. Поэтому все сферическое тело последней, казалось, горело и пылало, потому что огонь находился в центре и в средней точке.
И остановить на ней твердый и постоянный взгляд было трудно, как этого нельзя делать, глядя на солнце, потому что такой удивительной ясности был материал и такая тонкая и прозрачная была вещь, благодаря отражению различных цветов (что свойственно драгоценным камням) с четырех маленьких верхних ламп на большую нижнюю; и блеск от этих четырех, изменчивый и мерцающий, сиял по всему храму. Далее, когда этот сильный свет падал на полированный мрамор, которым была выложена вся внутренность храма, то появлялись такие цвета, которые мы видим в небесной радуге, когда ясное солнце касается дождевых туч.
Изобретение было удивительное; но еще удивительнее казалось мне, что скульптор вырезал вокруг – на поверхности этой хрустальной лампы – живую и веселую стычку голых ребятишек, верхом на деревянных лошадках, с копьями из тростника и щитами, искусно сделанными из кистей винограда, перевитых лозами; их ребяческие движения и усилия были выражены искусством так умело, что сама природа не могла бы сделать лучше. Они даже не казались вырезанными в хрустале, но выпуклыми, или даже совсем отделенными, благодаря разнообразному и приятному свету, который проходил через скульптуру изнутри.
ГЛАВА XLII. Как верховная жрица Бакбюк показала нам в храме фантастический фонтан, и как вода фонтана принимала вкус вина, в зависимости от воображения пивших
Пока мы рассматривали в восторге этот чудесный храм и достопамятную лампу, пред нами предстала почтенная жрица Бакбюк со своей свитой, с веселым и смеющимся лицом; и, видя, что мы наряжены, как было сказано, без затруднения ввела нас в среднюю часть храма, в которой под вышесказанной лампой находился прекрасный фантастический фонтан, из более драгоценных материалов и работы более ценной, редкой и чудесной, чем грезилось Дедалу[313], когда он был в Аиде. Подножие фонтана было из чистейшего и прозрачного алебастра, высотою в три ладони с небольшим, семиугольное, равномерно выступающее наружу, с дорическими бороздками, извилинами и изгибами вокруг. Внутри он был точнейшей круглой формы. На середине каждого угла у края возвышалась пузатая колонна в форме столбика из слоновой кости, и их было всего семь, по числу семи углов. Длина их от основания до архитрава равнялась семи ладоням, немного меньше, точно такого же размера, как диаметр, проходящий через центр окружности и внутренней округлости.
Далее следует очень трудно понимаемое описание геометрического расположения колонн.
Первая колонна – то есть та, что при входе в храм предстала нашему зрению – была из небесно-голубого сапфира. Вторая – из гиацинта (с греческими буквами А в разных местах), цвета того цветка, в который была превращена кровь раздражительного Аякса. Третья – из анахитского диаманта – блистала и сверкала как молния. Четвертая – из отливающего оранжевым, а также и аметистовым цветом рубина, так что пламя его и блеск переходили в пурпурный и лиловый цвет аметиста. Пятая – из смарагда, в пятьсот раз более великолепного, чем колоссальный смарагд Сераписа в египетском лабиринте, – более цветистого и блестящего, чем те смарагды, которые вставлены вместо глаз мраморному льву, лежащему близ гробницы царя Гермия. Шестая – из агата, с более веселыми и разнообразными по цвету пятнами, чем у того, которым так дорожил Пирр, царь эпирский. Седьмая – из прозрачного селенита, белизною как берилл, с блеском гиметийского меда, – и в ней показывалась луна, по фигуре и движению такая, как на небе, – то полная, то как в новолуние, – возрастающая или убывающая.
Эти камни древними халдеями и магами связывались с семью небесными планетами.
Чтобы понять точнее и более по-ученому этот предмет, скажем, что на первой, сапфировой, колонне над капителью находилось изображение, из драгоценного свинца, бога Сатурна с косою и с искусно эмалированным (согласно приписываемым этой сатурновой птице цветам) золотым журавлем у ног. На второй, гиацинтовой, колонне с левой стороны стоял Юпитер из юпитерова олова, с золотым эмалированным (в натуральных цветах) орлом на груди. На третьей – Феб из червонного, огнем прокаленного, золота, с белым петухом в правой руке. На четвертой – Марс из коринфской меди, со львом у ног. На пятой – Венера из меди – из того же материала, из которого Аристонид отлил статую Атамаса, для того чтобы выразить красноватой белизною этого металла стыд, который тот испытывал, созерцая сына своего Леарха, умершего от падения; у ее ног – голубь. На шестой – Меркурий из твердой ртути, гибкой, но неподвижной, с аистом у ног. На седьмой – серебряная Луна, и у ног ее борзая собака. Эти статуи были такой вышины, что чуть превосходили третью часть колонны каждая; они были сделаны по чертежам математиков так умело, что канон Поликлета, про которого говорили, что он учил искусству, творя искусство, вряд ли мог идти в сравнение с ними.
Основание колонн, капители, архитравы, зоофоры и карнизы были фригийской работы, массивные, из более чистого и более тонкого золота, чем то, которое доставляет Лез близ Монпелье, Ганг в Индии, река По в Италии, Гебр во Фракии, Тахо в Испании, Пактол в Лидии. Арки, поднимавшиеся между колоннами, были из того же камня, что и ближайшие по порядку колонны: то есть сапфировая арка шла к гиацинтовой колонне, гиацинтовая – к диамантовой, и далее в той же последовательности. Над арками и капителями колонн с внутренней стороны был воздвигнут купол, служивший крышею для фонтана; сзади линии планет он начинался в виде семиугольника и медленно переходил в сферическую фигуру. Хрусталь был до такой степени чист, прозрачен и гладок, до такой степени однороден во всех своих частях, без прожилок, пятен, бугорков и капелек, что Ксенократ никогда не видал такого, какой бы можно было сравнить с этим. По остову его были по порядку искусно изваяны в изящных фигурах двенадцать знаков Зодиака, двенадцать месяцев года, с их особенностями, оба солнцестояния, оба равноденствия, линия эклиптики с несколькими более значительными неподвижными звездами вокруг Южного полюса и в иных местах, с таким искусством и выразительностью, что я подумал, что это работа короля Несепса или древнего математика Петозириса.
На верхушке вышесказанного купола, соответствовавшей центру фонтана, находились три грушевидные жемчужины, одной формы, и все вместе соединенные в виде цветка лилии, такой величины, что он превосходил целую ладонь. Из чашечки этой лилии выходил карбункул величиной со страусово яйцо, семигранной формы (число, излюбленное природой), такой чудесный и удивительный, что когда мы подняли глаза, чтобы посмотреть на него, то чуть не потеряли зрение. Ни огонь, ни солнце, ни молния не сверкали ярче его и ослепительнее, когда он нам предстал. Он бы легко затмил и Пантарб[314] индийского магика Иоахаса; тот поблек был перед ним, как звезды в полдень перед солнцем.
Так что справедливые ценители легко согласились бы с тем, что вышеописанные фонтан и лампы превосходят по богатству и по своей исключительности все, что Азия, Африка и Европа вместе заключают в себе.
Пусть теперь Клеопатра, египетская царица, хвастается своими двумя жемчужинами, висевшими в ее ушах, одну из которых, подарок Антония-триумвира, она растворила в воде с уксусом и выпила, – эта жемчужина была оценена в сто тысяч сестерций.
Пусть чванится Люллия Плаутина своим платьем, покрытым изумрудами и жемчужинами по очереди, приводившим в восхищение все население Рима, который называли ямой и кладовой грабителей-победителей всего мира.
Течение и падение воды из фонтана производилось через три трубы и каналы, сделанные из мурры и смежные с тремя углами равнобедренных вышеупомянутых краевых треугольников этого сооружения; каналы образовывали свитую вместе двойную улиткообразную спираль. Посмотрев их, мы отвели взор в другую сторону, когда Бакбюк приказала нам прислушаться к течению воды; и тогда мы услышали на диво гармоничный звук, хотя смутный и прерывистый, как бы шедший далеко из-под земли. От этого он нам казался более привлекательным, чем если бы был открытым и слышался вблизи. Подобно тому как через окна наших глаз дух наш услаждался созерцанием вышеназванных вещей, – в такой же степени наслаждался он через наши уши, внимая этой музыке.
Тогда Бакбюк сказала нам:
– Ваши философы отрицают, что движение может производиться при посредстве фигур, – послушайте это, и вы убедитесь в обратном. Посредством вот только этой одной расходящейся на две части улиткообразной фигуры, вместе с пятеричной системой клапанов в каждом внутреннем изгибе, – как в полой вене в том месте, где она вступает в правый сердечный желудочек, – вытекает этот священный фонтан и производит такую гармонию, что поднимается вплоть до моря вашего мира.
Потом она приказала принести кубки, чаши и бокалы, золотые, серебряные, хрустальные и фарфоровые, и мы были любезно приглашены испить жидкости, которая струилась из этого фонтана, что мы сделали очень охотно. Ибо, надо вам сказать, мы не из той породы телят, которые, как воробьи, едят только тогда, когда им наступят на хвост, или которые пьют и едят только тогда, когда их хорошенько отдубасят: никогда никому мы не отказываем, если нас вежливо пригласят выпить. Потом Бакбюк спросила нас, чем показался нам напиток. Мы ответили ей, что он нам показался хорошей и холодной ключевой водой, более прозрачной и серебристой, чем вода Аргироида в Этолии, Пенея в Фессалии, Аксиуса в Мидонии и ручья Кидна в Киликии, который показался Александру Македонскому среди жгучего лета таким прекрасным, прозрачным и прохладным, что наслаждение выкупаться в нем превысило у героя страх болезни, которая, как он предвидел, могла случиться с ним от этого преходящего удовольствия.
– Вот, – сказала Бакбюк, – что значит не наблюдать за собой и не понимать тех движений, которые производят мускулы языка, когда питье стекает вниз – не в легкие по нервной артерии (как полагали славный Платон, Плутарх, Макробий и другие), но в желудок по пищепроводному каналу.
«Странники, неужели у вас глотки так оштукатурены, вымолены и эмалированы, – как некогда у Пифилла, названного Тейфом, – что вы не узнали вкуса этого божественного напитка? Принесите сюда, – сказала она своим приближенным женщинам, – мои скребки, – вы знаете какие, – чтобы поскрести, прочистить и выскоблить им нёбо».
И вот были принесены прекрасные, большие, веселые окорока; прекрасные, толстые, веселые копченые языки; прекрасная солонина; мозговые и другие колбасы; икра, прекрасные сосиски из дичи и всякие другие глоткоочистители. По ее приказу мы ели все это до тех пор, пока не признали, что желудки наши чудесно прочищены, и пока нас не стала раздражать довольно сердито жажда. Тогда она нам сказала:
– Некогда один еврейский военачальник, ученый и доблестный, ведя свой народ по пустыне, – во время крайнего голода, – вызвал с небес манну, которая, благодаря воображению вкушавших, была такого вкуса, который прежде имела для них мясная пища. И вот вы также, выпив этого чудесного напитка, почувствуете вкус такого вина, которое вообразите. Итак, воображайте и пейте!
Мы сделали это, а потом Панург воскликнул:
– Ей-богу, это боннское вино лучше вкусом, чем я когда-либо пил – или я отдам себя ста шести чертям! О, чтобы подольше его смаковать, хорошо бы иметь шею длиной в три локтя, как желал Филоксен, или как у журавля, как желал Мелантий.
– Честное слово фонарщика, – воскликнул брат Жан, – это вино Грав, веселое и искристое. О, ради бога, друг наш, научите меня, каким способом вы это делаете!
– Мне кажется, – сказал Пантагрюэль, – что это из мирвосских вин. Перед тем как пить, я это вообразил себе. Плохо только то, что оно прохладное, – то есть, я говорю, холоднее, чем лед, чем вода Нонакриса и Дирке, холоднее, чем вода Контопории в Коринфе, которая замораживала желудок и пищеварительные органы тех, кто ее пил.
– Пейте, – сказала Бакбюк, – раз, и два, и три, каждый раз воображая что-нибудь другое, и вы найдете, что питье – того вкуса, который вы вообразили. И впредь не говорите, что для бога что-нибудь невозможно.
– Но никогда, – отвечал я, – нами это не говорилось; мы утверждаем, что он всемогущ.
ГЛАВА XLIII. Как Бакбюк нарядила Панурга, чтобы тот услышал слово Бутылки
По окончании этих бесед и пития Бакбюк спросила:
– Кто из вас тот, кто хочет слышать слово Божественной Бутылки?
– Я, – сказал Панург, – ваша смиренная воронка.
– Друг мой, – сказала она, – для вас у меня одно наставление: подойдя к оракулу, старайтесь слушать его только одним ухом.
Затем Бакбюк надела на него зеленый плащ, прекрасную белую шапочку, нацепила гиппократов рукав; вместо перчаток надела ему два старинных гульфика; опоясала его тремя связанными вместе волынками; вымыла ему лицо трижды в вышесказанном фонтане; наконец бросила ему в лицо горсть муки; три петушьих пера воткнула с правой стороны в его гиппократов рукав и заставила его обойти девять раз вокруг фонтана, сделать три красивых небольших прыжка и семь раз коснуться задом земли, сама все время произнося не знаю какие заклинания на этрусском языке и читая в ритуальной книге, которую нес возле нее один из ее мистагогов. Вообще я думаю, что ни Нума Помпилий, второй царь римский, ни жрецы Цереры в Этрурии, ни святой военачальник иудеев никогда не учреждали стольких церемоний, сколько я тогда видел, а равно ни мемфисские прорицатели при египетском Аписе, ни эвбейцы города Рамнеса в Рамнузии; и ни Юпитеру Аммонскому, ни Феронии древние не посвятили стольких религиозных обрядов, сколько я наблюдал там.
В таком наряде она отделила его от нашей компании и повела направо, через золотую дверь, из храма, в круглую часовню, сложенную из слюды и других прозрачных каппадокийских камней, через прочную массу которых, без окон и других отверстий, проникал солнечный свет, проходивший через пролом в скале, закрывающей главный храм, с такою легкостью и в таком изобилии, что свет казался рождающимся внутри, а не идущим извне. Работа была здесь не менее изумительна, чем некогда в священном храме в Равенне или в Египте, на острове Хеммисе. И нельзя обойти молчанием, что постройка этой круглой часовни была выверена с такой симметрией, что внешний диаметр был равен высоте до свода. Посередине часовни помещался фонтан из тонкого алебастра, семигранной формы, исключительной работы и системы клапанов, наполненный водой такой прозрачности, какой только может достигать эта стихия в своей беспримесной чистоте; в ней находилась наполовину погруженная Бутылка, одетая в прекрасный чистый хрусталь, правильной овальной формы, – за тем исключением, что наружная часть была несколько более открытой, чем дозволяется при этой форме.